Гранатовые деревья во дворе гостиницы шумели, словно убаюкивая двух пожилых участников археологической экспедиции. Они сидели рядом на крылечке. Профессор по обыкновению дымил трубкой. — Скоро дождь пойдет, — зевая, указал поляк пальцем в хмурое небо, — в сон клонит. — Не пойдет, — уверил его сириец, тоже посмотрев на небо и зевнув. — А в сон клонит потому, что пора отдыхать. — Они скоро придут, — проворчал поляк после паузы. — Кто? Михайловский зевнул, затем выпятил губы, как бы разминая их, будто хотел предотвратить последующие попытки зевнуть, и продолжил: — Террористы или американцы. Смысл терроризма, развязанного госдепом по всему миру, — предельное ограничение анонимности и личной свободы граждан. Знаешь, как эта война называется? Халид Асаад не ответил. — Борьба с терроризмом, — продолжил Казимеж Михайловский. — Да брось, — не согласился сириец. — Они за землю воюют, хотят через нее газопровод из Кувейта в Европу провести, а Башар Асад не соглашается, чтобы не подставить нашего союзника Россию. — У нас в Польше тоже американские базы, — вздохнул профессор. — Самые крепкие стены выстроены из печали и уныния, — похлопал его по колену коллега. — Из-за них не видно будущего. Поляк, уже устав зевать, прикрыл рот рукой и издал характерный звук. — Заразил, старый черт, — едва сдерживаясь от зевоты, пошутил сириец. Дверь за их спинами открылась, оттуда выглянул Али ибн Сина: — Спите? Просыпайтесь! Ваш старший больной очнулся! Старики поспешили зайти в гостиницу. Куриный суп, который состряпал старый поляк, был еще теплый. Профессор плеснул в глубокую тарелку половину половника. — Еврейская кухня от польского ученого, — улыбнулся Казимеж и подсел на кровать к раненому. — Давай! Только не говори, что не понимаешь. Он принялся кормить Лаврова с ложечки, как ребенка. Виктор и не отказывался. Он с трудом открывал спекшиеся губы и проглатывал понемногу. — Дзякую… — произнес он с огромным трудом по-польски, подождал, пока Казимеж промокнет ему губы чистым платком, и повторил: — Спасибо вам за все! — Постарайся много не говорить, — предупредил его по-английски ибн Сина. — У меня все болит, — пожаловался больной. — Ничего, сделаю укол, и будет лучше, — пообещал врач. Из соседней комнаты раздалось: — Ну что, очнулся упырь? — Кто это? — простонал Лавров. — Не обращай внимания, это ненормальный! — ответил Халид и ушел в соседнюю «палату» к Стипу Врличу. Тот лежал на спине и вслушивался в происходящее за тонкой стенкой. Увидев, что к нему заглянул старый сириец, прорычал: — Я все равно его убью… — Слушай меня! В моем хозяйстве никто никого не может убить, если я этого не захочу! — с металлом в голосе приструнил молодого мужчину Асаад. — Но если ты все-таки собираешься сделать это, ты сперва должен убить меня. — Ну что вы, почтенный Халид, я вас очень уважаю, — сглотнув обиду, ответил Стип. — Ты слышал, что я тебе сказал? — так же твердо вымолвил главный смотритель. — Хорошо! — громко произнес Врлич, но на остальные слова у него уже не было сил. — Даю слово, что не убью его в вашем хозяйстве. Но как только этот убийца покинет Пальмиру, я сделаю свое дело. Халид недовольно посмотрел на Стипа и закрыл дверь. Вместе с Али ибн Синой свои вещи к нему в машину положил Казимеж Михайловский. — Надеюсь, еще увидимся в Дамаске, — сказал профессор главному смотрителю, спускаясь с крылечка гостиницы. — В котором часу уезжаете? — спросил Асаад. — В пять утра из Тадмора выезжают автобус и машина с полицией. Я переночую у Али. — Будьте осторожны, — напутствовал Халид. Интересно, кому-нибудь хотя бы раз помогли такие напутствия, как «осторожнее» или «не болей»? Зачем их говорят люди на всех языках мира? — Не волнуйся, три часа до аэропорта, а оттуда в Польшу. А вы на что надеетесь? Закрывайте музей и уезжайте. Прежняя жизнь закончилась. Все. Если гражданскую войну не удушили в зародыше, то она затянется на многие годы, — сказал на прощание профессор. Один поляк все время тыкал пальцем в небо. Небо продырявилось и сдулось, как парашют, накрыло Пальмиру. А поляк испугался и сбежал. — Вы знаете, почему я здесь остаюсь, — уклонился от ответа главный смотритель Пальмиры. — Подумай о своих внуках, — порекомендовал профессор. — У них все хорошо, я не беспокоюсь, — заверил Халид. От волнения они обращались друг к другу то на «вы», то на «ты». — Спасибо тебе, Казимеж, — расчувствовался Халид. Старый поляк обнял не менее старого сирийца на прощание и, махнув рукой, пошел к машине. — Лекарство в шкафу, — предупредил из-за руля Али. — Я написал, сколько давать. Халид Асаад еще долго стоял в темноте, всматриваясь, как удаляются красные огни стоп-сигналов на машине его старинного приятеля Али ибн Сины. Хранитель решил не возвращаться в Тадмор, в свой большой и опустевший дом, а переселиться в гостиницу для археологов, в номер профессора Михайловского. 6 В городе перепутались улицы и дома. Люди приходили домой, а попадали в чужие квартиры. Многим нравилось, они оставались и начинали другую жизнь. В теплых тапочках и любви. И был это не хаос, а начало нового мира. Никто даже не задумывался, куда подевались старые хозяева этого жилья. Наверное, из этого и состоит жизнь? «Глядь, а часы твои носит коварная ложь…» Халид Асаад был далек от того, что происходит в городе. Он стряпал чечевичную похлебку, прославленную в Книге Бытия Ветхого Завета. Промыв чечевицу, слегка поджарил на масле нарезанный кольцами лук, сложил все в кастрюлю, посолил, добавил воды и варил на слабом огне полтора часа. — Еще. Как там? Шпинат… потом лимонный сок, — сам с собой разговаривал хранитель старины. — И будет мне счастье. Шаркающие шаги отвлекли старика от похлебки. За его спиной стоял Стип, держась за дверной косяк. — Ты уже встал? — спросил об очевидном Халид. — Мне уже лучше, — просипел молодой мужчина, — не могу больше лежать. — А что, тебе идет этот костыль, — пошутил Асаад. Хорват попытался сесть за стол, но задел больной ногой табурет и вскрикнул. — Ой, что ж ты так неаккуратно, Стиппи, — запричитал сириец и помог больному удержать равновесие, когда тот усаживался на стул. — Не называйте меня по-американски. Я обижусь, — предупредил хорват. Халид поставил перед археологом плоскую тарелку с лахмой — молочным мягким хлебом, популярным в Сирии. Его традиционно выпекали в круглой оловянной форме, а потом разрезали на треугольники. В глубокую тарелку Асаад налил свежеприготовленной чечевичной похлебки. — Тебе надо много есть, чтобы поправиться, — сказал он на старушечий манер. — Я не хочу кушать, — возразил Стип по-детски. — Ешь, говорю! — строго приказал главный смотритель и тут же смягчил тон: — Чай будешь? Я черный в термосе заварил, с имбирем, грейпфрутом, гвоздикой, с перцем горошком. Прямо супер!