– А это – Алексашка Меншиков! Камердинер мой, а попросту – денщик! Ты уж прости меня, Алексашка, с делами своими совсем забыл про нашу сегодняшнюю поездку! – Как можно, мин херц, забывать про такое! Нас уже давно ждут во дворце у Лефорта, а люди твои совсем заждались на морозе! Благо, что шубы у них хоть есть, а то бы околели бы все прямо вусмерть! – Ты себе представить, Алексашка, не можешь! У меня время до поездки к Лефорту ещё было вполне достаточно. Так дай, думаю, поработаю в мастерской – свой корабль попытаюсь доделать, а тут слышу какие-то голоса за дверью. Выхожу, а там незнакомцы и говорят мне, что приехали издалека и хотят на службу ко мне устроиться! Сказались, что в Европах учились да многое чего достигнуть смогли! Я изрядно поговорил с ними и вот что скажу тебе: таких учёных людей, как эти, я доселе только в Немецкой слободе видал, и те у нас были лишь наездом. И сдаётся мне, что вот эти люди имеют познания по наукам более всяких там немцев и голландцев, что в Немецкой слободе у нас проживают. Сознаю – моих познаний в науках не хватает, чтобы всё разумно да с умом у моих новых знакомцев разузнать! Нужно будет, чтобы гости наши поговорили с Лефортом и Брюсом, а ещё лучше – в Европу с нами поехали и там с разным учёным людом поговорили бы, а я поприсутствовал! Если, те все тоже скажут, что у них знания вполне предостаточны, – думаю, их к себе на службу великую непременно определить! Да на должности высокие назначить, чтобы довольствие было изрядное, дабы все видели полезность освоения знаний и стремились к оному! Только вот есть одна закавыка – больно они долго в этих Европах прожили, да так долго, что и без жилья да земель своих совсем остались. Представляешь, приехать домой, а крыши над головой нет?! Ушлые людишки уже увели у них земельку! – Подумаешь! Эка невидаль, мин херц, ещё одни безземельные выискались! Сколько таких к тебе уже из Европы понаприехали, да наших ты принял на службу к себе? Ты же царь! Найди уклоняющихся от податей землевладельцев да на дыбу их за недоимки, а землю вместе с закреплённым за ней народом – отдай полезным людям, и пусть они тогда дальше сами обустраиваются на новом месте да кормятся с земли! Мало ли вокруг тебя врагов найдётся, мин херц? Хватит им жировать, давно прошло их время, пора им уже и поделиться своим наворованным богатством, – решительным тоном произнёс Ментиков и с безразличным видом махнул рукой. – Ладно, пойдём, Пётр Алексеевич, пора нам уже! А то Лефорт, поди, нас уж заждался совсем! – Подожди, Алексашка, ты считаешь, что уже прошло их время? – задумчиво спросил царь. – Но Софья-то ещё жива, и она в любой момент стрельцов на бунт подбить может али непотребство ещё какое иное вредное может учинить! – Тебе виднее, Пётр Алексеевич! Ты у нас государь – тебе и думать! А мне-то почём гадать? Я же всего-то что – Алексашка. Откуда я могу знать, что на сегодня у нашей бывшей регентши в голове? Но по-любому, мин херц, она уже теперь и не царица вовсе, да и в монастыре под прочным замком сидит. Кому она теперь нужна и что она сможет нам вредного учинить? Брось ты, мин херц, об этом даже думы думать! Потом решишь, как тебе с враги своими лучше поступить да как сделать, дабы и волки наши были сыты да овцы чужие целы! Лучше переодевайся, государь, и поехали, а то эти нехристи заморские в Кокуе-слободе всё вино без нас во дворце Лефорта вылакают да еду сожрут и не подавятся, обжоры! Да ещё скажут, что так всё и было! С них станется! Николай и его друзья вышли из дворца, и их тут же просто оглушила какофония самых различных звуков. Тут были и разноголосый рёв труб, и звонкая трель бубенчиков, и крики ярко наряженных карликов да гомон собравшейся в поход публики. И всё это – на фоне заполошного визга и хрюканья свиней, дикого рёва медведей, раздражённого лая собак. Все животные были запряжены во множество саней, а сидящая в них развесёлая публика на разные голоса, зачастую совершенно невпопад и не к месту, но в то же самое время крайне искренне и от всей души орала богохульные вирши. А впереди всего этого балагана, верхом на бочке, положенной на полозья, сидел «пресвятой отец», прозванный Петром Алексеевичем – Всешутейшим и Всепьянейшим князем-папой, а полное его звание при Всепьянейшем Соборе было – великий господин, святейший кир Ианикита, архиепускуп Прешпурский и всея Яузы и всего Кокуя патриарх. Это был всем известный Никита Зотов. Эдакий хитрый пройдоха, он же думский дьяк, а ещё и заядлый пьяница, но одновременно и выборный духовный предводитель в Всешутейшем, Всепьянейшем и Сумасброднейшем Соборе. Вот такой вот винегрет. Когда-то он у младого Петра Алексеевича выполнял роль наставника. Импровизированное средство передвижения князя-папы было запряжено двенадцатью лысыми мужиками в рваных обносках. Самого его облачили в ризу вышитую из настоящих игральных карт, на голову ему водрузили митру из жести с изображением Бахуса, а в правой руке он держал посох с Адамом и Венерой на набалдашнике. Следом за князем-папой в сутанах верхом на быках сидели и размахивали бутылками с булькающим в них вином «кардиналы его святейшества». Бесцеремонно оттолкнув Николая в сторону, с крыльца вместе со своим верным денщиком Александром Меншиковым спустился Пётр Алексеевич. Царь уже успел переодеться в костюм голландского моряка. На нём была лишь лёгкая шерстяная курточка да треугольная шляпа. Для морозного дня весьма лёгкое одеяние, но государь был очень доволен произведённым на людей эффектом. Помахал собравшимся рукой и направился к экипажу, находившемуся в самом центре колонны. В его сани были запряжены три огромных медведя. Немного не дойдя до своего экипажа, Пётр обернулся и спросил у остолбеневшего от непривычного зрелища Николая: – Ну, что ты там застыл, прям как истукан на погосте! Давай садись вместе со своей Марфой ко мне в сани! Пока едем, потолкуем по дороге про дела, а товарищи твои пусть определяются к кому-нибудь в сани! Пущай там потеснятся! В тесноте, да не в обиде! – зычно крикнул государь и рассмеялся. Когда все расселись по местам, Пётр Алексеевич махнул рукой да повалился на медвежью шкуру, которая была постелена поверх сена. Завернулся в неё да радостно заулыбался. Определился он аккурат между Николаем, который был одет в шитую серебряными нитками бархатную ферязь синего цвета, и Александром Меншиковым в простом холщовом одеянии простолюдина, поверх которого был надет овчинный зипун да прохудившийся колпак из войлока. Марфа в дорогой соболиной шубе скромно расположилась рядом с мужем. Так государь в простой одежде, полулёжа, с озорным, залихватским видом да топорщащимися от удовольствия усами и ехал, абсолютно не беря во внимание контрастирующее различие с богатым одеянием гостей, прибывших, что называется с корабля на бал, и своим видом простолюдина. Алексей Никифорович и Андрей Яковлевич, как и Николай, были одеты в дорогие одеяния, как и положено отцу невесты и почётному гостю княжеской свадьбы. Они расположились в соседних санях, сразу за царскими. Оба уже почти двадцать пять лет прожили во времени Ивана Васильевича, и теперь им было интересно сравнить ту Москву с Москвой петровских времён. Раньше им даже в голову не приходила мысль, что когда-то удастся вырваться из временного капкана, в который они угодили по воле судьбы. Царский кучер время от времени лихо пощёлкивал над спинами медведей кнутами да весело покрикивал на зевак, собравшихся на обочине улицы, чтобы те пошустрее убирались прочь. Животные на удары кнута отвечали недовольным рыком, распугивали неосторожных зевак, но тем не менее подчинялись ловкому кучеру и ускоряли бег. – Ну, Николай, как тебе тут у нас в Москве? Изменилась небось, пока ты живал-поживал за морями далёкими? – с интересом полюбопытствовал царь. – Сознайся, ведь скучно тебе было в ихнем Лондоне! Ни тебе широкого размаха русской души, ни бесшабашной удали, ни веселья на весь день да до упаду! У них же вся жизнь, должно быть, основана на одной логике, всё делают с расчётом наперёд и большой для себя выгодой. Днями напролёт небось думают: кабы чего худого у них не вышло да убытку себе не учинить! А у нас, – у нас всё как раз наоборот! Народ – бесшабашный, искренний, весёлый! Все помыслы идут от порывов широкой души русской! Если мы кого полюбим, то любим – до самого до беспамятства, а если ненавидим, то так, что и чертям в аду будет тошно от нашей ненависти! И не дай бог кому-либо добиться этой нашей ненависти, да ещё в это время попасть нам под горячую руку! Ведь правда, Марфа?! Вот ты своего мужа любишь до беспамятства, али тебе родители любить его приказали? – усмехнулся царь и пристально посмотрел на розовощёкую молодую раскрасавицу. Та даже поначалу и не расслышала вопроса государя. Девушка с любопытством и интересом разглядывала москвичей, которые столпились по краям улицы, чтобы подивиться на чудной царский поезд. В городе праздновали Масленицу. На площадях теснилось множество больших и маленьких лавок со всяческой снедью. Они гуртом теснились то тут, то там. Меж людьми блуждали лотошники да кричали чуть ли не на всю первопрестольную. Каждый из них расхваливал свой товар и старался перекричать конкурентов. – Калачи, горячие калачи с зайчатиной, рыбой, кашей, требухой. Баранки сдобные – для народа съедобные! Во рту тают – желудок набивают! Не зевай – налетай, покупай! С пылу с жару, из печи – раскупайте калачи! Покупайте, денег не жалейте, душу поскорей согрейте! – Сколько хочешь за свои калачи? – озорно крикнул Пётр Алексеевич весело кричавшему лотошнику. Царь уже хотел было соскочить с саней, но Меншиков упредил его желание и кубарем скатился наземь да тут же рысью метнулся к лотошнику. Быстро снял с его шеи лямку лотка, одел его на себя. Сунул растерявшемуся торговцу алтынник и, не обращая внимания на то, что тот возмущённо кричит ему вслед, побежал обратно к саням царя. – Калачи! Горячие калачи! Кому калачи с зайчатиной и требухой? Только что по лесу скакал, да к царю на обед прибежал! – громко закричал Меншиков, наклоняясь пониже, чтобы государь мог получше разглядеть да выбрать себе самый румяный из калачей. – Из самого лучшего сдобного теста деланы, мин херц! Денщик старался бежать вровень с ходом саней, на которых вальяжно возлегал царь. Пётр Алексеевич весело хохотал. Ему явно понравилась забавная выходка Меншикова. – Почём нынче твои калачи, лотошник? – спросил царь, вытирая выступившие от смеха слёзы. – Для тебя, мой дорогой мин херц, всё задаром отдам! – воскликнул Меншиков и споткнулся о выступавший на дороге камень, но изловчился, не уронил товар с лотка и лишь дурашливо раскланялся, делая вид, что всё так и было задумано. – Э-э, нет! Так дело не пойдёт! – ответил Пётр Алексеевич и сунул в руку Меншикова такой же алтынник, какой пройдоха дал булочнику. Зоркий глаз царя успел приметить – сколько заплатил лотошнику его ушлый камердинер. Только после уплаты он взял с лотка сразу десяток калачей и по парочке отдал Николаю и Марфе, а остальные с аппетитом стал жевать сам, не предлагая их Меншикову. А тот уже успел запрыгнуть обратно в сани, не церемонясь взял с лотка горячий калач и не торопясь жевал да по сторонам поглядывал. – Голодные, небось? – участливо спросил у Николая царь. – Держите, жуйте, пока ещё что-то есть! А то Алексашка быстро всё сам без вас сожрёт! Скоро приедем к Лефорту, а там и выпить, и поесть вдоволь всего найдётся! А ты чего это, Алексашка, булочника-то обидел? Все пироги вместе с лотком у него за бесценок отобрал. Аль уже совсем забыл, как сам так же, как он, с лотком на шее запаренный по Москве бегал? – Как же, такого обидишь! Он сам кого хочешь вокруг пальца обведёт! – ответил Ментиков, сидя подле царя, дожёвывая очередной калач. При этом совершенно не стесняясь того, что только что обманул человека. Камердинер улыбался, показывая всем слегка почерневшие от начинающегося кариеса передние зубы. – Тю-ю! Да у тебя же, Алексашка, никак зубы уже портиться начали! Небось жрёшь втихаря от меня в три пуза что ни попадя – вот они у тебя и портятся! Как заболят – дай мне знать. Я их тебе вмиг вырву! Охнуть не успеешь! Царь вновь расхохотался, а верный денщик лишь болезненно поморщился, будто уже сейчас ему предстоит рвать зубы. Тут раздались крики зазывал, предлагающих залезть на обледенелый столб и достать с его макушки пару новых сапог. Кто-то уже пытается забраться наверх. Даже свои рваные поршни скинул и поставил аккурат рядом со столбом, а теперь залез до середины, а дальше пыжится-пыжится, но тщетно! Столб оказался слишком скользким, и мужик, проклиная всё на свете, под смех собравшейся толпы заскользил вниз. На праздник люди старались надеть на себя что получше да поновее. Но по лохмотьям, которые то тут, то там мелькали в толпе, было видно, что далеко не всех в этой жизни коснулась своим крылом госпожа удача родиться в богатой семье. Шум-гам, смех, веселье! После патриархальной Москвы Ивана Васильевича для Марфы всё происходящее вокруг неё было одновременно и чудно, и интересно. Даже как-то немного страшновато находиться в таком большом скоплении народа. В своей прежней Москве она не так часто покидала отцовский двор, а если и покидала, то всё больше по церковным праздникам, когда всё происходило без особой суеты и шума, чинно и благородно, в семейной обстановке. На самостоятельные гуляния отец её ещё ни разу не отпускали из дома. Николай ранее пытался объяснить Марфе, что они сейчас находятся в совершенно другом времени. Девушка искренне пыталась умом понять суть вещей, но сердцем – никак не могла принять, что такое действительно возможно. Наконец, краем уха услышав обращённый к ней повторный вопрос царя, Марфа покраснела и мельком взглянула на Николая. Муж, как и она сама, с не меньшим любопытством рассматривал Москву Петра Первого. Ведь ни в одном туристическом бюро, ни за какие деньги не сможешь приобрести путёвку по прошлому своей страны, а здесь – вот оно, пожалуйста: рассматривай, щупай, пробуй на вкус. Николай оторвался от созерцания праздничной Москвы и посмотрел на хитро улыбающегося Петра Алексеевича, а затем на скромно потупившую взор жену и ответил за неё: – Ясное дело, что по любви! Иначе же никак, Пётр Алексеевич. – Ну-ну, дай-то Бог, чтобы так у всех было. Хотя ведь в жизни оно по-разному бывает! Не так ли, Марфа? Вопрос царя ещё больше обескуражил и смутил девушку, но она ещё не успела ничего ответить, как царь, едва дожевав последний калач, резво вскочил с телеги и закричал: – Смотри, народ, слободские наших горожан на реке на кулачках бьют! – Мин херц, ты куда это! Нас в Немецкой слободе адмирал уже давно заждались! – недоумённо всплеснул руками Меншиков и в отчаянии снял с шеи пустой лоток. – Вот так всегда! Увидит что-то и тут же загорится идеей, и пусть тогда хоть весь мир его ждёт! – огорчённо пожаловался гостям денщик царя. Государь увидел на реке идущих стенка на стенку в кулачном бою горожан и слободчан и тут же решил присоединиться к горожанам, которые в это время как раз отступали под давлением мощного клина пришлых. Ещё немного – и стенка горожан будет прорвана. Царь подбежал и, не церемонясь, выкинул из рядов горожан самого маленького по росту бойца. На что тот обиженно засопел, забормотал чего-то себе под нос, но шибко протестовать не стал. Видимо, понял, с кем имеет дело. Не так и много найдёшь в Москве людей с таким царским ростом. Пётр Алексеевич азартно закричал, ломанулся вперёд, а верный денщик обиженно откинул лоток на землю и недовольно крикнул кучеру: – Стой, шельмец! Не видишь, что ли: наш царь решил себя народу показать! Развесёлая колонна царских бездельников остановилась и всей толпой повалила к реке, посмотреть на дерущихся кулачным боем людей. Князь-папа попытался слезть с бочки, но, видимо, Бахус его в это время чем-то отвлёк и… координация «его святейшества» подвела. Зотов с оглушительным грохотом, кубарем скатился с бочки. Растянулся на снегу подле полозьев саней и слабым, жалобным голосом стал призывать хоть кого-нибудь к себе на помощь. Только два карлика подошли к князю-папе и попытались поднять с земли его огромную тушу. После нескольких неудачных попыток они отчаялись, махнули на него рукой и бросили предводителя веселья отдыхать на снегу, а сами шустро засеменили вслед ушедшим к реке сотоварищам по кутежу. Остальные пассажиры шутовского поезда не обращали на него совершенно никакого внимания. Многие из них сами неуверенно стояли на ногах, но всё-таки настойчиво шли к своему государю, который в это время с азартом руководил кулачным боем. – Давай! Навались, бей их, криворуких! – азартно кричал на реке Пётр Алексеевич, подзатыльниками подгоняя своих. И тут же царь уже схватился с кем-то из слободских и почём зря месил того и в хвост и в гриву. Благодаря его стараниям горожане получили возможность надавить на своих соперников, и теперь каждый из них был занят важным делом: отчаянно лупил попавшегося ему под руку строптивого супротивника. Неподалёку остановился священник в тёмной рясе. Оглядел столпившийся на реке беснующийся народ, бьющегося на кулачках царя, валяющегося у бочки с вином «святого отца» – перекрестился, затем недовольно сплюнул наземь, резко отвернулся и пошёл прочь, про себя предавая проклятию и анафеме языческое веселье. – Подарил же нам Бог царя! Прости меня, Господи, за слова мои грешные! Не по злобе ведь говорю. Сердце кровью обливается, глядя на свершаемые против Твоего учения непотребства. Ну ничего, мы ещё найдём управу на этого богоотступника-еретика! Священник вздрогнул от мысли, что от нахлынувшей на него обиды заговорил вслух слишком громко, и нервно оглянулся по сторонам. Но люди не слышали произнесённого им проклятия. Народ вообще не обращал на него никакого внимания. Люди глазели на свиту царя и их дивные экипажи да громко смеялись, тыкая в животных пальцем. А кто-то из них уже побежал поглазеть на дерущегося Петра Алексеевича. Не каждый же день увидишь своего государя в кулачном бою. Царь на голову возвышался над самыми рослыми бойцами, и со стороны всё это действо выглядело так, будто бы взрослый дядька обучает подростков уличной драке. Священник с крыльца церкви еще раз взглянул на царя, на толпу зевак да на стоявших неподалёку стрельцов в красных кафтанах и тяжело вздохнул: – Не смогли вы нашу благоверную правительницу Софью поддержать, ироды! Предали! Теперь вот – глазейте да радуйтесь на непотребства свого нового царя-батюшки! Тьфу на вас всех, предатели! Не будет вам радости в жизни! Попомните меня, когда кровавыми слезами вдоволь умываться будете! Дверь церкви с резким стуком захлопнулась, а с валявшегося на снегу лотка, с оставшимися на нём крошками от калачей, в небо вспорхнула целая стая ворон и, нервно, громко крича, закружила над золочёным куполом церкви. Николай, несмотря на протесты зевак, вместе со всей развесёлой компанией протиснулись в самый первый ряд. Теперь стал хорошо виден бой, а он явно уже подходил к концу. Горожане, руководимые государем, успели сильно потеснить слободчан. Несмотря на то, что тем вначале удалось разгадать маневр городских, Пётр Алексеевич втихаря приказал сменить набившую оскомину тактику, а затем быстро и жёстко зажал противника с обоих флангов, оставив им только узкий коридор для позорного побега с поля боя. Слободчане растерялись от странного манёвра царя, но всё равно пытались стойко сопротивляться. Кое-как у них получилось сдерживать яростную атаку городских не так уж и долго. Наконец всё же слободчане дрогнули, и сначала один боец, а потом другой-третий начали понемногу отступать. Горожане радостно закричали, подбадривая себя и пугая противника громким боевым кличем. Прошло ещё немного времени, и бой был окончен. Городские окончательно сломили слободчан, и те были вынуждены признать своё поражение. Но тем не менее слободские после боя ещё долго махали своему противнику кулаками и грозились отыграться в следующем году, когда в их рядах уже не будет царя. Пётр Алексеевич, раскрасневшийся и запыхавшийся, в немного разорванной курточке, но сильно довольный, не спеша подошёл к Меншикову. Забрал у того треуголку, одел на голову и, повернувшись к Николаю, с озорным блеском в глазах спросил: – Не хочешь сразиться в честном бою? Ведь найдутся среди горожан бойцы, кто и «сам на сам» сейчас с удовольствием выйдут! Видел, как мы «стенка на стенку» друг друга лупили? Любо-дорого посмотреть на бой было, но моя всё-таки взяла! Мы наголову разбили слободчан, а теперь ты попробуй свою силушку! Небось в своих Англиях совсем подрастерял её? Николай пожал плечами. Ему ещё ни разу не приходилось участвовать в кулачных боях, а оттого и их правил он не знал. В это время подбежал Меншиков и на плечи разгорячённого государя накинул свой овчинный тулуп, но царь заметил недовольно косившегося на него низкорослого бойца, которого он ещё совсем недавно выкинул из стенки горожан да занял его место. Пётр Алексеевич скинул овчинный тулуп с плеч на снег и подозвал к себе обиженного бойца. Тот подошёл неспешным шагом и принципиально отвернулся. – Ты пачто не смотришь на меня?! – повысил голос Пётр Алексеевич. – Подошёл к царю – не отводи взора аки подлый вор! Али и впрямь подлое что задумал супротив меня?! – Я, Пётр Алексеевич, у тебя ничего не крал! Это ты у меня своровал моё место в бойцовской стенке! Я целых два месяца готовился сам и друзей своих к бою с слободчанами, а теперь что? Вся моя подготовка коту под хвост! Победитель теперь ты! Так што ты у меня победу украл, а значит, не я вор, а ты! – недовольно ответил боец. – У нас же всё обговорено было, и складчина у нас была! Али ты думашь, что у меня есть лишние деньги, шобы за просто так, за здорово живёшь их отдавать? – Ты смотри, какой он у нас гордый! Видите ли, место я у него отнял! – рассмеялся Пётр Алексеевич, посмотрел на Меншикова, а затем снова на недовольно надувшегося мужичка. – А ежели ты остался бы в рядах городских бойцов, думаешь, что с твоей помощью они бы одолели слободчан? – Да! И деньги были бы моими! – Всё равно бы ты свои деньги проиграл! А я ни полушки не взял из вашей складчины! – теперь уже возмутился царь. Низкорослый боец ничего не ответил, но снова отвернулся. Меншиков тут же поддержал царя смехом и словом: – Ты с кем это споришь, недоумок! Супротив царя пошёл?! Посмотри на себя! Какой ты, а какой Пётр Алексеевич! Ты ж росточком всего – от горшка два вершка! Тебя вот ткни пальцем – ты и завалишься! Выиграть он, видишь ли, надумал! Лучше иди подобру-поздорову, пока наш царь сильно не осерчал! – закончил Меншиков, посмотрел на государя и многозначительно усмехнулся. – Мал золотник, да дорог, а в голом поле да за высоким кустом – сам знашь, што делают! – гордо ответил боец и недовольно посмотрел на царёва камердинера. – Ты посмотри – какой он у нас наглый! Да я тебя сейчас в капусту покрошу за слова твои дерзкие и неуважительные! Руки у Меншикова были заняты овчинным тулупом, который он только что поднял со снега и сейчас не знал, куда его деть, чтобы выхватить из ножен саблю. Пётр Алексеевич удивлённо посмотрел на малорослого бойца. – Тебя как зовут-то, храбрец? – Васькой с утра ещё кликали! А шо? – А ну-ка, давай, Васька, мы с тобой силой померимся, раз ты в себе так серьёзно уверен! Кто победит – тот и прав! Победишь меня – отплачу тебе то, что ты в складчину поставил, да ещё сверху свой серебряный рубль в придачу тебе отдам! Ну а проиграешь – тебя высекут за слова твои дерзкие да ещё ты мне серебряный рубь будешь должен! По рукам? – предложил Пётр Алексеевич. – Согласен, – немного подумав, пробурчал боец. – Тогда – сходимся, – снисходительно приказал царь и, не сгибаясь, в открытую пошёл на соперника. Коротышка сразу пригнулся, ловко увернулся от выставленных перед ним лапищ царя да сразу ушёл ему в ноги. Захватил его под колени и опрокинул на спину. Пётр Алексеевич отлетел в сторону и с размаху упал в глубокий сугроб. – Ты это что, гадёныш такой, с царём самым наглым образом вытворяешь! – наконец решившись и бросив тулуп на снег, зло выкрикнул Ментиков.