Как бы удивительно это не прозвучало, но мне удалось уснуть. В изоляторе временного содержания я выспалась за все прошлые дни. Мой изнуренный организм требовал отдыха, и как только я закрыла глаза, меня отключило словно по щелчку. Как и обещал Романов, в камере я находилась одна. Пару раз моим самочувствием заботливо поинтересовались, а также по моей просьбе принесли теплой воды и выдали плед. У меня даже не было сил приглядываться к постели и выискивать в ней клопов, потому что я сама обросла толстым слоем грязи и скорее всего от меня разит не меньше, чем от тюремного унитаза. Я жду Костю в сопровождении конвоира, пока тот оформляет и подписывает какие-то документы, и ловлю на себе многочисленные взгляды. Возможно, мне кажется. Возможно, я себя накручиваю, потому что мне мерещится, как каждый в следственном изоляторе тычет в меня пальцем и осуждающе называет убийцей. Стыдливо опускаю глаза в пол. Наверное, неправильно то, о чем я сейчас думаю, но в конкретную минуту я мечтаю о душе. Первым делом, когда приеду домой, я залезу в горячую ванну и проведу в ней весь день. Хочу отмыть хотя бы тело, потом что душу я уже вряд ли сумею очистить. Всё происходящее оставило на мне жирные, нестираемые отпечатки, которые я не смогу удалить даже хлоркой. Плотнее кутаюсь в Костину толстовку. Длинные рукава натягиваю на кисти, нос утыкаю в горловину, а на голову набрасываю капюшон. Я в домике. Тут тепло и комфортно. Здесь пахнет Костей, а значит безопасностью. — Можем ехать, — Костя появляется неожиданно, передавая бумажку конвоиру. Придерживая за спину, ведет нас по лабиринтам ИВС *с немыслимым количеством металлических решеток к выходу. Каждый шаг и звук отражается от выкрашенных стен и железных дверей, и звенит в ушах. Страшное и разрушающее тебя изнутри место. Мы проходим пропускной пункт и Романов сдает свой пропуск, а я расписываюсь. Даже не читаю в чем, потому что доверяю Косте. — Согрелась? — в голосе Романова я слышу нотки заботы, а его ладонь по-прежнему покоится на моей пояснице. Мы идем по забетонированный узкой дорожке вдоль выбеленной стены с колючей проволокой. Мне кажется, будто я отмотала срок и выхожу на волю, которую не видела годами. Яркий, раздражающий солнечный свет ослепляет глаза, привыкшие к полумраку. Натягиваю капюшон по самый нос, прячась от солнца. Мои ноги ватные и еле несут мое истощенное тело. Спотыкаюсь, поднимаю голову и смотрю вперед, но резко замираю. — Юль, что такое? — взволнованно оглядывает меня Костя. Он прослеживает за моим неморгающим взглядом, куда устремленно всё мое внимание. — Твою мать, — чертыхается Романов и встает перед лицом, обхватывая мои плечи. Заглядывает в глаза, но, уверенна, ничего в них не видит, кроме кромешного ужаса. Не знаю, откуда во мне берутся силы, но я со всей яростью отталкиваю Романова и смотрю на две сгорбившиеся фигуры, направляющиеся по главной дороге к входу в изолятор. Родители Матвея… — Юль, я прошу тебя, пойдем, — пытается дозваться до меня Костя, но я ничего и никого не вижу, кроме мужчины, обнимающего свою жену за плечи… Они идут медленно, словно каждый шаг им даётся с неистовой болью… Голова Ирины Владимировны покрыта черной косынкой и опущена к земле, а в руке носовой платок, который она прижимает к лицу. Мужчина ведет ее бережно, тихонько что-то нашептывая и поглаживая по плечу, но женщина останавливается и с криком взрывается истерикой. Она плачет так, что я чувствую удушье… мне не хватает воздуха…вокруг меня точно по центрифуге вращаются здания и помещения, Костя, кирпичная стена…Голова кружится, а к горлу подступает тошнота. Я ощущаю в себе всю горечь и боль родителей Матвея. В мире ничего нет страшнее, чем потерять ребенка. Каким бы Матвей не был, он прежде всего сын…единственный сын… И становится совершенно не важным кто ты: депутат, президент, дворник или продавец в магазине — боль по силе одна. Все равны перед ней. Мое тело пронизывает та самая колючая проволока над нашими головами, и я уже готова броситься к ногам несчастной женщины и молить у нее прощения. — Юль, Юля, родная, успокойся, — прижимает к себе Романов, когда я дергаюсь в сторону Свирских. — Его не вернуть, слышишь. Ты не виновата, — вжимает в себя, а меня начинает трясти. Я не чувствую рук, всё мое тело словно под анестезией. Я бьюсь в судорожном припадке, получая болезненные удары током. Я долго держалась, но больше не могу. Кусаюсь, царапаюсь и бью кулаками Романова по гуди. — Тише. Тише, моя хорошая, — убаюкивает меня, ласкает глубоким баритоном. — Тш-ш, — тихо шипит в ушко. — Родная, на территории нельзя долго находиться. Пошли в машину. Истерика сотрясает тело. Хватаю воздух, но он настолько сухой и горячий, что мне его недостаточно. Внизу живота неприятно тянет и каменеет. Костя усаживает меня в машину, пристегивает и отрывает окна настежь. Предлагает воды, но я ничего не хочу. Поджимаю кончики пальцев на ногах, потому что боль внизу живота становится нестерпимой. Мы едем по грунтовой проселочной дороге и от каждой кочки и несильного толчка боль пронизывает сильнее, отдавая в поясницу. — Кость, мне плохо, — хватаюсь одной рукой за рукоятку двери, а вторую прикладываю к животу. — Что? Что такое? — Романов переводит внимание с дороги на меня. — Я не знаю. У меня болит живот. Костя опускает взгляд вниз к животу и на глазах бледнеет. — Твою мать… *ИВС — Изолятор временного содержания, специальное помещение отделения полиции, которое предназначено для содержания задержанных лиц. 49. Константин В моей жизни есть два эпизода, которые я буду до конца своего существования вспоминать с холодящим душу ужасом, но самое страшное в этом то, что оба эти события произошли в течение одной недели. Первое, когда наемный ублюдок угрожал мне дочерью и второе сейчас, когда в приёмном отделении клинической больницы мою Смутьянку увозили от меня на каталке с подозрением на угрозу выкидыша. Блть. Выкидыш. Для меня это что-то из области паранормального и выходящего за рамки понимания. Я только могу подозревать, что это хреново. Это пиздц, как хреново. Я топчусь по приёмнику вместе с разбитой рожей бомжа, тощим стариком на инвалидной коляске и молодым пацаном с перевязанной бинтом ногой, из-под которого сочится кровь. Возможно, я скоро стану четвертым в их компании, когда рухну прямо здесь на глянцевый пол, потому что моя голова начинает невыносимо кружиться, вращая белые халаты, носилки и надпись регистратуры с космической скоростью. Вылетаю на улицу и делаю глубокий вдох. Но мне мало. Жадно глотаю воздух, который рядом с входом пропитан специфическим больничным запахом. Отхожу дальше и падаю на побеленную свежей краской скамью. Наблюдаю за конвейером скорых, которые беспрерывно подвозят к дверям больных. Я не знаю, что делать. Возможно, впервые я не знаю, что мне делать. Моя жизнь стала похожей на самый страшный в мире аттракцион с четырёхкратным превышением ускорения собственного падения и ощущением абсолютной невесомости, когда тебе некуда деться, а все твои потуги смешны и бессмысленны. Выкидыш. Это слово всеми своими значениями само по себе — ничто без понятия «беременности». Что я чувствую, когда осознаю, что моя Хулиганка может быть беременной? Прислушиваюсь, но кроме ярости к себе, ничего не ощущаю. Быть тридцатисемилетним опытным мужиком и не держать при себе свой генофонд, а разбрасываться им с удовольствием в молодую, неопытную и влюбленную девчонку, как минимум безответственно и мерзко. И сейчас, сидя около больницы, я отчетливо могу вспомнить, когда это могло произойти — в машине после сдачи экзамена в тот момент, когда мы оба не смогли остановиться, а я вовремя включить мозги. Ее беременность — моя ошибка. Вторая ошибка. «Первая подарила тебе Риту, — зудит отвратительный внутренний голос, — и ты все еще считаешь ее ошибкой?». За последнюю фразу я готов себя придушить собственноручно, потому что Марго — лучшее, что я мог сделать в своей гребанной жизни. Растираю виски кончиками указательных пальцев. Ставлю локти на колени и опускаю голову на сжатые кулаки. В данный момент решается судьба зачатого мною ребенка. Ребенок… это слово никак во мне не отзывается. От слова совсем. То, что я давно определился со своим холостяцким положением в социуме, меня полностью устраивало и никаких новых детей в моей жизни я не планировал. Но я так же и не планировал отношений, в которые меня затянуло по самое дно. Маленькая задиристая Хулиганка… сама еще ребенок… Я — чертов кретин, натворивший херни. Своей кобелиной похотью я лишаю девчонку будущего, молодости, любимого дела и, возможно, семьи, которая у нее могла бы случиться, если бы я не поддался ее навязчивой влюбленности и ответственно держал при себе свои причиндалы. Я — не оптимист, наивно полагающий, что всё, что с нами происходит — к лучшему. Ни разу не оптимист. Я предельно четко понимаю, что, если врачам удастся сохранить эту беременность, речи об аборте быть не может. Не в случае с Суриковой. Поэтому, как бы эгоистично и паскудно это не прозвучало, но я не уверен, что будет лучше в нашем с ней случае… В особенности тогда, когда на нее заведено уголовное дело и впереди семафорят километры следственного дерьма, которые даже мне расшатывают психическое состояние. А в ее положении это будет критично. Я — полное ничтожество, раз думаю об этом, когда как самопроизвольное прерывание беременности может привести к тяжким последствиям, после которых у девчонки могут быть проблемы со здоровьем и будущим планированием потомства. С яростью пинаю пустую пластиковую бутылку, валяющуюся на пути к машине. Мне некуда идти, хоть и херова туча дел. Мои мысли сейчас там, с ней, но я не уверен, что ими я смогу ей помочь. Всё, что меня сейчас волнует — только ее жизнь и здоровье, а на остальное мне…черт. Блть. Сука! Мне не плевать. Чтобы я не говорил и не думал — мне не плевать. Не плевать, когда вижу на кремовой обивке кресла коричневые засохшие капли крови. Пф-ф-ф. «М-мм», — стону в руль, ударяясь лбом об него. * Этим же самым днем я приезжаю в больницу повторно, но всё, что мне удается узнать, что Сурикова лежит под капельницей, а врачи делают всё возможное. Что имеется ввиду под «всё возможное», мне так и не сказали. Следующим утром вновь дежурю под дверями отделения гинекологии и вновь получаю размытые фразы о том, что кровотечение удалость остановить, но говорить о чем-то пока рано. Единственным сомнительно-положительном моментом является то, что мне удается выбить для малышки отдельную платную палату и передать через постовую медсестру новый телефон для Хулиганки, но на связь она так и не выходит. Весь вечер бесцельно слоняюсь по квартире, где теперь каждый миллиметр пропитан Хулиганкой, а ее вещи занимают места больше, чем мои. Когда она ушла, я ничего не трогал. Не хотел разрушать то, к чему касалась моя дерзкая бунтарка, и даже, когда Саури решила убраться на кухне и привести в порядок Юлькины вещи, я в первый раз повысил голос на пожилую женщину. Сидя на диване в гостиной, я прямо сейчас под закрытыми глазами вижу, как Рита и сиреневолосая заноза сидят в обнимку у широкой плазмы и раскачиваются в такт сопливой мелодии. Но когда я их открываю, я остаюсь один. И мне ни черта не комфортно. Хочу посвятить ночь работе, потому что знаю — уснуть мне не посчастливиться. Открываю рабочий ноутбук тогда, когда на телефон падает сообщение: Хулиганка: Я беременна Рука замирает над клавиатурой компьютера. Всего два слова, написанные в настоящем времени, меняют твою жизнь на до и после. Беременна. Не была… а сейчас… в конкретный момент. Шумно выдыхаю, растирая ладонями покрытую двудневной щетиной кожу лица. Я не обладаю телепатическими способностями и не знаю, в каком настроении Сурикова писала эти два слова, а зная ее, разгон может быть от счастливого визга до «пошел на хрен, Романов», но я абсолютно уверен, что в обоих вариантах она ждет от меня ответа. Которого у меня для нее нет. И для себя тоже. Не знаю, чувствую ли я облегчение или досаду. Не понимаю, радоваться ли мне или напиться от отчаяния. Что, блть, мне нужно делать? Когда Ольга сообщила, что беременна, меня словно ведром с холодной водой облили. Я не хотел ни детей, ни семьи. Когда сейчас я читаю сообщение от Суриковой, на меня падает водопад ледяных плотных струй, сбивающих с ног. Но пятнадцать лет назад я хотя бы был молод, чтобы можно было списать на горячность и бушующие гормоны, а когда тебе 37 и на висках поблёскивают редкие седые волосы, которые, априори, должны сообщать о приобретенной за годы мудрости, но по иронии судьбы лишь доказывают, что в моем случае седина — не признак мудрости, а старости… 50. Константин