Среди людей, днем она не особо его боялась – она была сильнее, и в последнее время он не пытался к ней прикоснуться. Но дни становились короче и холоднее, уже почти наступил ноябрь. И часто она возвращалась домой в сумерках или в темноте, разбавленной лишь тусклым оранжевым светом фонарей. Она представляла бритву ли, нож, пистолет: вооружившись, он быстро наберет очки. Она старалась не носить шарфов, памятуя, что в газетах пишут про девушек, задушенных шарфами. Странное ощущение изводило ее, когда она по утрам натягивала нейлоновые чулки. Словно тело ее уменьшилось, стало даже меньше, чем его тело. Был ли он помешанным, сексуальным маньяком? Он казался таким безобидным, но именно такие в итоге впадают в неистовство. Она представляла эти обгрызенные пальцы на своем горле, представляла, как он разрывает ее одежду: впрочем, она не представляла, как закричит. Когда она вступала из света во тьму, кусты, припаркованные машины, проезды по обе стороны дома чудились ей другими, зловещими, и каждая деталь становилась отчетливой и болезненной – вон там может спрятаться мужчина, может выпрыгнуть и накинуться на нее. Но каждый раз она видела его при ясном свете, утром или днем (ибо он придерживался все той же тактики): его потрепанный пиджак и нервные глаза убеждали ее, что это она – мучитель, она – палач. В какой-то мере она сама виновата. Из складок и впадин ее тела, которое она так долго считала надежным механизмом, помимо ее воли исходил магнетический, незримый запах, словно от суки в течку или самки мотылька, запах, который не давал ему прекратить преследование. Ее мать была погружена в неизбежную осеннюю светскую жизнь, не реагировала на Кристин, которой без конца кто-то звонит, или на бубнеж служанки про мужчину, что бросает трубку, – и однажды объявила, что улетает на выходные в Нью-Йорк. Отец тоже решил лететь. Кристин запаниковала: она представляла себя в полной ванной, с перерезанным горлом, кровь сочится из раны и спиралькой закручивается над сливом (ибо теперь она была уверена, что он умеет проходить сквозь стены, быть в нескольких местах одновременно). А служанка пальцем не пошевельнет, да она будет стоять в дверях ванной, сложив руки, и смотреть. И Кристин договорилась с замужней сестрой, что проведет выходные у нее. Вернувшись домой в воскресенье вечером, она застала служанку на грани истерики. Та рассказала, что в субботу на закате она подошла, чтобы задернуть занавески на французских окнах, и увидела странно искаженное лицо мужчины, прижатое к стеклу, – он стоял в саду и глядел на нее. Служанка утверждала, что упала в обморок и чуть не разродилась месяцем раньше прямо здесь, на полу гостиной. Потом она вызвала полицию. К тому времени, когда они приехали, мужчина исчез, но она его узнала, видела его на том чаепитии. И заявила полиции, что это знакомый Кристин. В понедельник вечером для дознания пришли двое. Они были очень вежливы, ибо знали, какой пост занимает отец. Отец душевно поздоровался, а мать маячила за его спиной, нервно сжимая фарфоровые ручки, показывая, какая она хрупкая и напуганная. Ей не нравилось, что в гостиной полиция, но это было необходимо. Кристин пришлось сознаться, что он повсюду за ней ходил. Ей стало легче оттого, что он разоблачен, но еще оттого, что не она пожаловалась полиции, хотя, будь он гражданином страны, она бы давно так и сделала. Кристин настаивала, что он не опасен и никогда не причинял ей вреда. – Такие не причиняют вред, – сказал один полицейский. – Они просто убивают. Вам повезло, что вы еще живы. – Псих, – констатировал второй. Подала голос мать: мол, проблема с людьми другой культуры в том, что не поймешь, то ли они безумны, то ли просто у них другие понятия. Полицейский согласился, почтительно и снисходительно, будто она недоумок королевских кровей и ей надобно потакать. – Вы знаете, где он живет? – спросил первый полицейский. Кристин давно уже порвала письмо с надписанным адресом – она покачала головой. – Тогда нам придется брать его завтра, – сказал полицейский. – Сможете заговорить его у аудитории, если он там будет? Допросив Кристин, полицейские тихо побеседовали с ее отцом в холле. Служанка убирала со стола кофейные чашки; она заявила, что, если его не посадят, она уволится, она не хочет, чтобы ее снова напугали до полусмерти. На следующий день, когда закончилась лекция по современной истории, он был возле аудитории, точно по расписанию. Он, кажется, удивился, когда Кристин не пустилась в бегство. Она подошла к нему, и сердце у нее колотилось от собственного предательства и близкой свободы. Она вновь выросла, стала прежней великаншей, неуязвимой, хладнокровной. – Как вы? – весело улыбнулась она. Он недоверчиво посмотрел на нее. – Этот? – Полицейский выскочил сзади, словно Кистонский фараон[1], и положил руку ему на плечо – тот же неизменный потрепанный пиджак. Второй полицейский преспокойненько стоял в стороне – применение силы не потребуется. – Не делайте ему плохо, – взмолилась Кристин, когда полицейские уводили его. Те кивнули и улыбнулись – уважительно, насмешливо. Казалось, он прекрасно знал, кто эти люди и что им нужно. Тем же вечером позвонил с докладом первый полицейский. Отец переговорил с ним, веселый, энергичный. Сама Кристин находилась теперь в тени: ее защитили, ее функция выполнена. – Что они с ним сделали? – тревожно спросила она, когда отец вернулся в гостиную. Она не знала, как оно бывает в полицейских участках. – Ничего плохого с ним не сделали, – сказал отец. Забавно, что дочь беспокоится. – Его могут засудить за преследование и домогательство, они спрашивали, буду ли я предъявлять обвинения. А я думаю – зачем? Его виза позволяет перемещаться по стране, только если он учится в Монреале. Я сказал им, чтоб отправили его в Монреаль. Если он снова тут появится, его депортируют. Они заходили в дом, где он снимает комнату: он задолжал за две недели, и домохозяйка сказала, что собирается его выгнать. Похоже, он счастлив, что за него выплатят долг и купят билет до Монреаля. – Отец замолчал. – Пока они ничего не смогли из него выжать. – Выжать? – переспросила Кристин. – Они хотели понять, зачем он это делал, то есть зачем преследовал тебя. – Отец окинул Кристин взглядом, словно и для него самого это было загадкой. – Они сказали, что, когда стали его об этом расспрашивать, он просто захлопнулся, как улитка. Притворился, будто не понимает английского. Он прекрасно все понимал, но не отвечал ни на какие вопросы. Кристин знала, что это конец, но каким-то образом между арестом и отправкой в Монреаль он умудрился обмануть сопровождающего, чтобы еще раз ей позвонить. – Я видеть тебя снова, – сказал он. И не стал ждать, когда она сама положит трубку. Отойдя в прошлое, перестав быть пугающей реальностью, он превратился в смешной персонаж, про который легко рассказывать. Это была единственная забавная история, которую она когда-либо рассказывала: так, и для себя, и для других, она поддерживала ауру своего необъяснимого обаяния. Ее подруги и мужчины, которые все так же назначали ей свидания, рассуждали про его мотивы. Кто-то предположил, что он хотел жениться на ней, чтобы остаться в стране, другой сказал, что восточные мужчины любят плотных женщин: – Все дело в твоем рубенсовском образе. Кристин много думала о нем. Нет, он ей не нравился, скорее наоборот, но как чистая идея он был фигурой романтической, человеком, который считал ее неотразимой. Хотя она часто удивлялась, рассматривая в зеркале в полный рост свое по-прежнему румяное лицо и дюжую фигуру, гадая, что же в ней такого. Она избегала разговоров про его возможное помешательство: просто вменяемость – вещь неоднозначная. Но один ее новый знакомый, в первый раз услышав эту историю, выдвинул свое объяснение. – Так он и тебя достал, – рассмеялся знакомый. – Наверняка тот же самый парень, что расхаживал по нашему летнему лагерю. Преследовал девушек таким же точно манером. Парень небольшого роста, японец или что-то вроде этого, в очках и все время улыбается. – Может быть, это кто-то другой, – сказала Кристин. – Таких двух не может быть, все совпадает. Довольно странный тип. – Ну и… за какими девушками они ходил? – спросила Кристин. – Да за всеми подряд. Стоило раз остановиться, с ним полюбезничать, и все. Не отвяжешься. Очень был назойлив, но неопасен. И Кристин перестала рассказывать свою забавную историю. Так значит, она была одной из многих. Она снова стала играть в теннис, хотя прежде его забросила. Несколько месяцев спустя снова позвонил полицейский, который занимался этим делом. – Хочу сообщить вам, мисс, что человек, который причинял вам беспокойство, отослан к себе на родину. Его депортировали. – За что? – спросила Кристин. – Он что, пытался вернуться сюда? – Может быть, она все-таки была особенной, и ради нее он был готов на все. – Да ничего подобного, – сказал полицейский. – Он пытался учудить то же самое в Монреале, но на этот раз напал не на ту женщину – она была настоятельницей монастыря. В Квебеке такого не прощают – его выпроводили, он и очухаться не успел. Думаю, на родине ему будет лучше. – А сколько же ей было лет? – помолчав, спросила Кристин. – Ну, кажется, около шестидесяти. – Спасибо, что сообщили, – сказала Кристин как можно официальнее. – Это такое облегчение. – А про себя: может, он специально позвонил, чтобы надо мной посмеяться. Кладя трубку, Кристин чуть не плакала. Так что же ему было от нее нужно? Мать-настоятельница монастыря. Выглядела ли она на шестьдесят? Действительно ли походила на мать? Что сулил ему монастырь? Спокойствие, милосердие? Защиту? Может, с ним что-то случилось, какая-то невыносимая травма оттого, что он находился в этой стране. Ее теннисный костюм, ее голые ноги – это было для него слишком. Казалось, вот они, плоть и деньги, только руку протяни, но они исчезали, едва он оборачивался, а монашка – символ какого-то крайнего искажения, монашеские одежды, покрывало монахини в его близоруком восприятии напоминали ему женщин с родины, женщин, которых он понимал? Но теперь он вернулся к себе в страну, он далеко от Кристин, будто на другой планете, она может только гадать. И все же он ее не позабыл. Весной Кристин получила открытку с иностранным штемпелем, знакомые печатные буквы. На открытке изображен храм. У него все прекрасно, он надеется, что и у нее тоже все прекрасно, он ее друг. Месяцем позднее снова пришла фотография, сделанная им тогда в саду, – снимок в конверте из манильской бумаги, без письма. Постепенно аура таинственности истощилась: как бы то ни было, и сама Кристин больше в нее не верила. Жизнь снова стала предсказуемой. Кристин окончила колледж средне, поступила на работу в департамент здравоохранения. Работала хорошо, как женщину ее не дискриминировали, потому что никто не воспринимал ее как женщину. Она смогла купить приличную квартиру, хотя уюта особо не наводила. В теннис играла все реже, и мускулы с налетом жирка превратились в жир с тонкой прослойкой мускулов. Начались головные боли. Потом, когда миновали бессмысленные годы и все газеты и журналы заполонила война, Кристин поняла, из какой восточной страны он родом. Она знала название страны, но тогда оно не запомнилось, слишком маленькая страна, эти названия вечно сливались в голове. Как ни старалась, но и название города, из которого он приехал, она тоже не могла припомнить, а открытка давно пропала. С севера он или с юга, рядом ли он с военными действиями или в безопасном отдалении? Как безумная она покупала журналы и просматривала все фотографии – мертвые крестьяне, цветные кадры крупным планом – испуганные, гневные лица, фотографии казненных шпионов. Она изучала карты, по ночам смотрела новости, и та далекая страна, все ее уголки, стали знакомы ей почти так же, как собственная родина. Пару раз ей показалось, что она узнала его, но бесполезно, они все на него похожи. Наконец она бросила рассматривать фотографии в журналах. Они слишком тревожат, это вредно. Ей стали сниться кошмары, он проходил в дом ее матери через французские окна, в потрепанном пиджаке, за спиной рюкзак и винтовка, в руках огромный букет многокрасочных цветов. Он улыбался все той же улыбкой, но по лицу текла кровь, скрывая его черты. Кристин отдала знакомым телевизор, начала читать романы девятнадцатого века, Троллоп[2] и Голсуорси стали ее любимыми писателями. Невольно думая про него, она говорила себе, что он оказался достаточно хитроумен и изворотлив, чтобы как-то выживать в ее стране, – значит, выживет и в своей, где говорят на его родном языке. И опять же, она не могла представить, чтобы он воевал на любой стороне, он не такого склада. И, насколько она знала, ни к какой идеологии он не склонялся. Скорее, занимается чем-то таким незаметным, на вторых ролях, как и она: может, он стал переводчиком. Война в ванной Понедельник Сегодня ближе к вечеру она переезжала на новое место. Хлопот минимум: затолкала вещи в два чемодана и сама же протащила их три квартала, что отделяли ее новую квартиру от старой. И всего лишь дважды остановилась передохнуть. Она довольно крепкая для своего возраста. Подошел мужчина и предложил помочь, довольно приятной наружности человек, но я ее предупреждала – никогда не принимай помощь от незнакомцев. Кажется, немка очень обрадовалась, что она съехала, немка вечно ее в чем-то подозревала. Немка стояла на деревянном крыльце и смотрела, сложив руки на толстом животе, – в этих своих шлепанцах, в потертом свитере, а из-под неизменного хлопчатобумажного халата на дюйм торчит комбинация. Я, например, всегда эту немку недолюбливала. И мне надоело, что она трогает чужие вещи (хоть она и старается положить их ровно на то же место, но ей аккуратности не хватает), а в последнее время, я подозреваю, она просматривала почту – на конвертах жирные отпечатки больших пальцев, а еще ведь слишком холодно, почтальоны не ходят без перчаток. На новой квартире домовладелец – мужчина, а не женщина: я в целом, пожалуй, предпочитаю мужчин. Когда она добралась до нового места, ключи ей выдал старик, что живет на первом этаже, в комнате с окнами на улицу. Он открыл ей дверь, а домовладельца не было, но тот предупредил, что ожидает новую жиличку. Приятный такой старик, седовласый, с радушной улыбкой. Она отнесла чемоданы вверх по узкой лестнице, сначала один, потом второй. Остаток дня потратила на обустройство. Эта комната меньше, чем предыдущая, но по крайней мере чистая. Что-то из одежды она положила в шкаф, что-то – в комод. Полок в комнате нет, кастрюлю, чашку, тарелку, приборы и кофейник придется держать в ящике комода. Зато имеется маленький столик, и я решила – пусть чайник все время там стоит. В этом есть некая декоративность. Она застелила кровать – простыни и одеяла предоставлял домохозяин. Окна выходят на север, значит, будет прохладно. К счастью, в комнате есть электрообогреватель. Она всегда любила тепло, хотя меня не особо волнует температура в комнате. Некоторый плюс: комната – рядом с ванной, это кстати. Тетрадь она будет держать на столе, рядом с чайником. Завтра ей нужно купить продукты, но сейчас она ляжет спать. Вторник Сегодня утром она лежала в кровати, пытаясь снова заснуть. Я глядела на часы и соглашалась с ней, что матрас и вправду тонковат и, по сравнению с предыдущей квартирой, довольно жесткий. Было уже около девяти, и я велела ей дотянуться до будильника и выключить, чтоб не звенел. Кто-то медленно поднялся по лестнице и прохромал в ванную, закрылся на защелку. Оказывается, стены не такие толстые и пропускают звуки. Она хотела перевернуться на другой бок и снова заснуть, но человек в ванной надрывно закашлялся. Потом она услышала, как он отхаркивается и сплевывает, потом он спустил воду в унитазе. Я уверена, что знаю, кто это был: наверное, тот старик снизу. Бедняга, должно быть, простудился. Впрочем, он пробыл в ванной ровно полчаса, довольно долго: и за это время умудрился издать немало неприятных звуков. Теперь я понимаю, что соседство с ванной имеет свои недостатки, и начинаю догадываться, почему хозяин сдает эту комнату столь дешево. Наконец я убедила ее, что пора уже встать, закрыть окно (я всегда считала, что свежий воздух полезен для здоровья, хотя она не любит свежий воздух) и включить обогреватель. Она собралась было обратно в постель, но я велела ей одеваться. Нужно идти в магазин, в доме есть нечего. Она прошла в ванную и правильно сделала, потому что опять приближались чьи-то шаги. Ванная грязновата, подумала я. Впрочем, сегодня она просто умылась над раковиной. По крайней мере, много горячей воды. Она вернулась к себе, надела пальто и ботинки. Я сказала, что лучше накинуть и шарф: на окне с двойным переплетом я еще прежде заметила изморозь. Она взяла сумочку, вышла из комнаты и заперла ее на ключ. Проходя мимо ванной, она поняла, что там кто-то есть: в окошке над дверью горел свет. Когда она спустилась по лестнице, старик сидел в холле, разбирал почту за темным столиком у двери. Старик был в банном халате, из-под которого выглядывали полосатые пижамные штаны, а из-под них торчали костлявые лодыжки и малиновые кожаные тапки. Старик мило улыбнулся и сказал с добрым утром. Я велела ей кивнуть и улыбнуться в ответ. Она закрыла за собой парадную дверь, достала из кармана перчатки, надела. Спустилась с крыльца – осторожно, потому что ступеньки обледенели. Я часто обращала внимание, что опаснее спускаться по ступенькам, чем наоборот. Она шла по улице – насколько я знала, в нескольких кварталах отсюда есть магазин. Я пожирала глазами, оглаживала взглядом дома, что она проходила: кирпичные двухквартирники, и каждый дом похож на ее теперешний, каждый с двумя одинаковыми деревянными крылечками. В прежнем районе дома были больше. На этой улочке я, конечно же, бывала (она недалеко от прежнего дома), но теперь это моя улица, улица на новой территории, по которой я могу прокладывать тропинки и мои личные знакомые маршруты. Вот эти деревья – мои. И тротуар мой. А когда снег растает, зазеленеют деревья, и сырая земля, и молодые листочки, и весенние ручьи в канавах – все это будет тоже мое. Она вышла на крупную улицу, запруженную машинами, прошла квартал, свернула, потом еще два квартала, вот и магазин. У прежней квартиры был другой магазин, ближе, а тут я никогда не бывала. Она прошла через стеклянную дверь, затем через турникет. Тут она слегка задержалась, не знала, что лучше взять – тележку или корзинку. Она знала, что с тележкой ходить удобнее, корзинку тяжело нести, однако я заметила, что покупок будет немного, а тележки забивают проход и мешают, поэтому она выбрала наконец корзинку. Вечно приходится следить, сколько она тратит. Ей бы, конечно, хотелось купить мяса и грибов, оливок, пирожков и свиное жаркое. Старые привычки трудно менять. Но я настаиваю, чтобы она брала дешевые и питательные продукты. В конце концов сейчас середина месяца, пособие придет не скоро. После уплаты за жилье остается не так много денег. Нужно не забыть, чтоб она составила уведомление о смене адреса. Она не любит сосисок, но я ей всучила упаковку из шести штук. Столько протеина задешево. Она купила хлеб и масло (маргарин – ни за что), пакет молока и несколько супов в пакетиках, которые хорошо есть в холодную погоду, а также чай, яйца и несколько баночек печеных бобов. Она приглядывалась к мороженому, но я посоветовала взять лучше пакет замороженного горошка.