— Вы же ученый, пан Асаад, — в тон Халиду ответил Лавров, — что вы такое говорите? — Витья, ты знаешь, почему этот французский шурф был заброшен сто лет назад? — интригующим тоном спросил сириец. — А я знаю. Двух человек из французской экспедиции съел белый крокодил. Власти прислали взвод солдат. Спецназа тогда еще не было… — Ну-ну, и что дальше? — с интересом слушал Виктор. — А дальше — все. Ни один из группы не вернулся. Планировали специальную операцию. Но не было тогда ни снаряжения, ни приспособлений. А тут очередные политические события и война — битва у перевала Мейсалун. И никому уже не было дела до заброшенного французского шурфа. — Похоже, там целая династия этих духов пещеры. Но я туда больше не сунусь! — воскликнул Виктор. — Вот это разумное решение, — похвалил старик. Халид Асаад совсем выбился из сил, и Виктор в одиночку замуровал дверь и засыпал ее землей. Стипа Врлича похоронили в другом месте — в хорошо сохранившейся погребальной башне Элахбела II века нашей эры. Эту башню построили сыновья некоего Вахбаллата — Элахбел, Шокаи, Малик и Маанаи. По имени одного из них ее и назвали. На северной стене сохранились бюсты семьи Вахбаллата. В отличие от ранних башен, гробница Элахбела богато украшена, на стенах — коринфские пилястры, на потолке, который находится на высоте десяти метров, сохранились даже остатки росписи. Сириец и украинец похоронили хорвата в пустом каменном саркофаге, сохранившемся с римских времен. «Зарыли, как собаку», — с грустью подумал Виктор. — Это хорошее последнее пристанище для археолога, — пояснил свое решение главный смотритель античной Пальмиры. — Но как же родня? — Он потерял всех еще в югославскую войну. Он никому не нужен… разве только этим руинам. На ночном небе над Тадмором звезды — будто рассыпчатая каша. Будто толстая повариха из детского сада насыпала от души черпаком. И в горле ком, хочется выкрикнуть: «А мне не больно — курица довольна!», но курицы нет, ее уже зарезали. Ноги вязнут в холодном песке все глубже. Холодно, ветрено, и спать ложиться пора. «Какая ахинея в голову лезет», — думал Лавров, готовясь ко сну. Только один он знал, как бороться с душевной болью: придумай какую-нибудь глупость, белиберду, ироничный памфлет. Это хоть ненадолго, но отвлечет от суровой реальности. Утром Виктор насилу отмыл кузов пикапа от запекшейся человеческой крови. Проверил, не вытекла ли из пробоины тормозная жидкость, хватит ли бензина до Дамаска, померил щупом уровень масла в моторе, залил воды в бачок для омывающей жидкости. — Ну что, прямо домой? — спросил у него Халид Асаад. — Да, давно пора, соскучился очень, — честно признался Лавров и спросил: — Скажите, почтенный Халид, если бы меня убили, а не Стипа, вы бы тоже похоронили меня в тадморской гробнице? — Да, тоже, — подтвердил главный смотритель. — Только в подземной, православной, они же православными были, первые христиане? Виктор улыбнулся вместо ответа, потом с чувством вымолвил: — Даже не знаю, как вас благодарить. — Увези этот пикап подальше, — подсказал ему сириец. Лавров открыл пробитую пулей дверцу, устроился на водительском сиденье, поправил зеркало заднего вида. Оглянулся на старика. Тот собирал осколки стекол, вывалившиеся во время перестрелки из фрамуги окна. Халид почувствовал, что на него смотрят, обернулся и махнул Виктору рукой — поезжай, мол. Лавров повернул ключ в замке зажигания. Мягко зарокотал мотор. Декуманусом в градостроительстве Римской империи называют улицу города, ориентированную с востока на запад. Часть декумануса Пальмиры, непосредственно прилегающая к храму Белла, не сохранилась, там теперь проходит современная дорога, по которой покидал Тадмор пикап «Хонда Риджелайн». Среди вещей хорвата Виктор заприметил DVD-диск без обложки на коробке. Удерживая руль левой рукой, он правой открыл плоскую пластиковую коробочку, достал блестящий диск и вставил в щель автомагнитолы. Раздались звуки исполняемой на скрипке-гусле мелодии зажигательного танца коло. Гусле звучала очень по-турецки. Две струны пронзительно пищали под смычком из конского волоса. Помимо гусле, мелодию поддерживала гайде, похожая на набор кельтских волынок. Но играющий на гусле был заводилой — этот музыкант разгонял энергию старинного народного танца и мелодии. Получалась очень динамичная и чувственная композиция, сочетающая и струнную музыку, и духовую. Виктору было невдомек, что с этого зажигательного коло близ Цетинского монастыря в Черногории и началась вся кровавая история. В салоне пахло древностью — раскаленной пустыней, деревней, ночными кострами, глиной, камнями, одиночеством. До Дамаска оставалось 240 километров. Глава 17. Вместо эпилога 1 «Каждый нуждается во множестве документов: справка о беременности, регистрационная карточка, разрешение, свидетельство о рождении, медицинская книжка с отметками о прививках, диплом об образовании, членский билет, удостоверение личности, пропуск, характеристика, медицинская страховка, свидетельство о браке, контракт, лицензия, пенсионное удостоверение, завещание, свидетельство о смерти, ну и что там еще? Как будто ничего не забыл», — думал инок Ермолай, стоя позади молодого священника, отпевающего покойника. У поющего батюшки была взъерошенная светлая шевелюра, вихры которой, сколько ни старайся, невозможно было пригладить, большие томные синие глаза и широкий рот, обрамленный жидкой бороденкой. Во время отпевания он втягивал носом воздух так энергично, что мягкие волоски его усов шевелились, как трава от ветра. Открытый гроб стоял на двух табуретах в большой горнице. Дом был полон родственников, соседей и близких. Ковровые дорожки, обычно застилавшие полы, покрытые истертым линолеумом и крашеной фанерой, были свернуты. Приходящие попрощаться с покойником не разувались, как обычно, а проходили внутрь в пыльной обуви. Июньская Пальмира была пыльной, гости — в основном старики. Они подходили к вдове и говорили что-то вроде: «Алевтина, прими мои соболезнования! Николай был хорошим человеком…» Вдова в черной косынке мелко кивала, промокнув несуществующие слезы на сухих глазах уголком платочка, и отвечала: «Спасибо, что пришли». Корни ее волос цвета красного дерева покрылись белой пылью дорог. Дороги эти морщинами легли на лицо. И каждый, кого она встречала, замечал: она прошла долгий путь. Своевременно вышла замуж, в положенное время родила, вовремя овдовела. Все, как у людей. Детишки, насильно притащенные родственниками, одеты были неподобающе: в ярких футболках, модных джинсах, одна отроковица явилась даже с непокрытой головой и в коротком розовом топике, не закрывающем пупка с золотой серьгой. Девушки надели летние наряды. Дедушки рады. Молодой священник, казалось, ничего этого не замечал. Инок Ермолай смотрел на все это с мрачной обреченностью. Терпение — это борьба. Он так устал за последние пару лет, что ничего уже не хотел. Кроме самого главного: времени. Главного невосполнимого ресурса. Прямо посреди его жизни появилась песчаная воронка. И чем больше он в нее бросал, тем больше осыпались ее края, тем бездоннее она становилась, тем безнадежнее… Старший сын покойного жил в Золотоноше, недалеко, и приехал с женой. Младший устроился в Черкассах, явился один. Они потихонечку переговаривались, не обращая внимания на песнопения православного священника. — Мать живет в прошлом веке, — говорил старший, — закинет мобильный в буфет, и не дозвонишься до нее. — Она все равно недовольна, — отвечал младший. — Дозвонишься или не дозвонишься, она все равно будет недовольна, это неизбежно. — Звонил ей на Восьмое марта, потом на День Победы, ей безразлично, все ее выводит из себя. Кроме упреков и жалоб на здоровье, больше ничего и не услышишь, — подтвердил старший. — И что нам делать с ней? — озадачился младший. — Ей же будет не по себе в пустом доме одной. — Пусть поживет у тебя, — предложил старший и несколько театрально вздохнул. Младший сын посмотрел на старшего пристальнее, чем обычно, пытаясь понять: он пошутил или вправду предлагает такое? Старший не выдержал и глумливо рассмеялся. — Ха-ха-ха, — с досадой передразнил его младший. — Тш-ш-ш, — упрекнула жена старшего обоих. — Я понял, — кивнул ее муж и снова придал своему лицу скорбно-внемлющее выражение. Инок Ермолай все это видел и почти все слышал. Его это категорически огорчало, и утешением служила лишь мысль о том, что епитимья, наложенная на него настоятелем монастыря отцом Емельяном, заканчивается. На целый год иерей Емельян отлучил инока от причастия и отослал в поселок Пальмира в Золотоношском районе Черкасской области — служкой ко вчерашнему семинаристу отцу Карпу. Не выполнил инок Ермолай задания, подвел монастырь: десницу не вернул, подопечная его погибла, сам осквернился убийствами. Не допускают такого к причастию. Ермолай новое послушание принял безропотно: приехал в Пальмиру, занял половину дома, а на второй половине отделанной сайдингом, как коммерческий ларек, пальмирской церквушки-новостроя проживал неженатый священник — настоятель. На самом деле иерей Емельян спрятал своего инока в украинской Пальмире от событий, развернувшихся на Донбассе. Это инок Ермолай тоже понимал. Страшно проснуться однажды и увидеть, что за окном пустыня, сухой песок просочился в квартиру и жжет ступни. Это ад. А рай — красивый балкон, выходящий в сад. Открытое ночью окно. Тишина. Аромат черемухи и сирени. Лавандовый чай. — Смерть мы, православные, воспринимаем как светлую печаль, — обратился к пастве молодой отец Карп. — Скорбь наша печальна, но светло искупление. В скорби и печали пребывают родственники усопшего… Каким бы унылым казался поселок Пальмира, если бы в нем не было продавцов желто-голубых шариков, полосатых дворовых котов и молодого батюшки, по утрам открывающего ставни церковных окон! Чтобы послушать священника, протолкалась поближе древняя старуха баба Клава, горбатая, с клюкой, железными зубами. Она была настоящей фронтовичкой, единственной, кто дожил в Пальмире с Великой Отечественной войны до лета 2015 года. — Свет грядущего спасения осеняет всех нас, — продолжил батюшка Карп, дождавшись, когда угомонится баба Клава. — Кто-то спросит: «Что есть смерть? Конец ли это? А может быть, начало? И что есть жизнь? Что тогда мы зовем жизнью?» Подобные вопросы тревожат нас в такие моменты, как этот. Подростки не слушали священника, они, спрятавшись за спинами взрослых, листали электронные страницы на экранах своих смартфонов. Баба Клава, бывшая на фронте полевой медсестрой и повидавшая премного разных смертей — от пули, от разрыва снаряда, от инфекции, гангрены, голода, холода, — слушала батюшку внимательно. — Вот почему нужно обращаться к Господу, — пояснил священник, — ибо Господь и есть Свет. Инок Ермолай скользил взглядом по лицу покойника. Оно было воскового цвета, кустились густые брови, сросшиеся на переносице. Голова была седая и кучерявая. Он родился во время войны. В семье было четверо детей, но выжил лишь старший, который подростком мог как-то добывать себе пропитание, и он — самый младший, которого кормила мать. Средние дети умерли от недоедания и болезней. Когда покойный пошел в школу, там его учили, что Сталин — самый хороший человек на свете, а еще Ленин. Портреты того и другого висели везде — в школе, в клубе, в библиотеке, в правлении и в хатах. Но когда покойный окончил школу, оказалось, что Сталин был не такой уж и хороший, однако Ленин оставался по-прежнему как святой. При этом взрослые люди, те, кто сначала прославлял Сталина, а потом хулил, не читали его книг и на самом деле понятия не имели о том, о ком так много говорили. Покойный был октябренком, потом пионером, затем комсомольцем. Всю жизнь проработал шофером на Пальмирском сахарном заводе. В партию так и не вступил, было жалко отдавать процент от зарплаты на взносы в КПСС. В месяц покойный крал на заводе мешок сахара, а директор — вагон. Так обычно и распределяются в поселке материальные блага. Когда покойный прожил полвека, Украина обрела независимость. А когда вышел на пенсию, то ему объяснили, что Ленин тоже был плохой, а хороший — только Иисус Христос. Ни произведений Ленина, ни Евангелие покойный так и не прочитал. Но принялся ходить в новопостроенную церковь, осенять себя крестным знамением и искренне верить, что символ христианской веры — это крест. А на самом деле это молитва: «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на Небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящего, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущаго века». Во что верят те, кто даже не знает наизусть слов символа веры? Во что верит вдова покойного? Во что верят другие пожилые женщины, пришедшие на отпевание? В крестное знамение? В иконы? В то, что на Крещение надо набрать святой воды, а на Пасху испечь кулич, покрасить яйца и освятить их в церкви? Это суеверие, а не вера. Но попробуй, скажи им об этом, бывшим комсомолкам и коммунисткам, точно так же веровавшим в Ленина и Сталина. В их головах выстроилась примерно такая схема: Бог-Отец и Святой Дух — это как Маркс и Энгельс. А Богородица — как Ленин. А Иисус Христос — это как Сталин. Соответственно, сатана — это Гитлер… Инок Ермолай вглядывался в лицо покойного с мыслями о том, что люди не удосуживались прочитать мысли, записанные собственноручно Лениным и Сталиным, но выносили суждения о них. Так что же тогда с мыслями Иисуса, которые он лишь произносил в присутствии апостолов, а те записали их много-много лет позже? Лишь евангелист Матфей был взрослым, когда слушал проповеди Иисуса. Так ли он Его понял? Верно ли запомнил, чтобы дословно воспроизвести спустя двадцать лет? А евангелисты Лука, Марк и племянник Христа Иоанн и вовсе были детьми. Что мы дословно помним из того, что нам в детстве говорили взрослые? Не являются ли эти воспоминания ложными — о том, чего не было? Или, как говорят психологи, «конфабуляцией»? На поминках скорбящие громыхали ложками, поедая лапшу. Пили водку, не чокаясь. Инок Ермолай тоже для вида поковырялся в кутье — рисовой каше с изюмом. Подумал, что гости не знают даже, почему они едят ложками, а не вилками. Не положено на поминках пользоваться вилками — и все тут. А ведь это самборчанка Марина Мнишек, коронованная как русская царица, привезла в Москву вилки и пользовалась ими в 1605 году на свадебном пиру в московском Кремле, когда выходила замуж за Лжедмитрия I. Вилки на столе шокировали русское боярство и духовенство. Шок этот и сохранился до наших дней в виде запрета вилок на поминках. Каковы бы ни были предрассудки других, вы должны с ними считаться, если хотите иметь влияние на этих людей. Перестанешь общаться с людьми и уже не можешь начать заново. Отбыв положенное на поминках, инок Ермолай вернулся в свое жилище, но и там ему не было покоя: в соседнем доме большая семья ассирийцев отмечала свой праздник — Шара эд Мар Зая. Из распахнутых окон лилась музыка, которую три тысячи лет назад записал на глиняных табличках неизвестный ассирийский композитор, а в прошлом веке запись расшифровали немецкие исследователи. Величавая мелодия пересекалась пронзительными интонациями, ритм был неспешный. Не только цыгане и евреи рассеяны по всему миру, ассирийцы тоже живут на всех континентах, тем не менее сохраняя традиции и язык в своих крепких общинах. В открытые окна было видно, как ассирийцы поедали долму, свернутую треугольниками. Хозяйка принесла гирду — рисовую кашу на кислом молоке; курицу, запеченную в шафрановом соусе и оттого оранжевую. Внимание Ермолая привлекло рассыпчатое, медвяно-желтого цвета блюдо, которое он пробовал еще в Мосуле: то была мертоха. Они со Светланой намазывали метроху на лаваш, сворачивали его и так ели. На вкус напоминало подсоленное топленое масло с мукой. Хозяйка дома увидела, что вернулся сосед в черной рясе, тоже завернула метроху в лаваш, положила на тарелку и пошла угостить православного священнослужителя. Ведь ассирийцы тоже православные христиане, только церковь у них своя — ассирийская, или Церковь Востока. Инок Ермолай называл соседку хорошим старорусским словом «баламошка». Хоть и ругательное слово, а какое-то доброе. Сейчас уже так не ругаются. Она однажды сожгла в печи внуков мобильник. Думала, что оттуда выходят бесы. И внук действительно излечился и даже научился кататься на велике. Вернувшись домой, отец Карп счел нужным заглянуть к соседу с вопросом: — Ты почему так рано ушел с поминок, Ермак? — Я тебе не приятель, — отозвался инок, — что ж ты продолжаешь звать меня Ермаком?