Егору только этого и надо: довести Полкана до белого каления. Он сует руки в карманы и скатывается по ступеням с верхнего этажа коммуны – вниз. 2. Проскакивая второй, Егор тормозит у дерматиновой двери, у четвертой квартиры. Затаив дыхание, слушает – услышит ее голос? Нет? Слух у Егора острый. Соседские разговоры слышит за стенкой дословно, слышит, как от китайцев подводы идут по собачьему лаю; слышит, на какую ноту свистит чайник, а на какую воют волки. Мать говорит, это он в своего настоящего отца таким пошел. Идиотский, говорит, дар, ничего от него хорошего. Нет. Не слышно ее. Слышно, как молится за дерматиновой дверью их старушенция, а больше ничего. Зря и останавливался. Упрекнув себя за мягкотелость, Егор прыгает через несколько ступеней и летит дальше вниз. В подъезде забирает приставленный к стенке лонгборд. Становится на колеса, но никуда не едет: смотрит в окна над собой. В окна второго этажа. Окна пустые; на секунду ему кажется, что за стеклом, как подо льдом, скользнула она – распущенные светлые волосы, худые загорелые плечи – даже прозрачные серые глаза видятся… Неужели прослушал ее, неужели пропустил? Егор вскидывает руку, машет стеклу и льду – неуверенно. И тут же спиной чувствует взгляд. Мишель стоит у гаражей и смотрит на него насмешливо и заранее устало – она не хочет даже начинать этот разговор: привет, как дела, у меня нормально – потому что лучше Егора понимает, что там, за этой словесной шелухой. Ей двадцать четыре, Егор для нее слишком мелок и недостаточно крут, хоть он и пасынок коменданта Поста. Егору семнадцать, у него уже, конечно, все было; но было только так – для порядка и для очистки совести, с китайской проституткой на Шанхае. А Мишель – звезда, принцесса, инопланетянка. В руках у нее айфон: ее вечный старый айфон, с которым она не расстается ни на секунду. Мобильный, по которому нельзя никуда звонить, потому что сотовые сети упали давным-давно, в начале войны еще. Но он нужен Мишель не для того, чтобы звонить в настоящее. Он ей для связи с прошлым. Егор шмыгает носом. – Привет. Как дела? Мишель смотрит на него – и он видит в ее взгляде что-то еще, не только вечную ее утомленность от Егоровых неумелых ухаживаний. Видит черноту – глаза перегорели. Она набирает воздуха, чтобы сдуть Егора из своего поля зрения, но вместо этого говорит бессильно и как будто бы равнодушно: – Телефон сдох. – Это как сдох? – Не знаю. Должно же было это когда-нибудь случиться. Как будто равнодушно – но ее голос дрожит, и Мишель отворачивается от Егора, смотрит в пустоту за воротами. Егор тогда пыжится, чтобы выглядеть и звучать как можно увереннее. – Ну как-то, наверное, можно починить его! Мишель смотрит на него внимательно, в упор. У Егора головокружение. Он слушает ее запах. – Как? Я носила уже Кольке Кольцову. Он говорит – этому хана, был бы новый – можно было бы попытаться память перекинуть, а так… – Ну тогда, – глупо улыбаясь, говорит Егор. – Добро пожаловать к нам на Пост, значит. Чувствуй себя, как дома. Тут у нас застава, там больница, а это школа. Нужники на улице – канализация не пашет… Мишель скрещивает руки на груди. Голубая джинсовка съезжается, как панцирь. Она смотрит на него с ненавистью: – Дебил. Не смешно. Она отворачивается, сутулится и уходит. Егор потеет, улыбка превращается в судорогу, но слов, чтобы остановить Мишель, он найти не может. Сейчас он ее потеряет навсегда, совершенно точно потеряет. Он и сам с собой не стал бы после такого разговаривать, а уж Мишель… Дебил. Точно, дебил. Надо что-то придумать срочно. Что угодно. Сейчас! Он комкает слова, лепит сумбур: – Я тут песню придумал… Написал… Хочешь, сыграю? Слава богу, этого она уже не слышит. 3. Мишель берется за дверную ручку очень осторожно: ручка скрипит, дверь скрипит, жирно лакированный сосновый паркет скрипит, все в этой проклятой квартире скрипит. Дед смеется, идешь, как по минному полю – не туда ступил, кранты. Бабка услышит и все, приехали. Дед про минные поля знает, в войну сапером служил. В глубине квартиры пульсирует заунывное, скрипучим голосом: Алый мрак в небесной черни Начертил пожаром грань Я пришел к твоей вечерне, Полевая глухомань Нелегка моя кошница Но глаза синее дня Знаю, мать-земля черница Все мы тесная родня Это бабка надрывно, с дешевым пафосом, бубнит своего Есенина. Твердит непослушными губами стихи, думает, что так память не потеряет. И придем мы по равнинам К правде сошьего креста Светом книги голубиной Напоить твои уста. С порога шибает старческой кислятиной. Воздух густой, как вода. В солнечном луче вихрится золотая пыль – как планктон под фонарем ныряльщика. Причитания затихают. Мишель делает шаг, другой – и из комнаты, конечно, слышится: – Никита! Никита! Мишель с досадой выпускает из себя воздух, набранный в легкие, чтобы парить над скрипучим паркетом. – Никита! Это ты? Кто это? Наконец, Мишель нехотя отзывается. – Это я, баб! – А дед где? – На дежурстве он, баб! Теперь нужно войти к ней поскорее, потому что иначе бабка может испугаться и еще расплачется, чего доброго. До инсульта она была кремень, и даже когда ее родная дочь сгинула в отключенной от связи Москве, она при внучке не плакала. А теперь вот чуть что – сразу в слезы, беспомощные и обиженные слезы. У бабки все отнялось, кроме правой руки. Она приподнимает голову, тянется навстречу Мишель, тревожно хмурится – а потом узнает Мишель, улыбается ей и бросает голову на подушку. И просит настойчиво, но по-детски настойчиво. – Деда найдешь мне? – Он отдежурит и придет, ба! Он тебе зачем? Тебе судно поменять? Подмыть? Давай, я сделаю! Мишель говорит нарочито спокойно. Но получается как будто зло. Мишель спрашивает себя – слышит бабка в ее голосе эту злость или не слышит? Было бы стыдно, если услышала бы.