9. На заход солнца Егор смотрит с крыши. Солнце падает на западе, падает на Москву. Конечно, он сюда не за закатом пришел. Пришел за тем, чтобы с верхней точки еще раз попытаться заглянуть за зеленую пелену, увидеть, что там на востоке, за мостом. Казаки так и не вернулись, и теперь становится ясно, что они увиденного на мосту не испугались. Спешились, раскидали по сторонам мертвые тела и двинули дальше. Уехали и запропастились. И сверху Егору видно их не лучше, чем снизу. Раз до сих пор не вернулись, значит, далеко заехали. На дрезинах за день можно много проехать: до Москвы вон всего-то сутки. Егор смотрит в солнце. Я тебе ничего не должен. Понял? Так что мне ничего за это не будет. Так что можешь со мной теперь построже. Хочешь – можешь орать на меня при людях. Ну? Огонь по мне, пли, бля, из всех орудий! Хочешь, приплети своего Христа? Жги, боже! Жжешь? Мне пох. Я дышу и дырявой грудью. Я тебя убил. А ты что, не понял? Не почувствовал холодок на коже? Ты мертвец. А мне ничего не будет. Ты мертвец. И я ничего не должен. Егор хоронит солнце, потом идет к себе. На улице больше делать нечего. Дверь отпирает Полкан. Он уже дома. Рожа у него багровая, из прихожей видна банка браги, которая стоит на кухонном столе. В квартире тишина: матери не слышно. Полкан смотрит в Егора мутно, но во взгляде нет злобы. Говорит ему: – Поди сюда. Егор проходит в кухню неохотно. Полкан достает стакан, плещет самогона, ставит на стол. – Давай выпьем. – Мать не разрешает. – А она ничего не скажет. Егор глядит на него вопросительно. Полкан поясняет: – Она со мной не разговаривает. – Ну со мной-то она пока еще разговаривает! – Пей! Ты мужик или кто? Ссышь мамку, что ли? Егор кривит рожу, потом берет стакан и отпивает жгучей тошнотворной дряни. Закашливается. Из глаз брызжут слезы. Полкан одобрительно хлопает его по загривку. – Во! – Все? – Сядь. Во-первых. Гитару можешь свою забрать. В комнате у тебя лежит. – Ого. Щедро. – Во-вторых. Я с тобой вообще хотел нормально поговорить. Как мужик с мужиком побазарить. – Ладно… – Выпей еще. На. Вот. Ты-то хоть понимаешь, что я во всей в этой истории просто вынужден был так сделать? Ну, с матерью? Сколько я раз ей говорил не влезать? А тут такой момент! Эти архаровцы… У них же государственное дело! Экспедиция, бляха! А она меня позорит! Не просто меня, как мужика… А меня, как коменданта, как должностное лицо! И да, как мужика, сука, тоже! Ты-то понимаешь это? – Ну да, типа. Егор старается в красные Полкановы глаза не смотреть, а смотреть вместо этого в окно или в стакан. – Ты знаешь, Егор, я человек такой, что телячьи нежности не люблю. Я тебе врать не буду. Ты мне не сын, я тебе не отец, и не хера друг другу баки забивать. – Согласен. Полкан тяжело вздыхает. – Тебя, бляха ты муха, и не примешь за моего сына-то… Кого спроси, никто не перепутает. Сразу всем видать, что приемный… Ты прости, конечно… С этими зенками твоими… – Все ок. – Но… Но! Я хочу тебя правильно воспитать. Вырастить тебя таким… Ну, нормальным мужиком. Человеком. С понятиями. Долг там. Служба. Есть такое слово: надо. Не хочется, а надо. Понимаешь? – Типа того. – Вот. Потому что это вот все… Ну! Я же не вечен. Черт его знает, сколько мне там… Кто-то должен будет потом вместо меня. Я бы не хотел, чтоб чужой человек был, понимаешь? А ты… Ты не сын, но ты не чужой человек. Вот я поэтому, за этим тебя гоняю тут… Учу… Было бы мне по херу на тебя, я бы отстал от тебя давно – вали куда хочешь, на мост там, в Москву, к китаезам… Я поэтому ведь только! Его качает, и мутные свиные глаза ищут Егорова взгляда долго, срываясь. Полкан встает, распахивает окно, глотает сырой кислый воздух большими глотками. Егору нечего ответить, и он вместо этого пригубливает стакан. Полкан отворачивается от двора и просит: – Мне одному это будет тяжеловато все тащить. Надо, чтоб ты помаленьку подключался, Егор. Помаленьку чтобы подключался. В делах разбирался. Понимаешь? Егор кивает. Кивает. Кивает. А потом вскакивает: – А я не хочу к этому подключаться, к говну к этому ко всему! Я не хочу этой шарашкой управлять! Не хочу служить никому! Не хочу быть твоим наследником. Ты хочешь говно московское хлебать – давай, хлебай. А меня не надо втягивать. Да, может, к китаезам свалю! А может быть, за мост! Он ждет, что Полкан сейчас, не разговаривая, залепит ему затрещину и даже прищуривается, чтобы не видеть, как поднимается на него тяжелая рука. Но Полкан только грустно срыгивает. – Не хочешь. Не хочешь, бляха. Ну ясно. Никто не хочет. Егор выходит из кухни, пока Полкан не успел еще передумать. Заглядывает в свою комнату: гитара, и правда, лежит на кровати. Надо быстрей перепрятать ее. В дверях он снова наталкивается на отчима. Тот не сопротивляется, дает унести гитару из дома. В след просит шепотом: – Скажи ей, что я извиняюсь. 10. Колька Кольцов держит в руках телефон: черный прямоугольник, в котором видно только отражение его лица. Кольце двадцать пять, но в черном стекле его рыжий вихор видится седым, веснушки – серыми каплями. Если бы ему кровью брызнуло на лицо, в телефонном отражении было бы так же. Воткнуть телефон в зарядник, так, чтобы тот вообще не сдох, Колька успевает в самый последний момент. Он залезает на застрявший в воздухе велосипед с единственным колесом – динамо-машину – и принимается крутить педали. Телефон понемножку начинает заряжаться. Значит, еще есть попытка. Главное теперь не ошибиться. – Петь, покрути ты теперь, а? Петька Цигаль, кольцовский корефан и оруженосец, вздыхает и садится на сиденье вместо Кольцова. Крутя педали, он спрашивает у Коли: