— Подожди на улице, Фрэнсис, — говорит папа. — Нет. — Ну же, будь умницей. — Нет. — Да если б мой сын со мной спорил, я б ему такого пинка дал, что он бы до самого графства Керри летел. Как можно отцу перечить, да еще в такой скорбный день! Если уж пинту по случаю траура нельзя выпить, то для чего жить-то вообще? — возмущается папин приятель. — Ладно, пойдем, — говорит папа. Они допивают пинты и рукавами вытирают бурые следы от кружек на гробе. Папин приятель забирается на козлы, а мы с папой садимся в повозку. Папа крепко прижимает гробик к груди. У нас дома полно взрослых: мама, бабушка, тетя Эгги, ее муж Па Китинг, дядя Пэт Шихан и дядя Том Шихан — мамин старший брат, который раньше даже близко к нам не подходил, потому что терпеть не может тех, кто с Севера. Дядя Том не один, а с женой, Джейн. Она из Голуэя, и про нее говорят, что она на испанку похожа, поэтому с ней никто из родственников не разговаривает. Человек из паба забирает у папы гробик и заносит его в комнату. — О, Господи, нет, нет, — стонет мама. Папин приятель сообщает бабушке, что скоро вернется и отвезет нас на кладбище. — Не вздумай сюда пьяным являться, — грозит ему бабушка. — Ребеночек и так при жизни настрадался и заслуживает лучшего отношения, и я не потреплю тут пьяного кучера, который того и гляди с повозки свалится. — Я, миссус, уж столько детей свез на кладбище и ни разу не свалился ни с высокой повозки, ни с низкой. * * * Мужчины снова пьют пиво из бутылок, а женщины потягивают шерри из стеклянных банок. — Мое пиво, мое пиво, — сообщает всем дядя Пэт. — Ну, конечно, твое, Пэт. Никто на него не покушается, — успокаивает его бабушка. Потом он начинает твердить, что споет «Дорогою в Рашин», но Па Китинг говорит: — Нет, Пэт, в день похорон нельзя. Накануне можно. — Это мое пиво, и я хочу спеть «Дорогою в Рашин», — не унимается дядя Пэт. И все понимают, что он так себя ведет, потому что его роняли на голову. Он начинает петь, но осекается, когда бабушка снимает крышку с гробика. — Господи, Боже мой, да когда же это кончится? — рыдает мама. — Хоть одного-то ребенка мне оставят? Она сидит на стуле у изголовья кровати, гладит Юджина по голове, по лицу, по рукам и говорит ему, что он был самым милым, ласковым и любящим малышом на свете и как это ужасно прощаться с ним навсегда, одно утешение — знать, что он теперь в раю, с братиком и сестричкой, и Оливер больше не тоскует по своему братику-близнецу. Мама кладет голову на край постели рядом с Юджином и так горько рыдает, что все женщины в комнате плачут вместе с ней. Она плачет и плачет, но Па Китинг говорит ей, что пора ехать, а то дотемна не успеем, а в темноте на кладбище делать нечего. — Кто ребенка в гробик класть будет? — шепчет бабушка тете Эгги. — Не я, — отвечает та. — Это мать должна сделать. Их слышит дядя Пэт. — Я положу ребенка в гробик, — говорит он. Потом ковыляет к кровати, обнимает маму за плечи. Та поднимает мокрое от слез лицо. — Я положу ребенка в гробик, Анджела, — повторяет дядя Пэт. — Пэт, — охает она. — Ох, Пэт. — Я смогу, — говорит он. — Это же просто ребеночек. Я никогда не держал на руках ребеночка, но я не уроню его, Анджела. Богом клянусь, не уроню. — Знаю, что не уронишь, Пэт. Знаю. — Я просто возьму его на руки, а петь «Дорогою в Рашин» не стану, — уверяет дядя. — Знаю, что не станешь, — отвечает мама. Пэт откидывает отдеяльце, которым мама накрыла ножки Юджину. Они такие белые, с тоненькими синими прожилками. Дядя берет Юджина на руки и прижимает его к груди, потом целует Юджина в лобик, и все в комнате подходят и целуют Юджина. Пэт кладет его в гробик и отходит. Мы все стоим вокруг гроба и в последний раз смотрим на Юджина. — Видишь, Анджела, я его не уронил, — хвалится дядя Пэт, и мама гладит его по щеке. Тетя Эгги идет в паб за кучером. Тот приходит, закрывает гроб и привинчивает крышку. — Пойдемте, кто на кладбище поедет, — зовет он и уносит гроб в повозку. В ней хватает места только маме, папе и нам с Мэйлахи. — Вы поезжайте, а мы тут вас подождем, — говорит бабушка. Я не знаю, почему нам нельзя оставить дома Юджина. Не знаю, зачем его увозит этот человек, который ставил пинту на белый гроб. И почему увезли Маргарет и Оливера. Как ужасно, что мою сестричку и братиков положили в ящик, и никого даже спросить нельзя, почему так. * * * Лошадь, цокая копытами, повезла нас по улицам Лимерика. — А Оливера мы увидим? — спросил Мэйлахи. — Нет, — ответил папа. — Оливер в раю, и не спрашивай, где это, не знаю я. — Рай — это там, где Оливеру, Юджину и Маргарет весело и тепло, и когда-нибудь мы с ними встретимся, — сказала мама. — А лошадь кучу сделала и на улице воняло, — сообщил Мэйлахи, и мама с папой невольно улыбнулись. * * * На кладбище кучер слезает с козел и открывает нам дверцу. — Давайте гроб. До могилы донесу. — Он хватается за гроб и оступается. — Нет уж, не понесешь ты моего ребенка в таком состоянии, — негодует мама. Она поворачивается к папе: — Ты неси. — Да делайте что хотите. Что хотите, черт побери, — говорит кучер и забирается на свое место. Уже темнеет, гроб у папы в руках кажется совсем белым. Мама берет нас за руки, и мы идем за папой по тропинке между могилами. Галки на деревьях притихли — день почти закончился, а завтра им рано просыпаться и кормить птенцов. У могилы ждут двое мужчин. — Поздненько вы, — говорит один. — Ладно, копать мало, а то мы б ушли уже. — Он спускается в яму и говорит: — Гроб давайте. Папа подает ему гроб. Копальщик присыпает гроб соломой и травой, потом вылезает из ямы, и его приятель начинает забрасывать гроб землей. — Господи, Господи, — рыдает мама. На дереве кричит галка. Жалко, у меня нет камня, а то я бы ее прибил. Могильщики забрасывают землей яму, вытирают пот со лба и стоят, будто ждут чего-то. — Э-э, горло бы промочить чуток, — произносит наконец один. — Да-да, — отвечает папа и дает им денег. — Соболезнуем, — бросают они и уходят. Мы идем обратно к воротам, но повозки там нет. Папа уходит в темноту, потом возвращается и качает головой. — Чертов забудлыга, этот кучер, прости Господи, — сердится мама. Домой с кладбища идти далеко.