Что он несет?! Егор моргает, видит топящихся людей. Моргает, видит тела на мосту. Хватается за трескающуюся башку – слышит мух в липком темном гараже. – Какого вы там бога в своей Москве молите? Какой бог вас на это благословит?! Нашего большего нету! Егор делает к нему еще один упрямый шаг: – Ну а ты-то тогда кому служишь?! Кому?! Ты?! Служишь?! Это же грех! Сам говорил! Гнев – грех! Отец Даниил отмахивается от него, а пистолет наставляет Егору прямо промеж глаз. – Гнев? Грех! А самая страшная из греховных страстей – гордыня! И вот за нее, за нее надо Москву покарать! За гордыню! Пусть горит! Он возвращается к окну… – Куда он делся?! Куда делся твой отец?! Ушел. Все-таки послушался его – и ушел. Все сделал, как надо было сделать. Егор сжимает кулаки: – Он мне не отец! 10. К заставе Тамара выбегает в одном халате, босая – как была. Поезд жжет глаза всеми четырьмя фарами, гудит обоими тепловозами, люди морщатся и мечутся, хотят поскорей закончить работу и прогнать состав дальше в Москву. Тамара машет руками, пытается перекричать тепловозный вой, но никто ее не слышит – ее отпихивают, отшвыривают, орут на нее так же беззвучно, как она орет на них. В надрывном реве двух локомотивов тонет все. Тамара уже видела все это. Видела в картах, когда раскладывала их для девчонки, и видела снова и снова, когда переспрашивала у карт уже сама, пыталась спросить иначе в надежде на другой ответ. Но получалось все то же. Карты приходили перевернутыми, суля катастрофу, пророча гибель. Перевернутая колесница, перевернутый верховный жрец, перевернутый дьявол. И башня, поражаемая молнией – предзнаменование неизбежного, окончательного краха. Она видела в них то же, что видела сейчас – приползшего из-за реки громадного ядовитого змея со сложенным капюшоном. Змея, который уткнулся в преграду на этом берегу, но переполз ее и устремился дальше, чтобы сожрать весь мир. Только перевернутого жреца-лжепророка, лжепророка она не так поняла. Думала, это карты о ней самой говорят. Надеялась, карты говорят – остановись, хватит каркать. Несешь чушь, путаешь людей, пугаешься сама – и все зря. Не смела и помыслить, что это карты могли о нем толковать, об отце Данииле, его пророчества называть ложью и его веру фальшью. А если карты на священника клевещут – значит, он был прав, значит, через них с Тамарой разговаривают бесы, и бесы нашептывают ей, чтобы она против отца Даниила, против божьего человека, восстала – и вместе с ним против самого Бога? – Прости, Господи, великое прегрешение… Прости, Господи, великое прегрешение… Тамара смотрит, как люди суетятся: докладывают последние рельсины, доколачивают в землю последние костыли – Жора Бармалей, Сережа Шпала, Свиридовы оба, Кацнельсон, Ленька; тащат от поезда проклятую тушенку, которую Тамара видела в припадке – тушенку, которой дьявол людей за службу рассчитывает. – Прости меня, Господи! Ведь она хочет спасти, спасти – свой дом, своего сына, глупых этих, несчастных, голодных людей… Неужели она ошибается? Где же тут грех?! В чем?! Нет, права она. Тамара не знает, какое в этом поезде зло, но зло пышет от него как жар от домны, расползается, клубясь, в стороны, как чернила от каракатицы в густой морской воде; его нельзя оставлять тут, потому что оно отравит и землю, и людей, но ни в коем случае его нельзя и пропустить дальше на запад – туда, где стоят живые большие города. Тепловоз умолкает на секунду – и тогда у поезда появляется новый голос, жуткий какой-то шепот, невнятный шелест, который идет откуда-то недр, из чрева поезда – из вагонов; но этот голос хотя бы не так громок, и Тамара может его перекричать: – Не делайте! Не надо! Не надо! Я видела! Видела, что будет! Беда будет! Не надо! Ленька! Полечка! – Уйди, ведьма! – Не надо! Сережа! Сережа! Останови их! Где ты?! Но тут локомотив гудит-глушит этот шепот снова, потом состав вздрагивает, в судороге или в пробуждении – дрожь от него пробегает вперед по рельсам, как ток по проводам – и сдвигается с места. Тамара видит, что дальше к заставе еще не все собрано, но змею не терпится, он хочет заглотить еще кусочек земли, который глупые люди кладут ему в пасть. Но как остановить его? Тамара не успевает, не успевает ничего сделать. Рядом стоит трактор, но Тамара не умеет его водить, она не сможет выкатить его на пути, да трактор и не помешает этой махине; та сметет его в мгновение ока. Тащатся уже с последней стальной пластиной, устилают ей дорогу поезду. И тут она видит – Мишель. Ее волоком волокут люди в плащах. Она упирается, пытается бить их кулачками – и вдруг вырывается, бежит вперед, и бросается наземь прямо перед ползущим на нее тепловозом. Кидается на рельсы, обнимает шпалы, голову кладет под круглые неотвратимые ножи. Люди в плащах – к ней, поезд притормаживает, кажется, она вцепилась мертвой хваткой – и готова умереть по-настоящему, а не притворно, как Тамара, когда выходила на рельсы перед казацкими дрезинами. Тамара бежит босыми ногами по острому гравию к трактору – и в прицепе видит канистру, из которой его заправляли. Больше ничего нельзя. Хватает канистру – в ней плещется-бултыхается что-то. В кармане зажигалка есть. Все, больше ничего не успеть другого. Она с этой канистрой, с зажигалкой – к людям, которые ровняют тот самый предпоследний-последний рельс. – Уйдите! Уйдите! Люди отшатываются. Не слышат ее, но понимают. Она видит – подбегает ее Сережа, измазанный чем-то, орет как рыба на остолбеневших людей. Потом – на нее. И тут – Ленька Алконавт с плеча сдергивает автомат и на обоих наводит. И Свиридов тоже целится из своего. Полкан хватает Тамару за руку. – Пусти! – Пускай едет к ебеням! Насрать на Москву! Гикнется, и хер с ней! Мы не будем тут ради этих скотов дохнуть! – Нет! Нет! – Тамара! Не сходи с ума! – Нет! Не смей! Ты обещал! Обещал мне! Обещал поверить! Ленька замахивается на нее прикладом, и Тамара чиркает зажигалкой – потому что не может больше угрожать пустыми словами. Все отскакивают от нее – кроме Полкана. – Тамара! – Зажгу! Мишель наконец сдирают с путей, оглушив ударом – и отбрасывают вон. Поезд съедает еще метр и еще метр. – Тамара! – Нет! – Ведьма черножопая! Ленька вскидывает еще раз автомат и стреляет – в нее; пули жгут живот; Тамара тогда просто подносит огонь к горлышку; успевает сказать «Прости, господи»; и все. Потом – разверзается. 11. Полкан трет голову – пахнет паленым волосом, горелым мясом; визг еще стоит в ушах, но это уже эхо. Он встает на четвереньки – видит факел. Факел недвижим, лежит на земле. На бушлате пляшут синие язычки пламени. Полкан бьет их отупело. Поводит башкой – видит свет. Поезд катится на него, катится и гудит, сгоняет его с рельсов, требует пропустить. Полкан, оступаясь, выпрямляется, выравнивается. Вспоминает, что это за поезд. Вспоминает, что это за факел. И – на непослушных кривых ногах, веселя синие язычки, бежит вперед – впереди набирающего ход поезда. Последние рельсы перед ним уложены, и теперь поезду больше нечего ждать. Кроме локомотива, за Полканом никто не гонится – люди раскиданы взрывом, те, кого не посекло железом – сидят на земле, шарят вокруг себя, ищут, за что им на этой земле зацепиться. Полкан медленный, ноги тугие, голова пустая – и в ней, в железной бочке, только одно болтается в ржавой темной воде: Тамарины слова. Что он обещал поверить. И что не может снова предать.