Джейми Клоуз застыла на перевернутом ведре. Ее футболка задралась, открыв на пояснице татуировку: флаг Конфедерации, и под ним слово «МЯТЕЖ». Джейми не осмеливалась посмотреть на Харпер. – Простите, мэм. Я с ногтями ничего не делаю – только грызу. Алли как будто хотела что-то сказать – взгляд стал виноватым и беспокойным, – но только открыла рот, тут же закрыла и замотала головой. Харпер через силу улыбнулась, поблагодарила девочек и пошла прочь. Ее драконья чешуя пульсировала неприятным теплом – как будто кто-то раздувал угли. 11 Харпер приснилось, что на ней платье из ос, и проснулась она оттого, что они начали жалить. В утреннем подвале было душно; Харпер лежала не двигаясь, и все еще ощущала осиные укусы: на ключице, на внутренней поверхности левого бедра, между пальцами ног. Харпер уткнулась подбородком в грудь, скосив глаза, и увидела красное пятнышко, прожигающее футболку над левой грудью, словно кто-то прижал к хлопку тлеющий кончик сигареты… изнутри. Тонкая струйка белого дыма поднималась от прожженного участка. Харпер совершенно безучастно наблюдала, как растет ярко-оранжевая по краям дыра. Потом притушила огонь пальцем и стряхнула искры с груди. На теле зудела примерно дюжина таких осиных укусов. Харпер откинула одеяло – проверить, не горит ли еще где-нибудь одежда, – и клуб черного дыма поднялся к потолку. Она припомнила, как завораживали ее в детстве индейские дымовые сигналы. А как перевести это послание? Что-то вроде «Помогите, я сейчас сгорю заживо»? «Хватит», – сказала она сама себе. Она осторожно села; пружины раскладушки отозвались скрипом. Не хотелось никого будить и поднимать суматоху. Сначала Харпер сама не знала, что собирается делать, только чувствовала, что главное – чтобы не пришлось никому ничего объяснять. «Хватит» означало какое-то решение, но было еще неясно, какое. На соседней койке спала Рене, улыбаясь во сне каким-то нереальным событиям. Харпер даже захотелось нагнуться и поцеловать ее в лоб в качестве прощального физического контакта. Прощальный? Харпер не могла долго смотреть на Рене. В вердикте «Хватит» присутствовал элемент предательства их дружбы. «Хватит» должно было принести Рене боль, оставить ее с чувством – чего? «Потеря» – первое, что пришло на ум. «Потеря» и «хватит» держатся вместе, как жених и невеста. Харпер собралась было упаковать «Подручную маму» и одежду в портплед, но для «хватит» не требуется багаж. «Хватит» отзывалось глубоко внутри Харпер звенящей пустотой, как торжественный колокол. И не нужно было спрашивать, по ком он звонит. Харпер поднялась и пошла по прохладному пыльному бетону. У подножия лестницы она остановилась и посмотрела на лабиринт коек со спящими женщинами. Сейчас она любила их всех, даже ужасную Джейми Клоуз с ее злым языком и вздернутым носом. Харпер всегда хотела иметь такую крутую подругу, как Джейми, грубую и языкастую, которая порвет любую суку за базар. Харпер любила Рене, и сестер Нейборс, и маленькую Эмили Уотерман, и Алли, и Ника. Ника – больше всех, за его бутылочного цвета глаза и говорящие руки, которыми он доставал из воздуха слова, как волшебник – заклинания. Она поднялась по трем ступенькам, со щелчком открыла засов и выскользнула на улицу. Заморгала от бледного солнечного света. С непривычки от него болели глаза. Высокое водянистое небо напоминало выцветший полотняный купол бродячего цирка. Харпер поднялась еще на несколько ступенек; за ней тянулись струйки дыма. Чешуя прожгла дырки в свитере и в футболке с постером «Богемы». «Богему» она смотрела с Джейкобом, он держал ее за руку, когда она плакала в конце. С удивлением Харпер поняла, что сейчас ей не хватает Джейкоба, сильных рук, которыми он обнимал ее за талию. И казалось неважным, что когда она видела его в последний раз, он угрожал ей пистолетом. Возможно, Джейкоб был прав. Было бы гораздо легче закончить все так, как он предлагал. Он понимал, как страшно будет сгореть заживо. И всего лишь хотел избавить ее от этого. А она порезала ему лицо разбитым бокалом и разлила бутылку их особого вина. Харпер убеждала себя, что решила жить ради ребенка, но, честно говоря, ребенок был почти ни при чем. Держалась она только потому, что не в силах была сказать «прости-прощай» своей жизни и всему хорошему, что в ней было. Она эгоистично хотела еще. Хотела снова обнять отца и почувствовать запах его одеколона «Восемь и Боб», который напоминал ей о просоленных морем канатах. Хотела посидеть у бассейна почти полностью обнаженной, чтобы солнце сияло на коже, и в полудреме слушать, как мама без остановки обсуждает вчерашние шутки Стивена Кольбера из телешоу. Хотела перечитать любимые книжки и заново встретиться с лучшими друзьями: Гарри и Роном, Бильбо и Гэндальфом, Орехом и Шишаком, Мэри и Бертом. Хотела старого доброго рева в одиночестве и ржачки до уссачки. Хотела еще целого моря секса, хотя, если вспоминать, в ее сексуальной жизни чаще всего участвовали мужчины, которые ей не очень-то нравились. Харпер уговаривала себя, что будет жить ради того, чтобы ее сын (почему-то она с самого начала была уверена, что родится сын) тоже получил эти чудесные впечатления; чтобы познакомился с ее родителями, прочел хорошие книжки, встретил девчонку. Но на самом деле у ее сына не будет ничего. Он умрет еще до рождения. Изжарится в ее матке. И она живет только для того, чтобы его убить. Хотелось извиниться перед ребенком за то, что она вообще его зачала. Как будто она уже не сумела сдержать единственное данное ему обещание. Добравшись до верхней ступеньки, Харпер сообразила, что забыла обуться. Не важно. Первый тонкий снежок растаял – только под соснами остались белые пятна. Ветер шуршал высокой засохшей травой и морщил рябью поверхность моря. Харпер не знала, долго ли она сможет терпеть холодный ветер с моря в тонкой потрепанной одежде, но решила, что сильный ветер ей на руку. Ей не полагалось выходить на улицу при свете дня – Бен Патчетт рассердился бы, если бы узнал, – но сейчас лагерь Уиндем был сух, морозен и пуст, так что никто не мог ее увидеть. Харпер брела по сырой, гниющей траве к берегу. Остановилась ненадолго, заметив белый камень размером с череп младенца, с черными прожилками, напоминавшими драконью чешую. И кое-как сумела запихнуть этот большой камень в карман кофты. Она прошла мимо хвойных деревьев, мимо лодочного сарая; подобрала, спускаясь к воде, еще несколько интересных камней. Харпер печально напевала себе под нос песню – ее выкрикивали друг другу совсем маленькие дети. Известно ли им, что они пародировали «Хей, Джуд»? Вряд ли. Эй, ты-ы-ы, Реветь не смей Если вспыхнешь, Вот будет скверно, Наверно! И не смей гореть в огне, Ведь подметать Придется мне-е-е. Харпер невесело усмехнулась. Она пыталась поверить в чудо тети Кэрол, безумно хотела поверить, что сможет песней защититься от беды. У других получалось, они исполнялись спокойствия и удовлетворения; и с ней должно было сработать, но не вышло, и тут ничего не поделаешь. Она ненавидела остальных за то, что у них получалось, а у нее – нет. И за то, что они жалели ее. Сейчас, в свете ясного ледяного утра, Харпер могла признаться себе: самое невыносимое – когда они светятся в церкви. Стоять среди них, когда сияют их глаза и пульсирует драконья чешуя почти так же жутко, как чувствовать поглаживание незнакомой руки в толпе. Хотелось положить конец этим утренним службам с их шумом и яростью, песней и светом. Харпер зашагала по занозистым доскам пристани. Здесь, у океана, соленый ветер так и норовил дать ей крепкую освежающую пощечину. Было приятно ощущать под ногами доски, которые годами полировали брызги и сырость. Харпер дошла до конца пристани и села. Камни в карманах брякнули о сосновые доски. Харпер уставилась на остров Пожарного, болтая ступнями над водой. Потом попробовала воду большим пальцем ноги и ахнула – холод скрутил ступню. Кто-то оставил на свае зеленый потрепанный шнур. Харпер начала бездумно отвязывать его. Она понимала, что главное – не думать о том, зачем она пришла на пристань. Если задуматься, то не хватит мужества. Впрочем, полусознательно она сообразила, что холод океана может быть таким же невыносимым, как осиные укусы горячей драконьей чешуи, и она инстинктивно повернет к берегу. Но если связать запястья, то доплыть до берега она не сможет, а боль от холода очень быстро сменится безразличием. Она решила, что откроет глаза под водой. Ей всегда нравилась мутная тьма водного мира. На востоке хмарь рассеивалась, и стала заметна бледно-голубая полоска. Харпер ощущала себя чистой и открытой, как голубое небо. Ей было хорошо. Она начала оборачивать шнур вокруг запястий. Ветер донес далекий крик. Харпер вытянула шею и прислушалась. На одном конце островка виднелись развалины небольшого коттеджа – остались только две стены. Две остальные – и крыша – обвалились. Почерневшие балки переплелись внутри. На песчаном побережье, обращенном к лагерю Уиндем, стояло второе строение, поменьше, – зеленый сарай без окон с белой дверью. Дерновая крыша и наметенная со стороны задней стены песчаная дюна делали сарай похожим на хоббичью нору в склоне холма. Из жестяной печной трубы и днем и ночью вырывался столб дыма; насколько Харпер знала, дым не привлекал внимания внешнего мира. На берегу курилась еще дюжина таких дымков. Однако теперь из трубы доносилось эхо далекого напряженного голоса. – Нет! Нет, не надо! Ты не можешь! – кричал Пожарный. – Нельзя сдаваться! Сердце подпрыгнуло, как пружина. На какой-то тревожный миг Харпер решила, что он обращается к ней. Нет, он не мог ее видеть из сарая. Пожарный не знал, что она тут. – Разве я не сделал все, как ты хотела? – кричал он, а ветер по странной прихоти акустики относил его слова прямо к Харпер. – Нет! Нет! Ты не можешь! Не сдавайся! Она хотела убежать – у нее не было права подслушивать, – но не могла пошевелиться. Ярость в голосе Пожарного пригвоздила ее к месту. Из сарая послышался громкий скрежет железа. Дверь дрогнула. Харпер беспомощно ждала, что будет дальше, от всего сердца надеясь, что Пожарный не выйдет и не увидит ее. Он не вышел, и больше ничего не было. Дым мирно поднимался из трубы и таял, сливаясь с туманом. Ветер трепал пучки сухих водорослей. Харпер слушала, ждала и смотрела, пока не почувствовала, что дрожит от холода. Она уронила шнур, которым связывала запястья. Порыв ветра подхватил его, подбросил в воздух и швырнул в море. Харпер подтянула колени к груди и обхватила их, чтобы согреться. Камень размером с череп младенца больно уперся в бедро; она достала его из кармана и положила на край пристани. Слишком близко. Камень покатился – море сказало «плюх», глотая его. Такой приятный звук. Харпер отдала морю все камни, которые собрала, один за другим – просто чтобы слушать этот звук снова и снова. Норма Хилд говорила, что тут водятся привидения – из дыма. Может быть, Джон кричал на привидение. Или на тени. Или на себя самого. Духи приносят вести с того света, но, похоже, не особо любят слушать. Джон кричал с такой болью, с таким отчаянием – кто-то же должен был его услышать. Не привидение, так хотя бы она. И потом, Джейкоб всегда считал, что лучше нее знает, что ей нужно; и убить себя – значит признать, что он прав. Одного этого достаточно, чтобы жить дальше. Сейчас она рассуждала здраво и уже без прежнего равнодушия вспоминала нацеленный на нее пистолет. Никто не слышал, как Харпер вернулась в подвал церкви. Ее одеяла пахли костром, но были такими уютными, что она почти мгновенно заснула… и теперь ей ничего не снилось. 12 В вечер первой лотереи – кому оставаться без обеда – Харпер дежурила по кухне. Норма усадила ее у окна раздачи перед складным столиком, на котором стояли термосы, кружки и большая квадратная жестянка с сахаром. – Можете подсластить кофе проигравшим. По одной ложке, не больше. И пусть видят ваш живот, пусть помнят, ради чего пропускают обед: ради вашего маленького чуда, – сказала Норма.