– Как думаешь, может, мне вернуться? – спросил он у Нади. – Думаю, оставайся с нами, – ответила она. – Я принес портвейн! – откуда-то сзади донесся радостный крик Ларичева. – Портвейн за тридцать пять рублей! – В мое время портвейн стоил два рубля, – проворчал Хаустов. – А где Ритуся? – В магазин пошла, я ее встретил по дороге, – успокоил его Антон. Но Рома тут же сорвался с места и побежал на поиски. – Водки купи! – вслед ему прокричал Руслан. Рома и Рита вернулись через какое-то время с несколькими бутылками водки, которая называлась «Настоящая» – и она очень пригодилась вечером, когда снова пошел дождь и стало так холодно, что зрители и музыканты переместились в каюты. – А где Ветровы? – поинтересовался Антон. – Я еще днем видел, как они с одеялом спускались вниз, – сообщил Руслан. – Надо думать, где-то рядом. – Ну тогда я спокоен. И действительно, через некоторое время Марина с Мишей присоединились к ним. – Ты представляешь, – зашептала ей Марина, сев рядом, – я сейчас разговорилась с какой-то теткой с гитарой, она мне говорит: «Бросай ты это все! Беги отсюда!» А сама уже на ногах еле стоит, как петь будет, непонятно! А я тебе рассказала, как мы в Каширу ездили? С Мишей в лесу ночевали! – Почему в лесу? – удивилась Надя. – А мы на электричку опоздали. Ты знаешь, там такая ночь, звезды, лес дышит… – Не замерзли? – Замерзли! И промокли еще. Но у нас коньяк был… К началу концерта дождь прекратился. За это время подошли еще зрители – с берега, а кто-то приплыл на лодках. Микрофоны установили на главной палубе, и казалось, песни текли вместе с рекой и вечерним туманом. Солнце медленно заходило, от воды тянуло сырым, но каким-то ласковым холодом. Надя разговорилась с Ритой, и та ей рассказала, что работает экономистом в инофирме, но ей не нравится ни работа, ни коллеги. Хоть зарплата и хорошая, она собирается увольняться. С Ромой Рита познакомилась на его концерте год назад: «Рядом с ним я поняла, что живу неправильную жизнь. Чужую, не свою. Это очень скучно – проживать чужую жизнь. Однажды мне стало так скучно, что я решила себя убить. Набрала воду, порезала вены. Но потом стало страшно – испугалась: а ведь я больше никогда не увижу солнце. Представляешь – солнце, глупость какая! – Рита поежилась и покрепче закуталась в зеленую шерстяную шаль, висевшую на плечах поверх куртки. – Нафига мне это солнце? Я позвонила другу, он врач, приехал, сам мне зашил все, чтоб без дурки обошлось. А потом я познакомилась с Ромой…» Ритин рассказ прервали шум и крики откуда-то со стороны левого борта, кричали: «Паша упал! Человек за бортом! Веревку дайте!» Когда Надя с Ритой примчались к месту события, на палубе уже сидел мокрый спасенный Паша, который оказался вовсе не Камышниковым, а каким-то незнакомым парнем. Темнело. Люди пели и танцевали, какая-то девушка пыталась показать стриптиз, кого-то уже отводили вниз и укладывали спать. Мимо них пронесли даму, которая, то ли плача, то ли смеясь, кричала, что хочет трахаться. – Может, пойти помочь? – задумчиво протянул Антон. – Сиди уж! – отрезала Марина. Неожиданно рядом с нами нарисовался какой-то местный житель с гитарой – то ли Толя, то ли Леня. Он был похож на домового и просил водки. Уже под утро Надины друзья отправились спать в трюм. Отыскав более-менее свободное место среди других спящих, легли рядом. Но сразу заснуть не получилось. Рома несколько раз просыпался и с криками «Риточка, ты где?» поднимался и бежал наверх, – но, судя по доносящимся голосам, кого-то встречал на палубе и продолжал пить, забывая, зачем он вылез. Потом спускался, и спустя какое-то время все повторялось снова. В конце концов Рита разозлилась, встала и действительно ушла искать другое место, где было тише. Когда Рома обнаружил, что его возлюбленной на самом деле нет, он поднялся и решил сойти на берег. А ночью сходить на территорию яхт-клуба нельзя – там выпускают собак. Рому вернули на корабль. Тогда он взял табуретку и со словами «пойду поговорю с собаками» снова попытался сойти на берег. Его опять вернули. Тогда Хаустов в третий раз попробовал покинуть корабль – на этот раз он взял с собой пустую кастрюлю. Ребята его скрутили и заперли в каюте, откуда он несколько часов орал: «Выпустите меня! Я не буду уходить с корабля! Дайте водки, гады!» Наутро он ничего не помнил, но у всех спрашивал, почему у него под глазом здоровенный синяк. На что все ему в один голос говорили: «Это ты, Рома, ударился об корабль». Мишу же разбудил поцелуй. Выпущенный под утро на волю Хаустов вернулся в трюм и продолжил искать Риту. Спьяну в полутьме он почему-то решил, что Миша – это она, и полез целоваться. Ветров же решил, его будит Марина – открыл глаза и разглядел над собой приближающуюся похмельную небритую рожу Ромы. «А!» – закричал Миша. «А! – заорал в ответ Рома. – А где Риточка?» – и снова куда-то умчался. Надя проснулась от этих криков и, собравшись с силами, встала. Как оказалось – не зря. На кухне она обнаружила бутылку водки, на дне которой осталось граммов пятьдесят, и полбанки голубцов. Неспешно позавтракав, она поднялась наверх. Свежее загородное утро обступало со всех сторон, солнце прогревало воздух, птицы перекликались, начиная свой новый день. На палубе стояла зеленая палатка, из которой выглядывал вчерашний взлохмаченный мужичок. Чуть поодаль, недовольно поджав губы, сидела Рита. – Все утро мне испортил! – пожаловалась она Наде, указывая на него. – Как испортил? – Я стояла, любовалась рассветом, а он вышел, подошел к бортику и начал блевать! Что ты смеешься, тут такое утро было! – Тебя Рома ищет. – Да он все время меня ищет! Пусть. К завтраку кто-то принес ящик пива «Баламут», чему все несказанно обрадовались. Постепенно зрители и участники начали покидать корабль. Пока шли на станцию, бодрый мужской голос кричал в громкоговоритель: «Соленые огурцы, соленые огурцы! Кому нужны соленые огурцы, подойдите на вахту!» – А вы помните, что говорили вчера? – спросила Аня. – Я вообще не помню, что было вчера, – ответил Руслан. – Вчера расслабленный женский голос предлагал творог! – А зачем перед концертом творог? – удивилась Надя. – Не знаю. Никогда не закусывала творогом. Когда дошли до магазина, купили еще пива. До станции оставалось примерно полпути, как вдруг Алабов, вместе с которым они вчера шли на концерт, остановился и сказал: «Ребята, я ключи потерял. Пойду поищу». И пошел бодрым шагом в воинскую часть, ворота которой были открыты – видимо, день посещений. Остальные побрели к станции. На платформе долго смотрели расписание, вспоминая, какое сегодня число, и с какой стороны пойдет поезд на Москву. – А сегодня будет на Москву электричка? А то мы ничего не понимаем? – спросил Виноградов пожилую женщину с тележкой. – Да уж вижу! – ответила она и поджала губы, как Рита, которая продолжала дуться на Рому за беспокойную ночь. – Сейчас будет. В электричке Руслан рассказал историю, случившуюся год назад, когда он запил и приехал на работу в глубочайшем похмелье – а он тогда подрабатывал сторожем в Литинституте. – Проснувшись, я понял – не то что ехать – я встать не могу! Но как-то выполз. Купил «Боржоми». Ноги привели в Литинститут. Зашел во дворик, а мне навстречу Весин с проректором, а между ними какая-то женщина. Оказалось, она из Министерства культуры по поводу Платоновской комнаты. Так вот, я сразу «Боржоми» за спину спрятал, а Весин говорит с отеческой гордостью: «А это Руслан Виноградов, надежда русской литературы! Покажи-ка нам, Русланчик, планировку». Ну, делать нечего – пошли в мемориальную комнату, я стою, пытаюсь ключом в замок попасть. А сзади такое тягостное молчание – они уже догадались, в чем дело. Наконец в кабинет попали. Я ставлю на стол бутылку, она естественно падает, катится под ноги Весину и начинает крутиться, расплескивая воду. Я говорю: «Извините». Комната наполняется перегаром. Наконец Весин произносит: «Вообще-то Руслан у нас в отпуске». – А кстати, о «Боржоми», – отсмеявшись, вспомнил Ларичев, – у нас пиво осталось? – Осталось, – Руслан извлек из рюкзака двухлитровую пластиковую бутылку. – Миш, – толкнул друга Камышников, – у тебя вся шея сзади в засосах. А если жена спросит? – Скажу, комарики покусали. Электричка везла их в Москву. За окном мелькали дома, люди, деревья. Там, снаружи, лето с каждым днем разгоралось все сильнее. Надя задремала на плече у Паши. То ли от выпитого пива, то ли от того, что друзья были рядом, ее укутало ощущение, будто всех их ожидает нечто исключительное, они никогда не расстанутся, а будущее каждого блистательно и невероятно. И юность, огромная и прекрасная, как этот мир – вся еще впереди… 9. Амбра-кадабра Надя проснулась и вспомнила: сегодня должно произойти что-то прекрасное. Подобное ощущение бывало в детстве, когда она просыпалась в новом году или в свой день рождения. Первого сентября начинались занятия в Литинституте. За лето Надя соскучилась по друзьям, лекциям, семинарам, а мысль о том, что она снова увидит Андрея Мстиславовича, делала ее почти счастливой, по крайней мере ей так казалось. Это было странное, необъяснимое чувство, томительное беспокойство от предвкушения чего-то невиданного и прекрасного. Она давно не ощущала себя так хорошо, что неудивительно – несколько последних месяцев оказались непростыми. В июне умерла бабушка – от старости, так сказал врач. Теперь Надя жила в ее квартире. Переехав от родителей в крошечную однушку в Коньково, она своими силами все лето делала ремонт. Друзья тоже помогали: Камышников повесил новое зеркало в ванной, Ларичев с Виноградовым вытащили весь старый хлам с балкона: доски, лыжные палки, земляничное мыло, спички, бутылочки тройного одеколона – ненужные признаки минувшей эпохи исчезали в огромных мусорных мешках. Какие-то предметы Надя оставляла на память, а что-то удалось использовать по назначению. Во время освобождения балкона от негодных вещей Антон обнаружил бутылку лимонной водки. – Вы что, собираетесь это пить? – воскликнула Надя, принюхиваясь к жидкости кислотного цвета. – А если отравитесь? – Это же водка! – заявил Ларичев. – Что с ней сделается. С годами только лучше. Но ты если не хочешь, не пей. – Да это же супернаходка! – радовался Руслан. – А у тебя найдется к ней какая-нибудь старорежимная закуска? – Колбаса есть. – Вот, отлично! Мы сейчас делаем еще пару заходов на помойку, а ты пока готовь рюмки и бутерброды. Найденную водку Надя все же попробовала. На вкус она оказалась довольно едкой, с привкусом лимонной цедры. Только Вадим не участвовал в обустройстве ее нового гнезда – на все лето он уехал домой. Однажды вызвался помогать Кизиков, оказалось, он кое-что понимал в ремонте – с его помощью Надя справилась с покраской потолков. Приезжали Миша с Мариной. Ветров к строительным работам оказался абсолютно не пригоден, и, пока подруги перекрашивали белый кафель ванной в теплый красный цвет, он где-то гулял, зато вернулся со здоровенным свежим линем, которого тут же зажарил. К осени квартира стала походить на тропическую птицу: фиолетовый коридор, голубая кухня, красная ванная и желтая комната, причем краски Надя выбирала насыщенные, она терпеть не могла блеклые цвета. Шкафы остались бабушкины – массивные деревянные комоды, словно сошедшие с рекламы антикварного магазина. На похоронах она не плакала. И только когда, уже переехав, раскладывала свои вещи, разрыдалась над ворохом платьев. Ей пришлось выбросить огромное количество негодной еды: старые крупы, мука, сахар, какие-то коренья. Много еды. А вот если завтра похоронят ее, останется много годной одежды. Поколенческий прогресс. Надя сквозь слезы смотрела на цвета и узоры ткани. Баба Даша умела шить. Пожалуй, она была гением шитья. Бабушке можно было показать рисунок, и она создавала по картинке точно такую вещь. Без выкройки. У самой же было не очень много нарядов, и почти все, а может и все, сшиты собственноручно. Вплоть до похоронного наряда. Женщина – элемент счастья – это о ней. Для многих мужчин баба Даша была бы основой семейного счастья, благополучия, любви и покоя. Основой радости, той самой, что возникает из ниоткуда, разгораясь на газовой плите, мелькая светлой тенью в коридоре коммунальной квартиры, вырастая томатной рассадой на окне. Для многих. Кроме Надиного деда. Перед смертью баба Даша рыдала, умоляя, чтобы ее похоронили подальше от него, на самом дальнем кладбище. И почему же судьба сверстала именно так? Неужели не было другой дороги, другой жизни? Могла ли она выбрать что-то иное? Почему Надя ничем не могла помочь, а теперь лишь плачет над разноцветными тряпочками, представляя, как бы бабушка порадовалась, что у внучки так много красивых платьев. Жизнь прошла, и теперь ее можно уместить в несколько слов. Чахотка, злая мачеха, мороз. Брат, отданный в детдом. Голод. Москва. Работа. Война. Свадьба. Сын. Внуки. Вдова. Смерть. Надя будто бы видела эти слова, складывающиеся из полосок на ткани. Появились еще два: любовь и радость. То, чем баба Даша всегда делилась. Если представить себя на ее месте – да Надя бы тысячу раз повесилась! По крайней мере, она так думала. А бабушка улыбалась и шила ей пятилетней курточку. И ни у кого не было такой курточки. И Надино самое счастливое детское воспоминание – о прогулке с бабушкой. Как она посадила Надю на деревянную лошадь детской площадки в Тропаревском парке, и какая вокруг была весна, и как пахло краской. Надя словно сейчас видела четверку деревянных лошадей, темных, с красными седлами. А впереди – высокий белый конь. Их подкрашивали весной и однажды баба Даша, не заметив, посадила внучку в непросохшее от желтой краски деревянное седло. На Надиных рейтузах осталось невыводимое пятно. Возможно, с тех пор она и полюбила яркие краски. А когда они шли обратно мимо леса, то набрали в бутылку муравьев. Надя помнила черных насекомых, суетящихся внутри прозрачной неволи. И какой-то бесконечный свет, играющий на бутылочном стекле. Надя вытерла слезы и закончила сортировку вещей. В ту ночь она заснула легко, безмятежно провалившись в ласковое забытье, и так же легко проснулась первым осенним утром. Солнце яростно заливало двор Литинститута. Торжественный Весин в белом пиджаке стоял на крыльце и вещал напутствие первокурсникам в допотопный переносной микрофон, который, как всегда, не работал. От круглого оранжевого прибора, который Весин передавал другим выступающим преподавателям, тянулся шнур к громкоговорителю, напоминающему уличные динамики из старых фильмов, только меньших размеров. Надя отыскала в толпе своих – она почти сразу заметила вихрастый затылок Вадима, которого не видела целое лето. – Привет! – шепнула она. – Надька, здорово! – обрадовался Вадим и схватил ее за руку. – Вон, первый курс стращает, – он кивнул в сторону ректора. «Самое трудное, что было в жизни у меня – это школа, – тем временем продолжал свою речь Николай Сергеевич. – Институт – это легче, потому что меньше контроля. Больше самоконтроля. Постарайтесь это запомнить. Постарайтесь взять из этого института как можно больше того, что он дает. Вы серьезны и талантливы, вижу это по вашим лицам. Но вам предстоит большая работа, и эту работу нужно будет делать не после учебы, а еще в его стенах. На нас, преподавателях, тоже лежит непростая задача – вооружить своих учеников профессионально. Путь вам предстоит тяжелый путь писателя – это неимоверно сложно, но путь этот ведет на небеса…» После официальной части и нескольких пар студенты разбрелись по округе, чтобы отметить начало учебного года. День наполнился теплом и солнцем совершенно по-летнему – природе неведомо, что сегодня на календаре первый день осени. Когда Надя с однокурсниками подошли к Новопушкинскому скверу, там в фонтане уже весело плескались второкурсники. Подойдя ближе к бьющей воде, Надя сняла желтые туфли-лодочки и наступила в лужу, растекшуюся по серой плитке. Ноги ощутили приятное водяное тепло, она глубоко вдохнула и улыбнулась. – А целиком можешь? Вон молодежь что творит! Молодцы! – подзадорил ее Вадим. – А сам хочешь присоединиться? – Ася легко подтолкнула его к фонтану и засмеялась.