– Что говорит? – Ну, что-что? Где дед – это раз. Ну и «Березу» по кругу. У входа в подъезд они оба переглядываются еще раз, и вдруг Мишель хватает Никиту за рукав. – Я больше тут не могу, деда. – Опять двадцать пять. – Правда, не могу. Я тут сдохну. – Ну вот прямо и сдохнешь! – Я тебе серьезно говорю. – И я тебе серьезно, Мишелька. Сама подумай: если бы твои родители были бы до сих пор живы – да неужели бы они тебя не забрали? Твой отец в тебе души не чаял! Ты у него с шеи не слезала, он тебя ножками побегать на минуту не отпускал… Сколько лет прошло – и ни слуху, ни духу. Ну это тебе о чем-нибудь говорит? Мишель набирает воздуха в легкие. Сколько раз их разговор упирался именно в это: в ее упрямое нежелание допустить, что родителей давным-давно нет. Она поднимает глаза на деда. – Ну и че? Ну ладно, ну умерли они. И че? – И кому ты там нужна тогда? – Дяде Мише. Тете Саше. – Позвонить они могли за столько лет, дядя Миша? Не звонили же. – Ну и ладно! И все равно! – Пойдем, Мишель. Пойдем домой. Она мотает головой, но по лестнице за ним наверх все-таки бредет. Навстречу им соседи, из распахнутых дверей хлещет свет, слышны детские смех и плач, ругаются какие-то муж с женой, не думая даже закрыться. Коммуна так потому и называется, что вся она – одна коммуналка на четыре этажа. Какие уж тут секреты друг от друга. Какая тут личная жизнь. Дверь, конечно, скрипит, и бабка сразу слышит этот скрип. – Никита! Ты? Никита! – Я, Маруся, я. – Пойди ко мне. Пойди. Поговорить хочу. Мишель садится в кухне и глядит в стену. Хочется достать телефон: без телефона хоть вешайся. – Что ты, Маруся? – Я повенчаться с тобой хочу. Хочу повенчаться, Никита. – Куда нам уже, Марусь? – Надо повенчаться, Никита. Мне скоро помирать, а мы не повенчаны. Не найдемся друг с другом на том свете. Мне там одной тоскливо будет. Тебе разве нет? – Будет, Марусенька. Я, может, к тебе в рай-то и не попаду еще. – Тьфу тебя! Опять пил? – Вот именно. А алкоголиков туда не берут, по-моему. Там твой Михаил Архангел скажет мне: «Ну-ка, дыхни!» И не пустит. Или кто там на воротах? Михаил или Гавриил? – Зря ты так! Дурак! Бабка всхлипывает, плачет. Мишель поднимается, прислоняется лбом к холодному стеклу; смотрит во двор. – Ну прости меня, дурацкая шутка, согласен. Да кто нас повенчает, Марусь? Тут отпеть-то стариков некому, а ты «венчание». Полкана вон, что ль, попросить? – Дурак! 9. – Слышь, Ямщик… Ну-ка… Посвети, а? – Куда тебе посветить? Ямщиков ржет, но Антончика это больше не успокаивает. Он не сводит глаз с клокочущей пелены, за которой прячется неизвестной длины мост. В ней будто что-то на самом деле шевелится, набухает, растет. Приближается. Антончику двадцать шесть, глаза у него молодые, читать он не любит, а стреляет снайперски. А Ямщиков, хоть и на кабана в лес может с ножом пойти – такой бесстрашный человек – подслеповат. – Туда вон посвети, ну! На мост. – На мост? Ямщиков опять хохочет, и тогда Антончик вырывает у него фонарь, и наводит желтый луч на зеленую стену. – Вон! Не видишь, что ли?! Руки у него трясутся, фонарь в них скачет, и луч, к туманной завесе уже совсем находящийся на излете, ослабший, то и дело соскальзывает со сгустка темноты, который прорисовывается в зеленой пелене. Но сгусток этот растет, и через короткое время его замечают все остальные, даже и близорукий Ямщиков, который до последнего считал, что на этот раз разыгрывают его. Клейкий туман пристает к нему, облепляет, не дает понять очертания. Движется оно странно, неровно, будто ползет толчками, рывками – да еще и раскачивается из стороны в сторону. Ростом оно, должно быть, не меньше двух с половиной метров, а то и все три. Длинное худое тело вроде бы венчает громадная голова. Люди на заставе просто наблюдают за тем, как оно приближается к ним – наблюдают зачарованно, словно все инструкции разом вылетели у них из головы. Они не могут отвыкнуть от мысли, что с той стороны моста ничего не может быть, что оттуда никто не может к ним пожаловать. Никто и ничто. И только когда оно уже в полный рост маячит сквозь зеленую плеву, когда становится окончательно ясно, что все это происходит на самом деле, Ямщиков словно просыпается и орет: – Стой, кто идет! Но это существо не останавливается – оно продолжает переть на заставу упрямо: вот оно уже на шаг ближе, еще на шаг, еще, еще, еще. Ямщиков нашаривает автомат, ствол наставляет на низкое пасмурное небо – облака распластаны на невидимом стекле прямо над головами – и палит в него одиночными. Стекло не бьется, небо не падает, существо это продолжает брести прямо на них. Ямщиков ревет: – Стрелять буду! Но Антончик забирает у него автомат. – Дай мне. А ты посвети-ка лучше… Ямщиков направляет прыгающий луч на приближающуюся фигуру. Глазастый Антончик ловит ее на мушку. Она все еще окутана зеленым шлейфом, но в такую башку сложно не попасть. Антончик делает вдох, делает выдох – и с колена палит короткой очередью твари в ее огромную голову. Пули не останавливают ее и даже не задерживают ни на секунду – как будто бы Антончик мог промахнуться… Или словно это создание заговорено от пуль. Оно продолжает идти – мерно, упрямо, равнодушно. – В ружье! В ружье! Ямщиков хватает трубку телефона: звонить на Пост, успеть предупредить хотя бы их. И тут эта фигура, вылупляясь окончательно из тумана, подает голос. Заунывный, гундосый, как будто бы человеческий – но нет, совсем не человеческий – вой. 10. – Где Егор? Полкан сидит, Тамара стоит над ним – высокая, худая, черные с серебряной нитью волосы собраны в тугой хвост, серебряный крестик выпростался из ворота. Полкан жмет плечами. – Ну шляется где-то он, Егор твой. Почем я знаю? – Ты отпускал его за ограду?