Стены в стикерах, сумрачны лица, выход в город, Казанский вокзал. Если можно назад возвратиться, я бы вслед за тобой побежал. По бесконечным аркам, по проливным дворам, по испуганным паркам, по бессонным глазам. Или стихотворение «Пламя», его Надя тоже помнила. Очередное чёрно-белое документальное кино: в железной рамке опустелая платформа Косино. Зима просторная и жуткая — кругом, куда ни посмотри, смертельный холод с промежутками последней, как всегда, любви. Обживши тамбур многоразовый, окно застывшее протри. Живи и миру не показывай, какое бесится внутри. Когда-нибудь написанные сейчас стихи потеряют свою новизну и станут проводником в прошлое, возвращая ее сюда, за этот столик под кирпичными сводами. Что будет дальше? Об этом сейчас думать Наде не хотелось. В первый шли по реке, река неглубока: высокие берега, камни и лес вдалеке. В моей, торфяной, западни, моя не обжита, а здесь прозрачна вода: мальки и твои ступни. Во второй над лесом пожар погасил, пролетая, ворон. В автобусе свет дрожал, когда возвращались в город. В третий на близкий вокзал провожала из дома. Я за хлястик тебя держал, видя, что невесома. А вот это было из новых: Я смерть не звал, она сама, пролив случайно варево, декоративного сома достала из аквариума. И понесла его туда, где алчущие птицы раскачивают провода и где земля дымится. Когда Паша читал это стихотворение Надя заметила, что бармен, мешающий напиток длинной ложкой, остановился, вслушиваясь в слова. Она подумала, надо будет потом спросить, понравились ли ему стихи. Надя же читала свои последние стихи. Посвященное Литинституту она написала несколько недель назад. Помнишь небо Лита над головой, Шёпот слов и восторг щенячий? Мир состоял из нас, из любви роковой, Книг, бульвара и споров горячих. Вместо сна зачитывались, а потом Мы сходились, и спорили, и шумели, И носили старенькие пальто, И бутылки в карманах звенели.