Секретное собрание Солнце — холодная звезда. Сердце его в ледяных шипах. Свет его безжалостен. В феврале деревья мертвы, река неподвижна, словно источник не исторгает больше воду, а море не в силах ее поглотить. Время парализовано. По утрам ни звука, ни птичьей трели — пустота. Позже автомобиль — один, другой — и внезапно шаги, смутные очертания силуэтов. Дан третий звонок, но занавес опущен. Понедельник. Город, окутанный туманом, постепенно оживает. Люди, как всегда, отправляются на работу, едут на трамвае, протискиваются на второй этаж автобуса, о чем-то грезят в холодном транспорте. Но 20 февраля того года — особенная дата. Однако большинство проводило утро в заботах, во власти грандиозного заговора о пользе честного труда, и молчаливая, подобающая случаю правда сосредотачивалась лишь в мелких жестах, а эпопея нашего бытия сводилась к пантомиме неутомимых пчелок. Так день и прошел — спокойно, нормально. И пока люди курсировали между квартирами и заводами, между рынками и дворами, где развешано белье, между конторами и трактирами, возвращались наконец домой, оставляя далеко позади свою честную работу и привычную жизнь, в то самое время на берегу реки Шпрее мужчины выходили из машин напротив дворца. Водители с заискивающим выражением лиц открывали перед господами дверцы, и те покидали черные автомобили и один за другим шагали вдоль тяжелых колонн из песчаника. Среди мертвых деревьев на берегу их было двадцать четыре: двадцать четыре черных, коричневых или коньячного цвета пальто, двадцать четыре пары плеч, укрытых шерстяной тканью, двадцать четыре костюма-тройки и столько же брюк со стрелками и с широкими отворотами. Тени проникают в большой вестибюль дворца председателя государственного собрания; но скоро не будет ни собрания, ни председателя, через несколько лет не будет даже парламента — лишь дымящиеся развалины. Но пока что двадцать четыре фетровые шляпы аккуратно свинчиваются с голов и открывают лысые или увенчанные седыми волосами черепа. Все с достоинством пожимают друг другу руки, прежде чем подняться на сцену. Достопочтенные патриции в сборе, в большом вестибюле, учтиво беседуют, обмениваются шутками: напоминает немного чопорное начало какого-нибудь торжественного приема в саду. Двадцать четыре силуэта добросовестно преодолевают первые ступени, движутся вперед по лестнице, иногда останавливаются, чтобы не надорвать старое сердце; держась за медные поручни, лезут наверх с полузакрытыми глазами, не замечая элегантной балясины, сводов, словно взбираются в гору, топча упавшие листья. Через правую дверцу по шахматному полу их ведут к следующей лестнице — там второй этаж. Не знаю, кто был первым из вереницы, да это, в сущности, и неважно, поскольку двадцать четыре делали одно дело, шли одной дорогой, сворачивали направо, оказывались перед широко открытыми двустворчатыми дверями, за которыми ждала гостиная. Говорят, в книгах все возможно. И значит, я мог бы до бесконечности водить этих господ по лестнице Пенроуза[1], и они больше никогда не смогли бы ни спуститься, ни подняться, просто блуждали бы друг за дружкой. На самом деле книги действительно создают подобный эффект. Слова, лаконичные или растекающиеся, непостижимые или избыточные, густые, объемные, зернистые, пресекают малейший жест, останавливают движение, парализуют. Наши персонажи навсегда заперты во дворце, словно в заколдованном замке, потому что время в мире слов — оцепеневшая бесконечность. Они будто поражены молнией, окаменели, они словно статуи. Двери одновременно закрыты и открыты, старинные своды полуразрушены или, наоборот, только что покрашены, люстра сияет, хоть она и сломана. Мы повсюду в этом времени. Так, Альберт Феглер поднялся до первой лестничной площадки и поднес руку к мокрому воротничку; пот струился по спине и груди, капал со лба, Феглер задыхался и чувствовал легкое головокружение. Под большой позолоченной лампой, освещающей лестничный пролет, Феглер одернул на себе жилет, снял бабочку, расстегнул воротничок. Возможно, Густав Крупп тоже остановился, посочувствовал Альберту, изрек некую сентенцию о старости, которая не радость, — в общем, выказал солидарность. Затем Густав Крупп пошел дальше, а Альберт Феглер еще несколько секунд в одиночестве стоял под светящейся позолоченной тыквой. Наконец все оказались в маленькой гостиной. Вольф-Дитрих, личный секретарь Карла фон Сименса, на мгновение замешкался возле застекленной двери, глядя на тонкий слой инея на балконе. На миг Вольф-Дитрих забыл о суете, словно растворился в мягком облаке тумана. И пока остальные, потирая руки в перстнях из чистого золота, трепались, курили сигары «Монтекристо», обсуждали дорогие вещи, кротовий мех, жизнь с размахом, баранью ножку, нежную, пряную, Вольф-Дитрих мечтал у окна, созерцал голые ветви деревьев и реку Шпрее. В нескольких шагах от секретаря Вильгельм фон Опель поднимал и опускал круглые очки, любуясь украшающими потолок фигурками. Фон Опель — персонаж, чьи предки, простые землевладельцы и прихожане церкви Браубаха, смотрят на нас из далекого прошлого, времен мантии, пучков березовых прутьев с секирой, хуторков, налогов; они становились судьями, бургомистрами, а потом однажды Адам, выбравшись из темной утробы матери и познав хитрости слесарного дела, спроектировал чудесную швейную машину, которая ознаменовала победу семьи в борьбе за хорошую жизнь. На самом деле Адам ничего не изобретал. Он нанялся к мелкому предпринимателю, понаблюдал за работой мастера, затем сделал важный вид и немного усовершенствовал некоторые модели. Он женился на Софи Шеллер, которой перепало значительное приданое, и назвал в честь супруги свою первую машину. Производство быстро росло. Всего за несколько лет швейная машина превратилась в предмет первой необходимости, символ времени и нравов. Ее настоящие изобретатели спохватились слишком поздно. Удостоверившись в успехе швейной машины, Адам Опель переключился на производство велосипедов. Однажды ночью через приоткрытую дверь он услышал странный голос, и сердце его похолодело. То был не голос изобретателя швейной машины, требующего роялти, не голос рабочего, что клянет низкую зарплату, то был глас Господень, и просил он отдать ему душу смертного. Адам повиновался. Однако предприятия, в отличие от людей, не умирают. Их загадочная плоть неуязвима. Компания «Опель» продолжила продавать велосипеды, затем автомобили. К смерти своего основателя фирма насчитывала уже тысячу пятьсот рабочих. Их число постоянно росло. Предприятие — организм, чья кровь приливает исключительно к голове. Называется оно «юридическое лицо». Жизнь такого лица гораздо длиннее нашей. Двадцатого февраля, когда Вильгельм медитировал в маленькой гостиной дворца председателя рейхстага, компания «Опель» была уже почтенной пожилой дамой. Нынче «Опель» — империя в империи, и со швейными машинами Адама у нее мало общего. Хотя эта компания — очень богатая дама, она так стара, что ее больше почти не замечают, она стала частью пейзажа. Она старше многих государств, старше Ливана, Германии, старше многих государств Африки, старше Бутана, где древние боги выглядывают из-за облаков. Маски Мы могли бы по очереди приблизиться к каждому из двадцати четырех господ, которые входят во дворец, легонько коснуться их воротничков, галстуков, пощекотать их жесткие усы, просунуть руку под пальто, нащупать полосатый пиджак, посмотреть в грустные глаза, где на радужке, словно среди желтых, испускающих терпкий аромат цветов арники, найти ту самую маленькую дверцу, дернуть за веревочку, окунуться в эпоху пышных свадеб, сомнительных денежных манипуляций, маневров — в монотонный рассказ о подвигах двадцати четырех. Сегодня, 20 февраля, Вильгельм фон Опель, сын Адама, окончательно очистил ногти от отработанной смазки, прибрал подальше велосипед, забыл о швейной машине и носит приставку «фон», к которой сводится его семейная сага. С высоты своих шестидесяти двух лет он покашливал, глядя на часы. Поджав губы, смотрел на собравшихся. Ялмар Шахт на славу потрудился — скоро Опеля назначат директором Рейхсбанка и министром экономики. Вокруг стола сидели Густав Крупп, Альберт Феглер, Гюнтер Квандт, Фридрих Флик, Эрнст Тенгельманн, Фриц Спрингорум, Август Ростерг, Эрнст Бранди, Карл Бюрен, Гюнтер Хейбель, Георг фон Шницлер, Гуго Стиннес-младший, Эдуард Шульте, Людвиг фон Винтерфельд, Вольф-Дитрих фон Вицлебен, Вольфганг Ройтер, Август Дин, Эрих Фиклер, Ханс фон Левенштейн из Левенштейна, Людвиг Грауэрт, Курт Шмитт, Август фон Финк и доктор Штайн. Мы в нирване финансов и промышленности. Все тихие, спокойные, уставшие от ожидания — уже почти двадцать минут ничего не происходило, дым от сигар разъедал глаза. Молчаливые тени останавливаются перед зеркалом, сосредоточенно подтягивают узел галстука, затем удобно располагаются в маленькой гостиной. В какой-то из своих четырех книг об архитектуре Палладио[2] определяет гостиную как комнату для ведения переговоров, сцену, на которой играют водевиль нашей жизни. На знаменитой вилле Годи-Малинверни, если пройти зал Олимпа, где боги веселятся среди декоративных руин, зал Венеры, где ребенок и паж убегают через нарисованную дверь, вы окажетесь в центральной гостиной, где над дверью в рамочке внимание привлекают последние слова молитвы: «Но избавь нас от лукавого». Однако во дворце председателя государственного собрания, где расположились мы, никто бы не нашел подобной надписи — избавление от зла не на повестке дня. Под высоким потолком минуты тянулись медленно. Люди обменивались улыбками. Некоторые открыли кожаные чемоданы. Шахт время от времени приподнимал очки с тонкими стеклами, чесал нос и облизывал губы. Все сидели почти неподвижно, следя за дверью маленькими рачьими глазками. Кто-то чихнул, кто-то пошушукался. Кто-то достал платок и в тишине промокнул ноздри, затем принял прежнюю выжидательную позу. Все вокруг стола знали друг друга, занимались административными вопросами, разведкой, надзором, все состояли в какой-нибудь ассоциации предпринимателей. И, конечно, эти надменные, скучные, зловещие патриархи проводили нечто вроде семейных советов. Простуженный Густав Крупп похлопывал себя по красным щекам перчаткой, кашлял и сморкался. С возрастом линия его губ стала напоминать уродливый перевернутый полумесяц. Предприниматель выглядел грустным и взволнованным; он машинально крутил между пальцами красивое золотое кольцо, погруженный в туман своих надежд и расчетов — очень может быть, для Круппа между этими двумя словами не было никакой разницы. Внезапно двери и полы скрипнули, в прихожей послышались голоса. Двадцать четыре ящерки тут же вскочили на задние лапки и выпрямились. Ялмар Шахт сглотнул, Густав поправил монокль. За створчатой дверью шептались, свистели. Наконец улыбающийся председатель рейхстага вошел в комнату. Это Герман Геринг. Мы отнюдь не удивлены, для нас подобная встреча — обыденность, рутина. В деловом мире борьба политиков и предпринимателей — чепуха. Они привыкли к сотрудничеству. Геринг сделал круг почета, с каждым из присутствующих перемолвился несколькими словами, каждому добродушно пожал руку. Председатель рейхстага явился не просто поприветствовать собравшихся; пробормотав приличествующие случаю любезности, он перешел к вопросу скорых выборов, назначенных на 5 марта. Двадцать четыре сфинкса внимательно слушали. Геринг объявил, что выборная кампания имеет решающее значение; необходимо покончить с нестабильным режимом; экономическая активность требует спокойствия и твердости. Двадцать четыре господина истово кивали. Электрические свечи на люстре подмигивали, нарисованное на потолке солнце сияло пуще прежнего. «Если нацистская партия получит большинство голосов, — продолжал Геринг, — это будут последние выборы на ближайшие десять лет, а может, — добавил он смеясь, — на сто». Собравшиеся безмолвно выражали горячее одобрение. Послышался скрип дверей, и в гостиной возник новый канцлер. Тем, кто никогда его не встречал, было любопытно на него посмотреть. Гитлер улыбался, казался раскованным, совсем не таким, каким его представляли, да, он производил впечатление весьма приятного человека, куда более приятного, чем многие предполагали. Он каждого поблагодарил, каждого наградил крепким рукопожатием. После ритуала знакомства все заняли свои места в удобных креслах. Крупп в первом ряду нервно теребил себя за маленькие усики; прямо за ним двое управляющих «И. Г. Фарбениндустри», а также фон Финк, Квандт и еще несколько человек с ученым видом сидели нога на ногу. Раздался глухой кашель, скромно щелкнула авторучка. Повисла тишина. Все слушали. Суть пространной речи канцлера заключалась в следующем: требовалось покончить со слабым режимом, обезопасить себя от коммунистов, упразднить синдикаты и позволить каждому начальнику быть фюрером на своем предприятии. Речь длилась полчаса. Когда Гитлер закончил, Густав встал, сделал шаг вперед и от имени собравшихся поблагодарил оратора за прояснение политической ситуации. Прежде чем уйти, канцлер быстро обогнул стол и со всеми попрощался. Гитлера поздравили, выказав исключительное почтение. Старые промышленники выглядели довольными. Когда дверь за Гитлером захлопнулась, Геринг взял слово, энергично переформулировал некоторые идеи, затем снова напомнил о выборах 5 марта как об уникальной возможности выбраться из тупика. Но для кампании нужны были деньги, а у нацистской партии накануне выборов не осталось ни гроша. Тут Ялмар Шахт встал, улыбнулся и произнес: «А теперь на кассу, господа!» Немного бесцеремонная реплика никого не удивила: все привыкли к взяткам и подковерным играм. Коррупция на больших предприятиях занимает штатную должность, которую никогда не сократят, ее называют по-разному: «лоббирование», «премия», «финансирование партий». Большинство собравшихся пожертвовали сотни тысяч марок, Густав Крупп — миллион, Георг фон Шницлер — четыреста тысяч; таким образом наскребли кругленькую сумму. Это собрание 20 февраля 1933 года, которое можно считать уникальным моментом в истории предпринимательства, неслыханной сделкой с совестью, вернее, с нацистами, Круппу, Опелю, Сименсам и другим представлялось обыденным эпизодом деловой жизни, банальной инвестицией. Предприниматели переживут режим и будут продолжать финансировать многообещающие партии. Чтобы по-настоящему проникнуться глубинным смыслом этого собрания и осознать его место в истории, необходимо отныне называть вещи своими именами. Гюнтер Квандт, Вильгельм фон Опель, Густав Крупп, Август фон Финк, присутствовавшие здесь, во дворце председателя рейхстага, во второй половине дня 20 февраля 1933 года, лишь прикрываются своими именами. Гюнтер Квандт — криптоним, за которым прячется вовсе не толстый добряк, который теребит усы и спокойно восседает за круглым столом. За этим человеком — гигантский силуэт, тень-телохранитель, холодная, непроницаемая, будто каменная статуя. Да, неведомая тень беспощадного тирана нависает над Квандтом, поэтому его лицо неподвижно, подобно маске, но эта маска сидит как влитая, а за ней угадывается компания «Аккумулаторен-Фабрик», будущая «Варта», которая нам известна. У юридических лиц всегда есть аватары, как у древних богов, принимавших разные формы и со временем соединявшихся с другими богами. Таково настоящее имя Квандта, имя демиурга, ведь Гюнтер — лишь крохотная часть из плоти, как мы с вами, и после его смерти трон перейдет к его сыновьям и внукам. Трон вечен, он остается на своем месте, когда человеческая плоть гниет в земле. Так что компанию из двадцати четырех не следует называть по именам и фамилиям, нет среди этих людей ни Шницлера, ни Вицлебена, ни Шмитта, ни Финка, ни Ростерга, ни Хейбеля, хотя паспорта могут заставить кого-то усомниться. Но на самом деле перечисленных господ надо назвать «БАСФ», «Байер», «Агфа», «Опель», «И. Г. Фарбен», «Сименс», «Алльянц», «Телефункен». Именно эти имена мы знаем. Люди с этими именами среди нас, здесь. Они — наши автомобили, стиральные машины, средства по уходу, радиобудильники, страховка дома, батарейка от наших часов. Они повсюду. Они принимают форму вещей. Наша повседневность — их повседневность. Они ухаживают за нами, одевают нас, освещают наши дома, возят нас по дорогам мира, баюкают. Двадцать четыре господина, собравшиеся во дворце председателя рейхстага 20 февраля, — уполномоченные лица, духовенство крупной промышленности, священники Птаха[3]. Поэтому они столь невозмутимы, подобно двадцати четырем калькуляторам перед вратами ада. Визит вежливости Темные силы выдали нас врагу. Мы чувствовали себя беспомощными и напуганными. С тех пор учебники по истории мусолят страшный момент, когда разум и безумие слились воедино. Когда высокое духовенство промышленности и банков обратили в новую веру, а оппозицию вынудили молчать, единственными серьезными противниками режима стали иностранные державы. Франция и Англия протестовали все громче, плели заговоры и произносили громкие слова. В ноябре 1937 года, после митингов и формальных демонстраций по поводу присоединения Саарской области, ремилитаризации Рейнской области и бомбардировки Герники легионом «Кондор», лорд-председатель Совета Галифакс собственной персоной прибыл с визитом в Германию по приглашению Германа Геринга, министра авиации, главного командира люфтваффе, имперского лесничего, председателя бывшего рейхстага — основателя гестапо. Дело серьезное, однако Галифакс не дергается, красноречивый колоритный Геринг, известный антисемит, обладатель множества наград, не кажется ему таким уж странным. И нельзя сказать, что Галифакса обдурил противник, спрятавший туз в рукаве, нельзя сказать, что лорда смутили манеры денди, несметное число почетных званий, психопатическая мрачная риторика, большое брюхо. Нет. К тому моменту собрание 20 февраля успело кануть в прошлое, и нацисты больше не сдерживались. Они вместе охотились, веселились, ужинали; и Герман Геринг, щедрый на проявление нежности и симпатии, наверняка когда-то мечтавший об актерской карьере и в какой-то степени всегда игравший на публику, конечно, похлопал старину Галифакса по плечу и сбил с толку двусмысленной болтовней, которая, как шутки с сексуальным подтекстом, только для того и нужна, чтобы смутить собеседника. Удалось ли знатному охотнику окутать гостя туманом и пустить пыль в глаза? Ведь лорду Галифаксу, как и двадцати четырем духовным лицам немецкой промышленности, было кое-что известно о Геринге, о его подлостях, о любви к оригинальной униформе, о морфиномании, о сроке в психиатрической больнице в Швеции, о склонности к насилию, биполярности, депрессии, суициду. Геринга невозможно воспринимать лишь в качестве героя авиации, пилота Первой мировой, старого солдата. Галифакса не назовешь наивным или глупым, он слишком много знал, чтобы не изумиться этой прогулке по парку с бизонами, во время которой расслабившийся Геринг возбужденно рассказывал о своих рецептах счастливой жизни. Прогуливающихся запечатлели в коротком фильме. Галифакс не мог не заметить странного пера на шляпе, мехового воротника, дурацкого галстука. Может, Галифакс, подобно своему отцу, любил охоту и получил удовольствие от прогулки по Шорфхайде, но он не мог не увидеть кожаную куртку Германа Геринга, кинжал за поясом, не мог пропустить мимо ушей жутких зловещих аллюзий, приправленных сальными шутками. Может, Галифакс наблюдал за тем, как Геринг, переодетый в шутовской наряд охотника, стреляет из лука; видел прирученных диких зверей, маленького львенка, лижущего лицо хозяина. Но даже если он ничего подобного не видел, даже если он провел с Герингом всего четверть часа, он, разумеется, слышал о невероятно длинных железных дорогах для игрушечных поездов в подвале дома безумного властителя, то и дело бормочущего околесицу. Старый лис Галифакс не упустил из виду и манию величия Геринга; может, Геринг в его присутствии даже бросал руль своего кабриолета и выкрикивал ругательства! Да, Галифакс не мог не заметить под слоем жира устрашающую суть. Затем Галифакс встретил фюрера и опять словно ничего не заподозрил! Игнорируя дела «Эдема», Галифакс заявил Гитлеру, что немецкие притязания на Австрию и часть Чехословакии не кажутся правительству Его Величества незаконными, единственное условие: все должно происходить мирно и согласованно. Вроде бы ничего страшного в лорде не было. Но последняя деталь довершит его образ: перед Берхтесгаден, где его высадили, Галифакс заметил силуэт возле автомобиля; он решил, что это выездной лакей. Он вообразил, будто человека прислали специально, дабы помочь лорду подняться по лестнице. Поэтому, когда перед Галифаксом открыли дверцу, он протянул якобы лакею свое пальто. И тут фон Нейрат[4] или кто-то еще, может, как раз настоящий лакей, шепнул ему хриплым голосом: «Фюрер!» Лорд Галифакс поднял глаза. Перед ним действительно стоял Гитлер. Он принял его за лакея! Не удосужился разуть глаза и рассмотреть человека получше, как он потом напишет в своей небольшой книге воспоминаний «Полнота жизни»: сначала он увидел лишь брюки и туфли. Тон мемуаров ироничен, лорд Галифакс хочет нас насмешить. Но мне не смешно. Английский аристократ, дипломат, гордо выпрямивший спину и спрятавшийся за репутацию предков, глухих, как тромбоны, тупых, как пробки, ограниченных, как насекомые. Галифакс не вызывает у меня симпатии. Разве не этот почтенный виконт, будучи министром финансов, отказывался от помощи Ирландии на протяжении всего срока своей государственной службы? Голод убил миллион человек. А второй почтенный виконт, отец Галифакса? Тот, что был слугой короля, коллекционером историй о привидениях, которые один из его сыновей опубликовал после его смерти: разве можно прятаться за спиной такого человека? В этой неловкости нет ничего особенного, она не имеет отношения к усталости старого вертопраха, дело в социальной слепоте, в высокомерии. В том, что касается идей, Галифакса не назовешь овечкой. После краткой встречи с Гитлером он написал Болдуину[5]: «Национализм и расизм — мощные силы, но я не считаю их противоестественными или аморальными!»; и позднее: «Я не сомневаюсь в том, что эти люди ненавидят коммунистов. Уверяю вас, на их месте мы чувствовали бы то же самое». Таковыми были предпосылки того, что сегодня называется политикой доверия. Запугивание Итак, мы говорили о визите вежливости. Вместе с тем 5 ноября, примерно за двенадцать дней до того, как лорд Галифакс приехал обсуждать с немцами мир, Гитлер рассказал командующим армиями о своем плане оккупации части территорий Европы. Сначала требовалось завоевать Австрию и Чехословакию. В Германии тесновато, и поскольку воплотить все мечты невозможно, взгляд устремляется к туманным горизонтам, а мания величия в сочетании с паранойей делает эти горизонты просто неотразимыми, особенно после бреда Гердера и разглагольствований Фихте, после того как Гегель воспел дух народа, а Шеллинг пожелал, чтобы сердца соединились — после всего этого понятие жизненного пространства было не внове. Собрание, разумеется, проводилось тайно, и понятно, какая атмосфера царила в Берлине перед приездом Галифакса. Это еще не все. Восьмого ноября, за неделю до визита, Геббельс открыл в Мюнхене большую выставку изобразительного искусства под названием «Вечный жид». Такие вот декорации. И это при том, что все знали о зверских планах нацистов. Пожар в Рейхстаге 27 февраля 1933 года, открытие Дахау и стерилизация душевнобольных в том же году, «Ночь длинных ножей» на следующий год, закон об охране германской крови и германской чести, расовый учет 1935 года — мощная деятельность. В Австрии, на которую распространились амбиции рейха, нацисты в 1934 году убили канцлера Дольфуса, коротышку, прибравшего власть к рукам. Шушниг, его преемник, продолжил развивать политику авторитаризма. В течение нескольких лет внешняя политика Германии была весьма лицемерной и состояла из преступлений, шантажа и взяточничества. Спустя примерно три месяца после визита Галифакса Гитлер окончательно распоясался. Шушнига, маленького австрийского деспота, вызвали в Баварию, настало время политики диктата; эпоха тайных операций осталась позади. Двенадцатого февраля 1938 года Шушниг приехал в Берхтесгаден на встречу с Адольфом Гитлером. На вокзале его видели в лыжном костюме, поскольку в качестве алиби он придумал зимний отдых. Пока в поезд загружали спортивное снаряжение, в Вене устраивали карнавал. Это были самые веселые, праздничные и одновременно зловещие дни в истории. Фанфары, кадриль, фейерверки. Повсюду играли вальсы Штрауса — верх элегантности и шарма, продавали сладости. Венский карнавал, конечно, не так известен, как венецианский или бразильский. Здесь не носят удивительных масок и не танцуют танго. Нет. В Вене проходят балы. Один за другим. Но это огромный праздник. Католическое сообщество и корпорации организуют торжества. Так что, пока Австрия агонизирует, люди танцуют и веселятся, канцлер, переодетый в лыжника, сбегает под покровом ночи. Утром на вокзале Зальцбурга собирался кордон жандармов. На улице было холодно и сыро. Машина, в которой ехал Шушниг, мчалась мимо аэродрома, затем вырулила на автостраду; глядя на серое небо, австрийский канцлер глубоко задумался. Езда в автомобиле и падающий снег его убаюкивали. Любая жизнь ничтожна и одинока, любой путь печален. Недалеко от границы Шушниг ощутил страх, ему показалось, что истина совсем близко; он посмотрел на голову водителя. На границе Шушнига встретил фон Папен. Его вытянутое элегантное лицо внушило канцлеру уверенность. Когда Шушниг пересаживался в другой автомобиль, дипломат объяснял, что на совещании будут присутствовать три немецких генерала. «Надеюсь, вы не возражаете?» — небрежно бросил фон Папен. Попытка запугать канцлера была слишком очевидна. Именно грубая манипуляция лишает дара речи. Люди не осмеливаются открыть рот. Чересчур вежливый и робкий человек, живущий внутри нас, отвечает за нас; он заявляет прямо противоположное тому, что следовало бы сказать. Так Шушниг не выразил ни малейшего неудовольствия, и автомобиль поехал вперед как ни в чем не бывало. Канцлер неподвижным взглядом созерцал обочину, сидя рядом с фон Папеном, когда их обогнали военный грузовик и две бронированные машины СС. Австрийский канцлер чувствовал смутную тревогу. Зачем он полез в осиное гнездо? Автомобиль подъезжал к Берхтесгадену. Шушниг пытался отогнать от себя неприятные мысли и сосредоточился на красоте сосновых вершин. Он молчал. Фон Папен тоже. И вот они попали в Бергхоф, ворота открылись и закрылись. Шушнигу показалось, что он угодил в смертельную ловушку. Краткая встреча в Бергхофе К одиннадцати утра, после соблюдения формальных правил вежливости двери кабинета Адольфа Гитлера за австрийским канцлером захлопнулись. Именно тогда и произошли самые гротескные и фантастические события всех времен. Свидетель лишь один — Курт фон Шушниг. Этим событиям посвящены самые тяжелые страницы его мемуаров «Реквием по Австрии». Рассказ о пребывании в Бергхофе, подробно прокомментированный ТАСС, начинается описанием вида из окна. С позволения Гитлера австрийский канцлер сел. Он чувствовал себя неловко: то клал ногу на ногу, то расцеплял ноги. Он словно оцепенел, силы его покинули. Тревога, которую Шушниг испытывал в автомобиле, усилилась, страх словно парил под кессонным потолком, прятался под креслами. Точно не зная, что сказать, Шушниг повернул голову, залюбовался пейзажем, затем с подобием некоего энтузиазма вспомнил о решающих переговорах, проходивших, вероятно, именно в этом кабинете. Внезапно Гитлер воскликнул: «Мы здесь не ради беседы о пейзаже или о погоде!» Шушнига будто парализовало, он переборол себя, смущенно, неумело предпринял попытку заговорить о несчастном австро-германском июльском соглашении 1936 года, будто и приехал он лишь с целью прояснить кое-какие мелочи, разрешить малосущественные сложности. Наконец, в отчаянии цепляясь за собственную добросовестность, как за спасательный круг, австрийский канцлер заявил, что в последние годы ведет немецкую, исключительно немецкую политику! Этих-то слов Адольф Гитлер и ждал. «О! Вы это называете немецкой политикой, господин Шушниг? Напротив, вы все сделали, чтобы обойти принципы немецкой политики!» — проорал фюрер. И после того как Шушниг неудачно попробовал оправдаться, Гитлер рассвирепел: «Кстати, Австрия никогда не помогала рейху. Ее история состоит из бесконечного ряда предательств». У Шушнига вдруг вспотели ладони, и какой огромной показалась ему комната! А ведь обстановка выглядела спокойной: на креслах с вульгарной обивкой лежали слишком мягкие подушки, стены были обшиты деревом, на абажуре болтались маленькие уютные помпоны. А Шушниг словно сидел на замерзшей траве, под высоким зимним небом, напротив гор. Окно расширилось, выросло до невероятных размеров. Гитлер смотрел бледными глазами. Шушниг снова положил ногу на ногу, поправил очки. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Выгодно купить можно у нашего партнера.