– Я могла сразу сбежать от мужа, когда узнала… – Тогда на месте Кондратьева лежала бы Александра, – заметил Илюшин. – А теперь давайте вернем Воропаева. Нужно придумать стройную версию, которая объясняла бы, как мы все оказались здесь. Готовьтесь много врать и бурно плакать. Мы даже не успели сказать, что у нас уже подготовлена стройная версия. У Илюшина беззвучно вспыхнул экран «умных» часов, и, взглянув на него, детектив изменился в лице. – Кирилл! – окрикнул он. – Мне придется уехать. Прибуду в отделение, как только смогу, пока разруливай все сам. Я моргнуть не успела, как он отбросил в сторону прогнившую дверь, перемахнул через подоконник и исчез. Саша подползла ко мне, уткнулась в плечо. Я бережно обняла ее. Так странно было сидеть здесь, слушая шум деревьев и крики птиц… Пришел Воропаев, начал что-то втолковывать нам обеим, и Саша отвечала, а я кивала, ничего не слыша, потому что только сейчас осознала в полной мере, что все закончилось. Дальше будут кабинеты с тусклым светом. Свидетельские показания. Затем – суд. Будут слезы, расспросы близких, ночная бессонница, страх темноты… Но все основное свершилось здесь и сейчас. Я ввязалась в эту историю, потому что ненавидела своего мужа, а еще потому, что мне хотелось быть похожей на Сашу. Сильной, неистовой, злой. Отлично экипированной для этой жизни даже в самых гадких ее проявлениях. Но есть кое-что, чего я не понимала. Мои наивность и доверчивость – привилегия долгих благополучных лет. Лет, в которых было много любви, смеха и радости. Где мне не нужно было заботиться о выживании, – только о том, какие салфетки выбрать в «Икее» к Новому году. Глупо было полагать, будто я могу превратиться в Сашино подобие, всего лишь заманив мужа в капкан. Я все тот же довольно мягкотелый человек, здорово напуганный случившимся. Мне пришлось расстаться с кучей иллюзий, и большая часть касается меня самой. Не знаю, приобрела ли я что-нибудь, кроме ночных кошмаров. Это будет ясно позже. Но все-таки мы живы. Что бы ни случилось, мы живы! Страшного человека, который отравлял мои дни и ночи, больше не будет рядом. Комната Синей Бороды существовала в действительности. Самым трудным оказалось не открыть ее, а просто понять, что она есть. Я всегда буду помнить, что нельзя торопиться. Посмотри. Отвернись. Посмотри снова. Осознай, что видишь. Драповое пальто вернется из гаража, белая фарфоровая чашка выйдет на свет из заточения. Саша поможет вернуть все по своим местам. Потому что, как оказалось, главное в моем чудесном саду – не цветы, не сумерки и даже не волшебство светящихся бумажных фонариков, а то, что девочки – вдвоем. * * * Илюшин нацепил бахилы. Чертыхаясь, влез в подобие медицинского халата, который сразу разошелся под мышками, и пошлепал в палату. Ноги разъезжались на плитке, он чуть не грохнулся. «Если я ушибу копчик, сверну проклятому младенцу шею». Сопровождающая медсестра вошла первой, положила на тумбочку стопку пеленок и неспешно удалилась. Макар с облегчением увидел, что Маша улыбается. Она полулежала на кушетке, совершенно такая же, как всегда, не считая потемневшей линии волос надо лбом. Бабкин выглядел намного хуже. Он сидел возле жены с белым, каким-то пустым лицом и крепко держался за ее руку. Сначала Илюшин решил, что Сергей держит Машу, но, приглядевшись, понял, что нет, все-таки держится. При виде Макара он поднялся, но как-то машинально, зачем-то обнял Илюшина, похлопал по спине, чего не делал никогда в жизни, хрипло сказал, что роды прошли нормально, и врачи чудесные, спасибо, дружище, лучше и быть не могло. Бабкин напоминал путешественника, потерпевшего кораблекрушение и выловленного рыбаками после недельного плавания на обломке доски: он возносит хвалу за спасение, но в глазах еще рушатся мачты, вздымаются волны и радостно скалится акула. Илюшин едва не заржал. Сергей внезапно замолчал, нагнулся над кроваткой и вытащил спеленатого младенца. Меньше всего Макар хотел смотреть на это сокровище. Но сказать счастливым родителям, что он беспокоился только о них, а на ребенка ему начхать, Илюшин не мог, и беспрекословно принял молчащий сверток. – Надо ей имя придумать, – пробормотал Сергей. – Давай-ка ты сам. Как назовешь, так и будет. – Ей? – в изумлении переспросил Макар. – Что значит ей?! – Это девочка, – просияла Маша из подушек. Макар уставился на младенца, которого держал на руках. Младенец уставился на него. Даже если бы Илюшина шарахнуло из электрошокера, который он незаметно прибрал в усадьбе и спрятал в карман, он не испытал бы такого потрясения. Взгляд ребенка был осмысленным, словно это его только что спросили, как назвать это нелепое взъерошенное существо, которому его зачем-то всучили. Младенец Илюшина видел, и не просто видел, но и задумчиво изучал. Это был не багровый безмозглый зародыш, как ожидал Макар, а человеческое существо. Несомненная девочка! Из-под малюсенького чепчика выбивались рыжие кудряшки. Он отчетливо видел, что у нее Машины губы и глаза; это понимание странным образом совмещалось в Илюшине с убеждением, что девочка не похожа ни на отца, ни на мать. Определенно, это был сам по себе ребенок, свой собственный. На него впервые в жизни снизошло нечто вроде благоговения, густо замешанного на любопытстве. Он посмотрел на Бабкина, который зачем-то глазел на жену, когда все самое интересное и многообещающее происходило в свертке. Но Сергей был весь – с Машей, возле Маши. Казалось, до Макара с ребенком ему нет никакого дела. – Ты придумал имя? Илюшин на секунду задумался, нащупывая правильный ответ. Перед глазами промелькнули стрелки часов, кроличья нора, тающая в воздухе улыбка… – Алиса, – сказал он наконец и заслужил благосклонный взгляд из-под чепчика. – Определенно, Алиса. Эпилог. Саша Я сижу на берегу реки, забросив удочку. Чуть выше по течению Воропаев, стоя по колено в воде, ловит на спиннинг. Время от времени он посматривает на меня. Я чувствую его быстрый взгляд, ласковый, озабоченный, – как у хозяина, который долго лечил свою кошку и теперь по привычке машинально проверяет ее температуру, трогая ушки изнутри. Лес утопает в розоватой дымке, сильно и свежо пахнет речная вода. Вдалеке в лодке неторопливо гребет рыбак, направляясь к другому берегу. Изредка доносится плеск весла. У него не моторная лодка, а самая обычная, деревянная. Меня это радует. Я начала радоваться простым вещам совсем недавно. И теперь собираю их, каждый раз называя по имени, словно внося в мысленный каталог. Малютка-мышь с острыми усиками, безбоязненно устроившаяся на моем рюкзаке. Уханье Воропаева, когда он утром обмывается ледяной водой из реки. Следы босых ног на песке. Травинки, запутавшиеся в наших шнурках. Я осторожно выбираю одну за другой, складываю на бревне, и налетевший порыв ветра сметает их на землю. Есть вещи, которые я никогда не смогу изменить. Передо мной проходит череда лиц: рыжий Костя, юноша с носовым платком, моя сестра, ее крошечная дочь… Жизнь – это бесконечное пополнение перечня того, с чем ты, оказывается, способен жить. С горем. С ненавистью. С виной. Но однажды наступает день, когда понимаешь, что горе, казавшееся нестерпимым, утратило остроту, а ненависть схлынула. Я знаю, отчего это происходит. Причина не во времени – оно, сколько бы о том ни твердили, не лечит, а лишь приучает держать лицо и не выпускать крик наружу, – а в людях. Я больше не одна. У меня есть Кирилл. Есть Карамазов. Мы увидимся в сентябре. Я приготовила подарки: кофейную пару и воронье перо – бархатисто-черное, с бирюзовым отливом. Есть девушка, ничуть не похожая на мою сестру. Я каждый день присылаю ей фотографии реки, леса и нашей палатки. Вина – это единственное, что остается со мной. Но иногда утихает и она. Поздними вечерами мы запускаем из лодки китайские фонарики, подаренные Полиной. Плещет вода, свистит ночная птица. Золотой шар поднимается все выше и выше, рассеивая темноту, постепенно превращаясь в крошечный огонек, затем – в точку, и наконец сливается с августовскими звездами, будто он не погас, а взлетел на непостижимую высоту и стал одной из них.