И от него вкусно пахло: уверенностью и новым кожаным салоном. А его плечи… Его плечи — мечта Смелковского: широкие, раскрытые, несущие вперед грудную клетку и потрясающую осанку. Он выгрузил меня точно посылку у подъезда и даже не спросил моего имени. А я хотела, чтобы он спросил. Чертов Романов Константин Николаевич!!! * * * Ближе к полудню воскресенья я смогла дозвониться до Бори. Друг рассказал, что их с ребятами отпустили еще тем же поздним субботним вечером, благодаря матери Матвея. Я даже не стала интересоваться про тех ребят, из-за которых началась драка. Ближе к вечеру Боренька привез мне мой телефон, успешно сохранившийся в барабанном кейсе у Бори. Среди пропущенных звонков от родителей, Алки, брата и Берга, не было ни одного гребаного звонка от моего парня. НИ ОДНОГО!!! То есть за все эти дни мой парень не искал меня и не беспокоился о том, жива ли я вообще. А теперь уже два часа насилует мой телефон звонками и сообщениями, и в итоге имеет наглость приехать. «Фиалка не глупи выходи малышка» Снова подхожу к окну. Кроме тонированной БМВ у подъезда никого нет. Ничего не понимаю. Надеваю черные легинсы, поверх белые носки с банановым принтом, широкую нюдовую толстовку, волосы закручиваю в высокую гульку, а образ сельского гламура завершаю резиновыми сланцами. Мне плевать, как я выгляжу. Пусть радуется, что я жива и относительно здорова, не считая мелких синяков, поцарапанных рук и коленей. Уже в подъезде на первом этаже я прекрасно слышу басы, исходящие с улицы. С трудом открываю подъездную тяжелую дверь, выигрывая в схватке с разбушевавшейся стихией. Неуправляемый порыв ветра срывает мой капюшон и набрасывает на голову. Обнимаю себя руками и кручу по сторонам головой, выискивая Мота. Припаркованная черная тачка сотрясается низкими частотами, перекрикивая бурю, скрежет раскачивающейся урны и скрип подъездного фанерного козырька. — Фиалка! — доносится со стороны автомобиля, и я вижу, как из открывшейся задней двери вываливается мой парень. Тонированные окна машины опускаются и мне удается разглядеть пассажиров, число которых явно превышает количество посадочных мест. Матвей в черной объемной толстовке, тряпичном цветном головном ободке и очках-авиаторах широкими шагами движется ко мне, перекатывая во рту жвачку. Из машины доносятся гогот и свист ему в след, отчего Свирский оборачивается и с ослепительной улыбкой салютует, по-видимому, новым друзьям. — Привет, фиалка! — закидывает свою клешню мне на плечо. Это что еще такое? Свирский довольно улыбается и, наверное, смотрит на меня, потому что его очки не дают мне этого понять. — Руку убери, — не церемонясь, сбрасываю его граблю. — Спокойно, фиалка, че за кипиш? — пытается ухватить за талию, но я отпрыгиваю на несколько от него шагов в сторону. — Кипиш? — пытаюсь переорать ветер и басы. — То есть то, что ты пропал на несколько дней, а потом объявляешься как ни в чем не бывало, ты считаешь нормальным? — щурюсь и вытираю рукавом проступившие в уголках глаз слезинки от кусачего ветра. — Я никуда не пропадал, фиалка, я был занят, матушка просила помочь, — смотрит и улыбается, а у меня внутри все полыхает точно в аду. — Так занят, что не нашлось ни минуты, чтобы узнать, все ли с твоей девушкой в порядке? А тебе не интересно, как я добралась до дома? — складываю руки на груди и сбрасываю капюшон, чтобы лучше видеть эту наглую морду. — Ну раз ты стоишь здесь передо мной, значит нормально, нет? — ржет Свирский будто удачно пошутил. — Ты что, идиот? — прищуриваюсь и заглядываю ему в лицо. — Сними очки. — Зачем? — усмехается Свирский. — Думаешь, под ними написано — идиот ли я? Матвей сплевывает жвачку прямо на асфальт и закатывается отвратительным смехом. Я… Мне… Господи, мне противно на него смотреть. Это не мой парень. Поднимаю руку и резким движением срываю с Матвея очки. Красные, мутные, бегающие глаза последнее время мне хорошо стали знакомы. Сжимаю кулаки так, что хрустит тонкая фирменная оправа. Прикрываю глаза и набираю больше воздуха в легкие. — Матвей… — Пацаны, — перебивает меня Свирский, притягивая к себе, — это моя Юлька! — орет в сторону машины. Хочу вырваться, но Матвей прочно удерживает мои запястья за спиной. — Красавица, правда? Одна моя рука по-прежнему в его хватке, а второй Матвей цепляет меня за подбородок и грубо целует. Все это показательное выступление для зрителей из машины. Они гудят, хлопают в ладоши и свистят, точно дикари. Большинство среди них — кавказцы, и я никого не знаю. Кроме одной, прожигающей токсичным взглядом, морды Севы-Ветра. Отталкиваю Свирского и яростно шиплю: — У тебя новая компания, Мот? — киваю подбородком в сторону машины. — Где твоя машина? Кто они, черт возьми? — всплескиваю руками. — Воу-воу, фиалка, остынь, малышка! — выставляет руки вперед. — С кем ты связался, Матвей? Ты опять под дурью? — толкаю его в грудь, отчего Свирский оступается, хватает руками воздух, но не падает. У меня истерика. Мое тело пробивает мелкой дрожью, а в области желудка начинает болезненно жечь. Чувствую горечь во рту. Это от бессилия. Я сейчас бессильна. — Охренела? Сжимаю губы и веки, чтобы не заплакать. Хочу уйти. От него хочу уйти. Свирский обхватает со спины и прижимается близко к телу. Закрываю глаза и позволяю скатиться скупой слезе разочарования и тоски. Тоски моего тела…потому что оно помнит его касания, человека, который был небезразличен и дорог, и оно готово еще отзываться, вопреки подающим сигналам мэй-дэй* моего мозга. — Прости, фиалка, — ласково шепчет на ушко, нежно так, щемяще, — свои все пацаны. Поехали, покатаемся? Ты ж любишь.