* * * Книга первая Повести о карме «Та счастливая страна недалеко отсюда. Чтобы родиться в ней, нужно почитать и вскармливать отца и мать, служить наставникам, иметь сострадательное сознание, никого не убивать и совершать десять благих деяний.» «Сутра о видении будды по имени Неизмеримое Долголетие» ПРОЛОГ – Славься, будда Амида… Небо горело над монахом. – О будда Амида, Океан Единства, я получаю прибежище в тебе, доверяя всем сердцем и умом твоему учению… Небо горело над монахом, но сердце монаха горело жарче во сто крат. Если вырвать его, это сердце, кипящее от ненависти, и швырнуть на землю, оно сожгло бы мир дотла. Иногда, захлебываясь в бурлящем кипятке страстей, растворяясь в нём до потери личности, монах забывал, как его зовут. Ко?са, вспомнил он, возвращая себе ясность мыслей. В миру меня звали Коса. Это было давно, сейчас мое имя звучит так: Кэннё. Иногда, выказывая уважение, люди говорят: Хонган-дзи Кэннё, добавляя к имени название монастыря – обители, которую я, недостойный, возглавляю вот уже двадцать восемь лет. О, храм Изначального Обета, великий Хонган-дзи в Исияма! Злосчастный Хонган-дзи! Железные пальцы твои сломаны, золотые глаза твои угасли. Два последних года я возглавляю монастырь, которого не существует. Лишь вороны кружатся в серых от скорби небесах. Лишь тощие лисы охотятся на мышей в чёрных развалинах. – О Амида, единство жизни и света! Я обращаюсь к тебе и молю тебя о тех, кто живет в каждой части мира, рядом со мной и далеко от меня, и в сердце моем… Сколько их, задохнулся Кэннё. Кровь ударила монаху в голову, плечи согнулись под незримой тяжестью. Сколько вас, братья мои, кто отныне живет только в моем сердце?! Прах, пепел, горечь воспоминаний. – …рядом со мной и далеко от меня… Три тысячи убитых в дружественном монастыре Энряку-дзи. Тридцать сотен мертвецов: мужчины, женщины, дети. Обритые головы расколоты боевыми молотами. Рясы цвета шафрана и корицы истыканы стрелами. Дым над руинами. Дым над горой Хиэй. Багровый дым, подсвеченный отблесками пожара. Торжествующий вой злых духов: сонмища их ринулись с северо-востока на склоны, утратившие молитвенную защиту. Рёв самураев, пьяных от пролитой крови. Триумф Демона-повелителя Шестого неба, врага Будды. – …и молю тебя о тех, кто живет в каждой части мира… Двадцать тысяч сгоревших в Нагасиме. Блокада островных укреплений. Месяц без подвоза провианта. Осада, голод, штурм за штурмом. Падение замка Отори. Предложение сдаться в обмен на беспрепятственное отступление в Хонган-дзи, где защитников Нагасимы уже ждали братья по вере. Ложь, чудовищная ложь – тех, кто поверил демону, перебили у открытых ворот. Последние две крепости стояли насмерть. Упрямцев сожгли вместе со всеми, кто находился там. Триумф Демона-повелителя Шестого неба, врага Будды. Двенадцать тысяч зарезанных в Этидзэн. Сорок тысяч, проданных в рабство заморским варварам. Кровь, кровь, кровь. Ликование врага Будды, пляшущего на костях. Это я назвал его врагом Будды, вспомнил монах. Да, это сделал я. Я думал, это ослабит Демона-повелителя, опозорит в глазах союзников, заставит их отвернуться. Я ошибся. Я сражался, как умел, вел войска и сыпал проклятиями, но они ложились колосьями под серпом – монахи-воины, мои Прямодушные. Сотни, тысячи, десятки тысяч. В хорошие времена Прямодушные могли выставить в поле до двухсот тысяч бойцов, но это не спасло нас от разгрома. Я, священнослужитель, только и делал, что воевал. На молитвы у меня было мало времени. Сейчас я беглец, а он победитель. – О будда Амида, под твоей защитой я живу полной и творческой жизнью… Звучало как издевка. Небо горело над монахом. Ирисы и тюльпаны цвели по склонам. Выше росли сосны, скрученные так, словно кто-то вволю посмеялся над ними. В пятнадцати шагах от Кэннё каменными статуями замерли телохранители. Все они приняли постриг и провозгласили обеты, отказавшись от мира. Все дали клятву служить наставникам, иметь сострадательное сознание, никого не убивать и совершать десять благих деяний. Все были вооружены до зубов: мечи, копья, луки и стрелы. Доспехи, надетые поверх ряс, превращали людей в великанов. Мало кто брил голову, соблюдая монашеские правила. Перевитые синими жилами, руки телохранителей бугрились от мышц. Глаза зорко следили за окрестностями: не крадется ли враг? Следуя за Кэннё, телохранители сражались в битвах чаще, чем в те годы, когда они были простыми самураями. Служение такому наставнику плохо уживалось с обещанием никого не убивать. Сострадательное сознание не отменяло святого долга рубить головы направо и налево. Кто-то замыслил недоброе в отношении настоятеля монастыря, которого нет? Смерть негодяю! Кого нет, подумал Кэннё. Монастыря? Меня?! – …я живу полной и творческой жизнью… Он не хотел такой судьбы. Да что там! Маленький Коса бегал взапуски со сверстниками и проказничал, таская еду из монастырской кухни, когда скончался его уважаемый отец. Вскоре гонец доставил в обитель императорский указ, не оставлявший места спорам или сомнениям. Власть над великим Хонган-дзи передавалась юному наследнику патриарха, сменившему мирское имя Коса на монашеское – Кэннё. Фактически вместе с монастырем и титулом главы Истинной Школы Чистой Земли к мальчику отошло и управление провинцией Кага, о чём Кэннё узнал позже. Рясу нового настоятеля украсили личные гербы с цветком драконова дерева – дальний родственник божественного микадо, Кэннё имел право использовать в гербе знак императорской семьи. В одиннадцать лет он стал одиннадцатым главой школы. Знамение? Случайность? Насмешка судьбы?! Время, подумал монах. Вечно голодное время, как ты безжалостно! Где тот мальчик? – О будда Амида, пусть твои поучения направляют меня в течение дня, руководят моими отношениями, работой и отдыхом… Десять лет великий Хонган-дзи в Исияма сопротивлялся Демону-повелителю Шестого неба. Десять лет побед и поражений, клятв и измен. Кэннё не было в стенах обители, когда кольцо осады сомкнулось вокруг святой крепости. Он метался по провинции Кии, от одного князя к другому, стирал язык до корней, пытаясь найти союзников – просил, грозил, обещал. В монастыре, верен традиции, он оставил сына, передав тому руководство осажденным Хонган-дзи. И тут судьба, будто пьяный сказитель, повторила свою давнюю шутку – в монастырь прибыл гонец императора. Божественный микадо требовал немедленной капитуляции. Защитникам вменялось в обязанность покинуть Хонган-дзи, за что им даровалась жизнь, прощение и возврат иных храмов, захваченных во время войны. – Славься, будда Амида! Сын Кэннё подчинился. Отец бы ещё мог сопротивляться, отец славился крутым нравом, а сын не рискнул. Обитатели Хонган-дзи ждали, что их заклятый недруг, Демон-повелитель Шестого неба, поступит так, как уже бывало не раз – презрев волю императора, проявит коварство и вырежет подчистую всех монахов-воинов, едва те окажутся вне крепостных стен. Но нет, демон внезапно явил милосердие, в точности выполнив условия договора. Впрочем, как только монахи покинули Хонган-дзи, монастырь загорелся, подожженный с четырех концов. Огонь достигал облаков, дым скрыл ужасное зрелище от взглядов. Вскоре на месте святой крепости чернела гора пепла. Одни говорили, что это была месть демона. Другие – что такова воля богов. Третьи кивали на нелепое стечение обстоятельств. Но Кэннё знал доподлинно: монастырь сжег его сын, не желая, чтобы грозные укрепления достались врагу. В сыне всё-таки было много от отца. – О будда Амида! Если в моей стране после обретения мною состояния будды останется место для ада, царств голодных духов и животных, пусть я не достигну высшего просветления! Эпоха Тэнсё, думал монах, оглядевшись вокруг. Девятый год эпохи. Девиз правления: «Небесная справедливость». Какая тонкая ирония! Куда честней иное название: Сэнгоку Дзидай, «Эпоха воюющих провинций». Если коротко, резня. Он прислушался. Под соснами, в отдалении, чтобы не мешать Кэннё предаваться размышлениям, но и не так далеко, чтобы звук не смог долететь до настоятеля, звучала музыка. Два трехструнных, обтянутых кошачьей кожей сямисэна и бамбуковая флейта-сякухати. Кэннё неизменно возил за собой трех слепцов, требуя, чтобы они играли, когда он уединяется – насколько уединение вообще было возможно для погрязшего в заботах настоятеля воинственного Хонган-дзи. Случалось, он подзывал их, веля сесть за спиной, или гнал прочь, но даже в этом случае музыканты находились поблизости. Знали: господин скоро позовёт их опять. Без музыки Кэннё выгорел бы изнутри, но вот уже больше года и музыка не помогала. – Если в моей стране после обретения мною состояния будды останется место для ада… Место для ада оставалось всегда. Эпоха воюющих провинций? Ха! Что там провинции! Школы буддизма воевали ничуть не реже. Это над кузнечиком следует трепетать и сворачивать с дорожки в кусты, чтобы ни в коем случае не раздавить насекомое. В случае же конфликта людей и идей не грех прибегнуть и к мечу, и к злому слову. Школа Чистой Земли – западного рая будды Амиды – утверждала, что спасётся тот, кто днём и ночью славит милосердного Амиду. Истинная Школа Чистой Земли, к которой принадлежал Кэннё, одобряла регулярное восхваление будды, но отдавала предпочтение доверию и душевному устремлению, без которых слова – пустое сотрясение воздуха. Просто Школа криком кричала, наставляя всех и каждого: добрые дела – путь в рай. Истинная Школа возражала: добрые дела? Кто из нас, грешников, отличит добро от зла? Была бы вера крепка, тогда и деяния станут чище первого снега. Вера, думал монах. Добрые дела. Восхваление будды. Стремление души. Как верить, если вороны каркают над руинами? Что делать, если кругом ад? Куда стремиться, если надежда утрачена? Играйте, слепцы! Я слеп больше вашего. Дыши, флейта. Всякое дыхание рано или поздно оборвется. Плачьте, сямисэны. Нет для нас Чистой Земли – ни при жизни, ни после смерти. – Если в момент смерти сознание человека не будет колебаться, он обретет рождение в Стране Высшей Радости… Кэннё обнажил меч. Короткий, длиной в локоть, меч был его величайшей драгоценностью, дороже всего, что принадлежало настоятелю. Плоский, без ребра жесткости, узорчатый по лезвию клинок выковал прославленный оружейник Сэндзи Мурамаса из провинции Исэ – тот, чьи мечи не могли вернуться в ножны, не пролив чью-то кровь. Все от мала до велика знали историю о заочном споре Мурамасы с давно почившим соперником – Окадзаки Масамунэ, величайшим кузнецом прошлого, ушедшим из жизни более пяти веков назад. Ревнуя к славе мертвеца, Мурамаса воткнул в ручей два меча, свой и работы конкурента. Дальнейшее превратилось в легенду: бег воды, мечи торчат из илистого дна, и осенние листья, плывя по течению, в страхе огибают лезвие Масамунэ – или гибнут, распавшись надвое, после встречи с лезвием Мурамасы. Для монаха итог спора был очевиден. Да, милосердие – алмазная добродетель. Но уцелевшие листья опасны. Они способны вернуться с армией себе подобных. Умирая под шевелящейся грудой листвы, ты пожалеешь, что пренебрег одним-единственным жалким листом. – Ты победил, демон. Будь проклят – и прощай. Кэннё распахнул одежды. Повернул голову, собираясь подозвать телохранителя. Вспороть себе живот, уходя с достоинством – полдела. Важно, чтобы человек, которому ты доверяешь, одним ударом отсек тебе голову, избавив от мучений. Любой из телохранителей мог отсечь голову одним ударом, любому Кэннё доверял, как самому себе, и сейчас он колебался, не зная, кого выбрать. Ветер коснулся бритой макушки. Взъерошил волосы, которых не было. С остротой чувств, казалось, давно утраченной, Кэннё ощутил этот ветер, ласковый как ладонь матери. Ясней ясного он вспомнил себя – ребёнка, чьи кудри не знали бритвы, а плечи не согнуло бремя власти. Неземное спокойствие снизошло на монаха. Я умираю, понял он. Мне не нужно для этого вспарывать себе живот. Не нужно просить телохранителя взмахнуть мечом. Да, я умираю, и мне даровано чудо. Вот он, будда Амида. Я вижу его. Он пришел забрать меня в рай. Небо горело над монахом. Качаясь на волнах закатного огня, над горой висел гигантский лотос. Расположенные в два ряда лепестки загибались вверх и вниз. Под ветром они шевелились, словно щупальца медузы в морской воде. На лотосе восседал милосердный Амида, сложив руки для медитации. Тело будды было красней рубина, лишь макушка светилась белизной горной вершины, да сердце пульсировало ярко-синим сгустком между ребрами. Лишенная украшений, подобно рясе скромного инока, одежда цвета солнца развевалась на ветру, но сам Амида оставался недвижим. Чаша для подаяния, полная эликсира бессмертия, висела над ладонями будды. Ни капли не проливалось из неё при самом быстром движении лотоса. Рот Амиды приоткрылся, символизируя постоянство наставлений. Кэннё прислушался, но до него не донеслось ни звука. Лишь музыка усилилась, заполняя пространство и останавливая время. – Славься, будда Амида! – хотел воскликнуть монах. И не смог. «В предсмертный час, если помнишь о будде, то удостоишься пришествия. И когда будда воссядет на лотосовом престоле, то развеет слепоту твоей памяти. Так не надо же сомневаться в предначертанном возрождении!» Забыв, что держит меч, Кэннё протянул к будде левую свободную руку – и порезался. Гроздью спелых ягод кровь упала на траву. Кэннё не заметил этого, не почувствовал боли, потому что во взгляде Амиды мелькнула боль стократ сильнейшая, какую не узнать смертным. Она была как молния, эта боль. – Три тысячи, – сказал Амида. Голос его был подобен грому, но гром этот звучал лишь в сердце беглого настоятеля. Вряд ли кто-нибудь в мире, кроме Кэннё, слышал речь милосердного.