Уже начало светать. И снова отправился я в свой бесконечный путь по огромному незнакомому городу. Возле дверей какого-то трактирчика стояло много фаэтонов и колясок. Заглянув в дверь трактира, я увидел, что он набит извозчиками. Мне захотелось горячего чаю. Я пробрался внутрь, робко присел к столику. Половой, ничего не спрашивая, поставил передо мной тарелку с хлебом и колбасой. Съев все, довольный и сытый, сунул я руку в карман. Но тщетно искал я там чего-нибудь. Ночью вокзальные обитатели обокрали меня. «Корми вас, бродяг и дармоедов!» — грозно воскликнул хозяин трактира и схватился за огромную палку. Испуганный, стоял я в углу, не двигаясь, не пытаясь удрать. Что было делать мне в этом чужом негостеприимном городе — желторотому юнцу, без копейки в кармане, без всяких надежд на завтрашний день? Извозчики зашумели, повскакали со своих мест, удержали трактирщика, сунули ему деньги. Я выскочил на улицу и побежал, не сознавая, куда и зачем бегу. Мне все чудилось, что за мной гонится хромая старушка и злорадно кричит вслед: «Погоди, еще не то будет! Но ты не сдавайся, побарахтайся, побарахтайся, чтоб не утонуть». Я замедлил шаг, отдышался, огляделся вокруг». ...Тамановская повесть о жизни увлекла меня. Правда, я пока не мог решить, пишет ли он правду или, может, приукрашивает свое прошлое, чтобы умилостивить правосудие. С этих страниц мне открывалась история сложной и запутанной судьбы, изложенная увлекательно и впечатляюще. Записки Игоря по форме совсем не напоминали показания преступника, хотя они и были изложены на обычных листах для протоколов допроса. Давая ему эти листки, я имел тайную мысль: может быть, эта стопка бумаги сыграет свою роль на суде, как своего рода смягчающее обстоятельство. Если этот человек действительно является продуктом уродливых, темных сил, детищем проклятого старого времени, то его скорее можно считать жертвой, преступником по воле обстоятельств. Может быть, думал я, эта исповедь Игоря станет со временем интересным и поучительным для молодого поколения документом. И я продолжал чтение: «По многолюдным улицам я ходил, как по пустыне, одинокий, никому не нужный. Лучше умереть, чем вернуться к деду, — думал я. — Но что делать здесь, в этом огромном городе? Крещатик — главная улица Киева — загорелся огнями. «Стучи каблуками взад-вперед, пока не испустишь дух с голоду», — насмешливо прошептал мне в самое ухо какой-то голос. Я вздрогнул, словно очнувшись от сна. Остановился на каком-то углу и снова услышал таинственный голос: «Внешность у тебя привлекательная, по виду и одежде никто не признает в тебе бродягу, не станет опасаться. Так тебе ли, шестнадцатилетнему здоровому парню, трусливо и беспомощно оглядываться по сторонам? Трус не найдет своей судьбы». Я свернул в темные улицы и долгое время бродил по ним, как кошка, подкрадывающаяся к воробью. Народу здесь было меньше. Я не смог подыскать здесь жертвы, и снова отчаяние подступило к горлу. Опять залитый огнями Крещатик. Возле светящейся витрины кафе я остановился отдохнуть. На мостовой стояла коляска, запряженная холеными белыми конями. Седобородый кучер дремал на облучке. Я подумал, что он чем-то напоминает моего деда, и вздрогнул. «Тебе нравится моя карета?» — услышал я звонкий женский голос. И обернулся. Молодая, богато наряженная женщина, которую держал под руку пузатый старичок, смотрела на меня, пряча улыбку. Я не отвел от нее взгляда и неожиданно для себя улыбнулся, словно старой знакомой. «У тебя здесь свидание, мальчик?» — снова услышал я звонкий голос. «Свидание?.. Сейчас мне не до того...» — Я удивленно пожал плечами. Я чувствовал, что чудесная теплота глаз и ребяческий лепет этой волшебницы зажгли румянец на моих щеках. Я готов был тут же рассказать ей все, что лежало у меня на сердце, но прикусил язык: не хватало расчувствоваться перед первой же встречной! «Видать, ты не здешний, мальчик?» «Вы не ошиблись», — ответил я. «У тебя есть кто-нибудь в Киеве?» «Никого». Глаза ее удивленно расширились. Тоном, не терпящим возражений, она приказала: «Подымайся на козлы. Обо всем поговорим дома. — И, вспомнив о присутствии пузатого старичка, повернулась к нему: — Не правда ли, Николай Петрович, гораздо лучше закончить этот разговор дома? Страшно интересно — такой молоденький, и ни души знакомой в Киеве. Не правда ли?» — повторила она, улыбнувшись. «Интересно, очень интересно, Варвара Давыдовна», — покорно согласился старичок и взглядом показал мне на козлы. Ни минуты не колеблясь, я уселся рядом с громадным кучером, который откинулся назад, натягивая вожжи. Кони понеслись по пустынным улицам. — Ты откуда? — спросил меня белобородый кучер неожиданно тихим голосом. Я смотрел в сторону, словно не расслышав его слов в топоте копыт. Что я мог ответить, когда у меня не было ни родных, ни близких. Куда я еду сейчас? К кому? — спрашивал я себя. Но я не боялся. Да и чего мне было бояться, что я терял? Молодая женщина с первого взгляда показалась мне доброй и привлекательной. Ее спутник обращался с ней, как с важной госпожой, хоть по виду она и была старше меня всего года на три-четыре. Видно, дочь знатных родителей... Впрочем, кто бы она ни была, мне-то что?! — Откуда ты? — так же тихо и не поворачивая головы повторил кучер. — Полтавский, — ответил я и снова отвернулся. — Полтава, Полтава, — почти пропел кучер и стал перебирать вожжами. Скакуны тряхнули гривами, искры посыпались из-под копыт. Карета остановилась перед роскошным особняком. За массивной железной оградой виднелся чудесный сад. Когда привратник распахнул настежь ворота и коляска въехала в сад, я услышал густой запах роз. «Во что бы то ни стало, но я должен остаться в этом чудесном доме, у этой прекрасной госпожи», — решил я про себя. Госпожа ласково расспрашивала меня, и я рассказал ей все, ничего не скрывая. Ее голубые глаза смотрели на меня с явным сочувствием. «Тебе повезло, мальчик, — просто сказала она и, вызвав какую-то пожилую женщину, приказала: — Присмотрите за этим парнем, Евдокия Ивановна, чтоб он ни в чем не нуждался». Евдокия Ивановна отвела меня в ванную, принесла чистое белье, указала постель в богато убранной комнате. От обилия впечатлений и усталости я не мог ни о чем больше думать и мгновенно заснул. ...Целую неделю после того не видал я Варвару Давыдовну. Мне сказали, что она с Николаем Петровичем, который выполнял при ней роль ангела-хранителя, уехали в деревню Тарановку, где находилась оставленная ей в наследство мужем, Петром Морозовым, земля — десятин пятьсот. Евдокия Ивановна сообщила мне и то, что из-за этой земли с Варварой Давыдовной тягается брат ее покойного мужа. До приезда моей благодетельницы я жил припеваючи, постепенно осваиваясь в своем новом жилище. Петр Морозов умер бездетным в возрасте шестидесяти лет и оставил после себя большое состояние. Кроме обширных угодий по берегам Днепра, он владел маслобойными и лесопильными заводами, на Дону — мельницами, в Киеве — шоколадной фабрикой и торговым домом. Молодая женщина, избалованная мужем, после его смерти трезво рассудила, что не сможет управиться с такой многочисленной и разнообразной недвижимостью, и потому все наследство обратила в деньги, кроме поместья, в котором жила. А управляющим назначила своего дядю со стороны матери, юриста Николая Петровича. Он и заправлял сейчас всеми делами, как говорили в доме, — весьма удачно. И Варвара Давыдовна опять зажила без забот и печали, проводя дни в свое удовольствие. Из шести слуг в доме трое предназначались ей в личное услужение. В конюшне стояли две кареты и двое саней. Конюх сказал мне, что в них, кроме Варвары, никто не садился. Верхний этаж дома — восемь комнат — занимали сама госпожа и ее любимый дог. Я даже не мог предположить, что у кого-нибудь может быть так обставлен дом, как этот! Однажды я решился заглянуть в спальню госпожи. Прежде всего бросились мне в глаза две старинные, украшенные золотым витьем, кровати. Оконные рамы и переплеты были разрисованы серебряным орнаментом. Тяжелые златотканные занавеси закрывали окна... Я поражался всему, что здесь видел, нетерпеливо дожидался возвращения госпожи. Что нового принесет мне ее приезд? Что побудило Варвару Давыдовну пригреть и приютить меня? Может быть, просто она была в каком-то особом расположении духа в тот вечер? Вдруг это настроение пройдет и, вернувшись из поездки, она даже не взглянет на меня? Тысячи мыслей сверлили мой мозг, тысячи вопросов заставляли меня с нетерпением и опаской поглядывать на железные ворота. Наконец настал и этот день. Ворота распахнулись, и скакуны галопом примчали карету с Варварой Давыдовной и Николаем Петровичем. В тот же вечер госпожа позвала меня к себе. Она полулежала на широкой тахте, кутаясь в просторный шелковый халат, и, улыбаясь, дымила папиросой. Увидев меня, она привстала. Сейчас молодая женщина показалась мне еще более красивой и привлекательной, чем в вечер первой нашей встречи. Варвара Давыдовна тряхнула головой, откидывая свесившиеся на лоб белокурые пряди, и протянула мне руку. «Я хочу опять услышать твою историю», — сказала она и прилегла на тахту. Верно, эта женщина хочет проверить правдивость моего рассказа, — подумал я тогда. Я повторил все снова со всеми подробностями. Да и можно ли забыть что-нибудь, спутать или ошибиться, когда все — правда, все — твоя жизнь. Когда я закончил, она долго молчала. Задумавшись, потянулась к тумбочке, достала из золотой табакерки папиросу. Я зажег спичку и поднес огонь. «У твоего деда — каменное сердце, — сказала она наконец. — Вот какие люди рождаются на свет!» Она присела, оглядела меня с ног до головы, потом украдкой бросила взгляд на свое отражение в большом, до потолка зеркале. «Но ничего, — продолжала она, — такой парень, как ты, не пропадет в жизни». Она взяла меня за руку, изучающе повернула кругом. Я увидел в зеркале ее голубые глаза, но не выдержал их взгляда и опустил голову. Варвара Давыдовна улыбнулась. «Посмотри, внимательно посмотри на того юношу в зеркале. — Она протянула руку к моему отражению. — Видишь, — он красив, благороден, добр, — во всяком случае, я так думаю. Теперь скажи, что ты о нем думаешь. Только, чур, говорить всю правду!» — Она засмеялась и прошла за резную ширму из слоновой кости. Растерянный, стоял я на месте. Правду говоря, я не понял, что хотела сказать госпожа. Потом, как заговоренный, стал и впрямь внимательно осматривать себя в зеркале вершок за вершком. Я и сейчас помню, словно это было вчера, как я разглядывал, изучал того, другого Игоря в зеркале. Если говорить откровенно, я не могу сказать, как я выгляжу сегодня, есть ли у меня на лице морщинки и какого цвета глаза — черные или карие. Не могу сказать, — но не потому, что у меня слабая память, нет, на память я пока не жалуюсь, она мне не изменяет. Просто в той жизни, которую я вел, это для меня давно забытые мелочи, о которых у меня не было времени думать. Теперь я имею возможность не торопясь припомнить все, что заставила забыть меня моя волчья жизнь. Теперь прошел страх — я отлично знаю, что меня ждет. Я знаю: хуже того, что произошло, ничего быть не может. Моя мятущаяся душа теперь успокоится, припомнит прошлое, тысячи раз проклятое мною самим и другими. Тайный голос давно предсказывал мне такой конец. Господи, ну и свернул я в сторону! Хотел рассказать о себе, каким я был в шестнадцать-семнадцать лет, стоя перед зеркалом в гостиной госпожи Морозовой, а ударился в философию. Юный Игорь Таманов тогда был высок и строен. Жгучие черные глаза сверкали на смуглом лице. На выпуклом лбу в беспорядке рассыпались спутанные волосы, черные, как ночь. Мускулистая широкая грудь не умещалась в рубахе. Но больше всего меня тогда поразили глаза — их блеск мне самому казался необычным, волшебным. Я оторвался от затянувшегося самосозерцания только тогда, когда по соседству послышались чьи-то шаги. Вошедший слуга сказал, что госпожа внезапно почувствовала недомогание. Целую неделю я не видел ее. В один прекрасный день старый управляющий позвал меня к себе и сообщил, что дальнейшая забота обо мне поручена ему. «Вот твой учитель, — сказал Николай Петрович, указывая на сидевшего рядом с ним одноногого человека с волосами, спадавшими до плеч. — Госпожа велела передать, что если ты не будешь лениться и добьешься успехов в учении, она не оставит тебя вниманием». ...Я начал заниматься с большой охотой. Учитель не раз говорил мне, что доволен моими способностями и прилежанием. За три года я узнал много нового. Все это время моя благодетельница и покровительница ни разу даже не попыталась заговорить со мной. При случайных встречах она только кивала мне мимоходом и благосклонно улыбалась. Но я знал, что Варвара Давыдовна часто вызывала учителя и расспрашивала о моих успехах. Учитель мой был человеком знающим и добросовестным. Дни и ночи проводил он со мной, но все же жаловался, что времени не хватает. Он преподавал мне русский и украинский языки, математику, историю, географию и французский. А еще мы ежедневно беседовали на различные темы. Он рассказал мне о наиболее известных шедеврах мировой литературы, о политическом положении в России и за рубежом, делился своими знаниями о природе. Одним словом, он старался дать мне представление обо всем, что считал полезным в жизни. И я не делал никаких попыток вырваться из этой замкнутой жизни. Забота и внимание учителя так утихомирили мою страсть к воле и бродяжничеству, что я считал себя счастливым. Отношение ко мне госпожи, учителя и всех домочадцев заставило меня постепенно позабыть о прежних бедах. Я перестал верить в истинность слов моей прежней «духовной наставницы» о том, что зло в жизни всегда побеждает добро. Шло время. Мне пошел девятнадцатый год. И только теперь я стал понемногу приглядываться к окружающему. Я стал часто навещать маленький домик в глухом уголке сада. В двухкомнатном деревянном домике жил старый садовник Морозовых с женой и шестнадцатилетней дочерью Лизой. Черноглазая девочка с тонкой шеей и двумя длинными, до щиколоток, косами казалась мне самой лучшей, самой красивой в мире. Прошел год, прежде чем я решился сказать ей об этом. Когда я сообщил Лизе, что готов пожертвовать ради нее жизнью, она не выразила никакого удивления. Только стыдливо опустила голову и улыбнулась. С этого дня мы почти каждый вечер проводили в излюбленном уголке огромного сада. Теперь мне кажется, что подлинным счастьем для меня было бы умереть тогда, уснуть и не проснуться. И пусть не думают судьи, что я пытаюсь вызвать у них жалость к себе или же хочу убедить кого бы то ни было в том, что я стал сознательней и добродетельней. Нет, могу смело сказать, что бессознательным, не отдающим себе отчета в своих поступках, я не был никогда. Я всегда знал, что человек рожден для добра. Но тогдашняя неправедная жизнь вызвала меня на поединок, и я принял вызов. Бог свидетель, что однажды я даже пытался покончить счеты с жизнью, но мое проклятое невезенье и на этот раз помешало мне.