Полкан делает к нему шаг. – Не веришь, что кончу тебя? Думаешь, безоружного не стану? А зря! – Харя у тебя, как у палача и изувера. А сдохнуть не страшно. Чего там бояться? Ада? Так я уже в аду. Вряд ли там хуже. Я на том берегу через такое прошел, что мне это избавлением будет. Егор снова дергает Полкана: – Он говорит, надо уши выткнуть, чтобы с катушек не съехать, как те в поезде… Совсем оглохнуть. Это правда? Он сейчас вот что понимает: ведь оглохнуть это значит… Это ведь не только перестать слышать просто мир. Это ведь еще значит музыку больше не слышать никогда. Не слышать – и не играть. Это значит… – Это правда?! Полкан смахивает его руку. – Да откуда я-то знаю?! – Ну ты ж говоришь, что это наши с ними так… Во время войны. Ты-то должен знать! Ты ж воевал тогда! Ты же, бля, комендант! – Ну воевал и воевал! Больно мы лезли в эти дела! Ну, херанули они чем-то из Москвы по регионам – и херанули! Дерьмо! А бомбами там, холерой или гипнозом – какая мне-то тут разница? Они там схавали, эти, умылись кровякой, отъеблись от нас – и все, и ладненько! Кровякой красной! Аля гер ком аля гер, и пошли они все на хуй! Монах щурится, старается вглухую понять, о чем Полкан бесится. И каркает: – Так разве? Разве сначала мы, потом вы? Разве не наоборот было? Полкан тогда шагает к монаху и его пихает сапогом – в живот. Егор цепляется к нему снова: – Нет! Постой! Это что… Это кто первый-то? Это мы их? Москва их сначала? Вот этим вот? И обычных людей тоже? Там, на мосту, и бабы… И мелкие совсем… Всех? А за что? Монах выкашливает: – Сначала на врагов, потом друг на друга… Натравить… Чтобы мы пережрали сами себя, чтобы только вас не замечали там, да? За что? Не «за что», а «зачем»! Полкан уже орет: – Откуда я знаю?! Значит, было за что! У меня, шигаон, свой пост, а них там свой! Политику пусть политики делают! У меня допуска нету! Я сам в залупу никогда не лез, и тебе не советую, понял ты?! Все! Пошли отсюда! Много чести для этого говноеда! Как бельмо на глазу! Егор дергает его на себя: – А то, что мы даже не знаем, как с ними быть! Этот вон говорит, это все не лечится никак! Уши, ты понимаешь? Барабанные перепонки выткнуть! Полкан становится против него, наклоняет к нему свою низколобую башку, кладет тяжеленную ручищу на плечо Егору, вдавливает его в пол. – Я ничего не собираюсь. Брешет эта мразь. Надо идти сейчас и не тут стоять, не жалеть, не хныкать, надо идти и резать их, надо не дырки колоть, а молотить, надо этих уродов, надо этих нелюдей, которые младенцев рвут, фррюкт, которые на кол, на кол людей, их вот так же – на кол, другого нет пути, потому что они как язва на ладони, как бельмо на глазу, они как опарыши на мертвых, ясно тебе это или нет?! Он вдавливает Егора все глубже, глаза у него пучатся и делаются все бессмысленней, на губах выступает белое, толстые пальцы вцепляются Егору в плечи – но не так, как если бы Полкан хотел сделать ему, Егору, больно – а как если бы он оступился на болоте и стал тонуть в трясине, а за Егора схватился и пытался удержаться. – А мы должны их, мы их всех до последнего, от уха до уха ножичком, месубах, глаза пальцами, церштор, мы их понимаешь ты, или они нас, мы их сладко на кол, слышишь ты, у каждого свой, морддром, и это значит… Егор дергается раз, другой – видит, как отец Даниил отползает, а Полкан не замечает побега, Егор расстегивает пуговицы на куртке, а Полкан смотрит только ему, Егору в глаза – и у Егора начинает что-то опять смещаться, сдвигаться – а поп, змеясь мимо, ухмыляется – вот оно, вот оно, то самое, церштор, шигаон, мухи жужжат, липкая кровь, на кол сажать, красное желе… – Надо мать, надо маму предупредить, слышишь?! Маму мою! Твою Тамару! Надо сказать ей, надо ее спасти, понимаешь?! Где она, где?! Эй! Батя! Бать! – Как паленая шкура, как мавет, как мясо горелое, как абадон… В глазах Полкана затмение, одно закатывается, другое поднимается, и когда у них случается смена караула, Полкан чуть ослабляет хватку, а Егор сбрасывает куртку, тоже как змея кожу – и вперед отца Даниила, вперед качающегося Полкана – в открытую еще дверь, на пустую еще лестницу – и вон! Отец Даниил на секунду только отстает, но успевает просунуть руку – пальцы – когда Егор с маху захлопывает железную дверь. – Пустииии! ПУСТИИИИ! Не оставляяяя! Но Егор только сильней, только злее – со всего бешенства, со всего страху – лупит, рубит железной дверью по этим торчащим пальцам, как будто это отец Даниил пытается из изолятора вырваться, чтобы его схарчить, а не звереющий невнятный Полкан, потом дергает дверь на себя, чтобы поп смог забрать свои обрубки, и снова шваркает-громыхает дверью, звенит ей, как колоколом – БОММ! Изнутри еще давят, еще сопротивляются, но Егор быстро-быстро, перекрикивая набирающего мощь Полкана, задвигает один засов, другой, крутит забытый в замке ключ – а отец Даниил изнутри колотит слабыми своими кулаками – тюк тюк тюк… Ключ в кармане, пистолет черт знает где, Егор бросается по лестнице вниз. 4. Татьяна Николаевна кивает, кивает Мишель – да, да, ладно, успокойся – но Мишель не может уже успокоиться. Она кричит ей – надо всем сказать, надо их собрать и спрятать, увести отсюда, потому что сейчас тут будет ад, дети ни при чем, но открыть ворота нельзя тоже, потому что тогда эти разбредутся… Эти – как дед, как Саша – люди в поезде, что делать, что делать – скажите вы, вы должны знать, это же ваши, ваши дети! Она тянет учительницу к окну – вот же поезд, вот вагоны, смотрите! Они смотрят: Татьяна Николаевна, Никишины, еще кто-то – сгрудились у окна, смотрят вниз вместе с ней. Из разорванного вагона появился человек – раненый, но держащийся на ногах. Из огня он выходит как из воды, не чувствуя боли. Делает шаг к Белоусову, который стоит в десятке-другом шагов, тычет рукой в горелый воздух, пьяно удивляется, дает какой-то урок своей маленькой дочке – которая чувствует опасность, хочет убежать, но отец не пускает. И сразу из провала выбирается еще один голый, ободранный до крови – такой же, каких Мишель видела в вагоне на мосту. И еще один – толстяк, волосы клочками, как будто рвал их на себе, на ногах кроссовки на липучках, а больше ничего на нем нет, брюхо косыми полосами вниз висит. У всех рты сходятся-расходятся, что-то вываливают из себя невидимое – какие-то слова; такие, как Мишель слышала на мосту – мерзко-сладкие, которые не хочешь слушать и оторваться не можешь. Такие? Она оборачивается на Татьяну Николаевну – слышите? Не слушайте! Кроме Аркашки Белоусова еще к ним подходят – Шпала, Серафима, другие – кто-то хочет потерпевшим помочь, тянет руку, кто-то просто поглазеть, никто не верит Мишель, никто не понимает, что сейчас тут будет. Серафима крестится, молится без звука – а все равно идет. – Детей! Детей хотя бы! Человек от поезда идет к Аркаше все ближе и ближе, а тот берет и делает ему навстречу шаг – и подтаскивает за собой Соню. Мишель распахивает окно наружу, хоть бы и руками голыми стекло выбить – и кричит Сонечке: – Соня! Соня! Беги! Убегай!! Соня вскидывается – услышала! Находит Мишель – машет ей. – Беги! Беги от них! Они злые! Аркаше это не интересно. Он на Мишель, на ее окно не оглядывается, прет упрямо к разбившимся людям, к горящей пробоине, как будто сам в нее хочет погрузиться, как будто это братья его в поезде приехали. Те, кто вылез – потягиваются. Обычное движение, но делают его вместе, как один: и брюхатый с проплешинами, и горящая женщина, и первый раненый. Как танец. А потом – разворачиваются – к тем, кто собрался посмотреть на них, к тем, кто собрался помочь – лицом. И шажок, шажок – подбираются. Тоже – как в танце, одними и теми же движениями. Как те, которые молотили сломанными руками по решеткам. Как дед и Саша – друг о друга лбами. – Нет! Не надо! Отпусти ее! Аркаша еще шагает – а Сонечка вдруг отдергивается, выкручивается – слушается Мишель и отбегает чуть-чуть назад. Чуть-чуть – а дальше боится, боится совсем ослушаться отца, и за ним в пекло не решается тоже. Смотрит беспомощно на Мишель. Мишель тогда – в последний раз – кричит кровью Татьяне Николаевне: – Соберите детей! Спрячьте! И скорей во двор – к Соньке – маленькой, глупой, забрать, отнять ее у отца, не дать ему отвести ее в поезд, не дать загинуть. Выскакивает в лужу, бежит по грязи, обгоняет сползающихся намагниченных идиотов – Свиридову, Жору, Иванцовых – пытается их отговорить, но Соню, Сонечку ей жальче, за нее страшней. Кто-то подходит к устоявшим на рельсах вагонам, взбирается по лесенкам к дверям; окна закрашены и зашторены, одних это пугает, других нет – вот уже какой-то пацан, Леонидовых, что ли, берется за ручку – но там, слава богу, заперто. Хозяева поезда заперли, чтобы их стадо не разбежалось. А все равно оно разбредается. Брюхатый равняется с Серафимой, раненый равняется с Аркашкой, горящая женщина становится напротив Шпалы – трогают их, а те не бегут никуда, те стоят и ждут чего-то. Трогают этих, с поезда. Брюхатый рвет одежду со старухи Серафимы, раненый раздевает Аркашку, женщина в тлеющей одежде раздирает свитер на высоченном Сереге Шпале – и все говорят-говорят что, заговаривают друг друга, только Мишель это не слышит. Ей надо быстрей, надо Соню-Сонечку украсть, утащить и спасти. Она манит девочку к себе, но Соня боится идти – наверное, Мишель в крови, наверное, лицо у нее перекосило – и Соня начинает отнекиваться, все больше отворачивается от Мишель и все больше к отцу отклоняется, туда смотрит… Тогда Мишель просто бросается на нее, хватает за руку и тащит за собой прочь – только бы отец не услышал, не спохватился, не обернулся… Но нет. Он не чувствует уже, что у него воруют ребенка: ниточка порвалась. Эти шестеро теперь, зубцы шестеренки – разом разворачиваются к другим, ко всем другим – лицом, и так же, танцем, шажок за шажком, лопоча что-то, начинают подбираться – к Жоре, к Иванцовым, к Поле Свиридовой. Те еще не поддались, может, поезд еще гудит, перебивает голоса, и они шарахаются – не узнавая своих, отползают спиной, переглядываются напуганно – но на сколько их еще хватит? А эти шестеро – из поезда трое и голая Серафима с пустыми дряблыми грудями, и Шпала в застрявшей на голове рубахе, и Аркаша с торчащей елдой – разом как будто просыпаются – и срываются с места, и бегут за замявшимися людьми – прыжками, звериными скачками какими-то – а добежав, валят наземь и колотят их головами обо что попало. Аркаша убивает Полю Свиридову, Сережа Шпала – вслепую забивает Наталью, Серафима… Мишель хватает Алинку Манукян, которая стоит на месте и визжит, наверное. – Не смотри! Не смотри на них! Не слушай! Идите за мной! А сама оглядывается. Видит краем глаза – Аркаша падает, взмахнув руками, на неподвижную Полю. Шпала крутится, будто его стегают. А от завалившегося набок локомотива бредут, прикладываясь к ружьям, люди в брезентовых плащах.