Папа говорит, что у мужчин по-другому. Надо носить воротничок, не жаловаться и никогда ни о чем не просить. Сохранять достоинство. — Ну, сохраняй, сохраняй, — говорит мама. Пропив полученные от фермеров деньги, папа бредет домой, распевая песни и рыдая об Ирландии и о своих умерших детках, но больше об Ирландии. Если папа поет «Родди Маккорли», значит, денег у него хватило только на одну-две пинты. А если затягивает «Кевина Барри», значит, день удался, и теперь он ввалится домой пьянющим, поднимет нас с постели, велит построиться в ряд и клясться, что умрем за Ирландию. — Оставь детей в покое, — злится мама. — Не то дам кочергой по башке. — Не дашь, Анджела. — Еще как дам, мало не покажется, — грозит мама. Хватит нести чушь, проспись иди. — Спать, спать, спать. Какой смысл? Утром опять вставать, да и как спать, если с реки не туман плывет, а отрава? Папа ложится спать, бьет стену кулаком, поет горестную песню и засыпает. Едва займется день, как он уже на ногах, потому что негоже спать, когда уже рассвело. Он будит нас с Мэйлахи, а мы не выспались, потому что он нас ночью будил, а потом спать не давал бормотаньем и песнями. Мы ноем, что нам плохо, мы устали, но он сдергивает с нас пальто, которым мы укрывались, и сгоняет на пол. На дворе декабрь, морозно, изо рта идет пар. Мы писаем в ведерко у двери и скорее бежим вниз, где папа уже разжег огонь. Там умываемся в тазике, что стоит под краном у двери. Шланг, по которому течет вода, привязан к гвоздю на стене. Вокруг крана все отсырело: и стена, и пол, и стул с тазиком на нем. Вода ледяная, пальцы немеют от холода. Папа говорит, ничего, полезно — так мы настоящими мужчинами вырастем. Он плещет себе ледяной водой на лицо, шею и грудь, показывая нам пример. Мы тянем озябшие руки к огню, но долго так стоять нельзя — пора пить чай с хлебом и отправляться в школу. Папа велит помолиться до еды и после и вести себя хорошо в школе, потому что Бог видит каждый шаг и за малейшую провинность отправляет прямиком в ад, вот уж там точно холодно не будет. И папа улыбается. За две недели до Рождества мы возвращаемся из школы под проливным дождем, заходим в дом, а там никого нет. Стол, стулья и чемодан куда-то исчезли, огонь не горит. Но Лев XIII висит на стене, значит, мы не переезжаем. Без портрета папа не уехал бы. На полу повсюду лужицы, стены блестят от сырости. Наверху какой-то шум. Мы поднимаемся по лестнице и видим папу, маму и пропавшую мебель. На втором этаже тепло и уютно, в камине горит огонь. Мама сидит на постели, а папа у камина читает «Айриш-пресс» и курит. Мама рассказывает, что нас тут затопило, дождевая вода потоками текла вниз по переулку и подливалась под дверь. Мама с папой пытались заделать щель тряпками, но только вымокли сами и воды в дом напустили. А народ тут еще со своими ведрами ходит, и теперь на кухне тошнотворная вонь. Нам придется жить наверху, пока дожди не прекратятся. Зимой тут будет тепло, а весной — если стены и пол просохнут, — мы снова переедем вниз. Папа говорит, что мы будто бы уехали на отдых за границу, в Италию какую-нибудь. Теперь мы называем верхний этаж «Италией». Мэйлахи говорит, что папа римский на стене внизу замерзнет, может, его наверх принести? — Нет уж, пусть там висит, — возражает мама. — Хватит того, что мы его из Бруклина в Белфаст тащили, потом еще в Дублин и в Лимерик, теперь хоть немного покоя и уюта хочется. * * * Мама берет нас с собой в Общество Святого Викентия де Поля в надежде раздобыть гуся или окорок к рождественскому столу, но распорядитель говорит, что нынче всем в Лимерике туго. Нам дают талон в лавку миссис Макграт и еще один — к мяснику. — Какой уж там гусь или окорок, — говорит мясник. — По талону деликатесов не полагается. Вон, кровяную колбасу берите, потроха еще могу дать, голову овечью или свиную. Свиная голова — штука хорошая — мяса много и детям нравится. Свиная щечка да с горчичкой — воистину райская пища. В Америке такого нету, наверное, там всем стейки подавай да птицу дикую, домашнюю и водоплавающую. — Нет, — говорит он маме. — Ни бекона вареного, ни сосисок я вам дать не могу. Да берите же свиную голову, пока бедняки не налетели и все не расхватали. — Да кто ж свиную голову в Рождество подает? — удивляется мама. — У Святого Семейства в холодном вифлеемском хлеву и того не было, — отвечает мясник. — Уж они бы там не упирались, коли им бы такую хорошую свиную голову предлагали. — Не упирались бы, — говорит мама. — Но и есть бы не стали. Они же иудеи были. — А это тут при чем? — недоумевает мясник. — Свиная голова — это свиная голова. — А иудей — это иудей, им религия запрещает, такие уж у них правила. — А вы, миссус, знаток по части иудеев и свинины, — усмехается мясник. — Вовсе нет, — говорит мама. — Просто у нас в Нью-Йорке соседка была, миссис Лейбовиц, не знаю, что бы мы без нее делали. Мясник снимает с полки свиную голову, и Мэйлахи кричит: — Ой, дохлая собачка. Мама и мясник смеются. Он заворачивает свиную голову в газету и говорит маме: — С Рождеством! Потом добавляет в сверток несколько сосисок. — Возьмите вот сосисок еще, позавтракаете в Рождество. — У меня денег нет на сосиски, — говорит мама. — А я разве просил денег? — обижается мясник. — Так возьмите, вместо гуся и окорока. — Ну, что вы, вовсе не обязательно, — говорит мама. — Знаю, миссус. Было б обязательно, не давал бы. Мама говорит, что у нее спина болит и свиную голову придется нести мне. Я прижимаю сверток к груди, но свиная голова мокрая, и газета слезает с нее кусками. — Теперь все узнают, что у нас свиная голова на Рождество. Вот позор-то, — сокрушается мама. Мальчики из нашей школы тычут в меня пальцем и смеются: — О, гляньте, у Фрэнки Маккорта свиное рыло. Это янки такое на Рождество едят, да, Фрэнк? — Эй, Кристи, знаешь, как свиную голову есть? — кричит один другому. — Не-а, не знаю, Пэдди. — Хватаешь за уши и сжираешь морду. — А ты Пэдди знаешь, как Маккорты свинью съедят? — хохочет Кристи. — Нет, Кристи, не знаю. — Подчистую, ни хрю-хрю не останется. Еще несколько улиц, газета окончательно отваливается и теперь все видят свиную голову. Пятачок упирается мне в подбородок, и мне жаль поросенка — он умер, а над ним все потешаются. Мои сестра и братики тоже умерли, а если б кто вздумал над ними смеяться, я б в того камнем. Вот бы папа к нам вышел и помог, а то мама все время останавливается и прислоняется к стене. Она держится за спину и говорит, что на Барачный холм ей не подняться, а от папы все равно толку нет, он никогда не носит ни свертков, ни сумок, ни узлов, потому что это унижает его достоинство. Вот близнецов он носил, когда те уставали, и папу римского тащил из Америки, но это ж не свиная голова. Он и мне с Мэйлахи говорит, чтоб, когда вырастем, носили воротничок и галстук, а чтоб с поклажей в руках нас никто не видел. Папа сидит наверху у огня, курит и читает «Айриш-пресс» — это его любимая газета, потому что ее издает Де Валера, величайший из людей. Увидев меня со свиной головой, папа говорит маме, мол, безобразие, что мальчик нес такое по улицам города. Мама снимает пальто, устало опускается на кровать и отвечает папе, что в следующий раз он сам пойдет искать еду на Рождество. У нее совсем нет сил и ужасно хочется чаю, так что не будет ли любезно его сиятельство вскипятить воду на чай и поджарить хлеб, а то малютки-сыновья того и гляди умрут с голоду. Утром в Рождество папа разводит огонь пораньше, чтобы мы позавтракали сосисками и хлебом с чаем. Мама велит мне сбегать к бабушке за кастрюлей для свиной головы. — Что-что у вас на ужин? Свиная голова?! Господи Исусе и святые Мария с Иосифом. Да куда ж это годится! Что, папаша даже не почесался раздобыть гуся или окорок? Да что за мужик такой в самом деле?! Мама запихивает свиную голову в кастрюлю, и, едва прикрытую водой, ставит вариться, а папа ведет нас с Мэйлахи в церковь редемптористов[44]. Там тепло, и в воздухе сладко пахнет цветами, ладаном и свечами. Мы подходим к яслям, где лежит Младенец Иисус — упитанный малыш с золотистыми кудряшками, как у Мэйлахи. Папа показывает, вот мать Иисуса, Мария, в синем платье, а вот — отец, святой Иосиф — почтенный старец с бородой. Они оба печальные, потому что знают — Иисус вырастет и его убьют ради того, чтобы мы все попали в рай. Я спрашиваю, зачем Младенцу Иисусу умирать, папа отвечает, что об этом спрашивать нельзя. Мэйлахи интересуется почему, но папа велит ему вести себя тихо. Мама в ожидании нас вся извелась. Угля не хватило, вода в кастрюле не кипит — как же тут с ума не сходить! Придется снова идти на Док-роуд, искать по обочинам торф и уголь, а уж сегодня-то они там точно будут — даже самая голь городская не пойдет в Рождество уголь на дороге собирать. Папу просить бесполезно — он же никогда не падет так низко, а если бы и пал до угля, так с мешком по улице не пойдет — принципы не позволяют. А мама пойти не может, у нее спина болит. — Придется тебе идти, Фрэнк, — говорит мама. — И Мэйлахи с собой возьми. Док-роуд далеко от нас, но ничего — мы наелись сосисок и напились чаю и дождя нет. С собой у нас холщовая сумка, которую мама одолжила у соседки, миссис Хэннон. На Док-роуд и правда ни души. Все бедняки сидят по домам и обедают свиной головой или гусем, так что Док-роуд полностью в нашем распоряжении. Мы выковыриваем кусочки угля и торфа из трещин на дороге и в стенах угольного склада, подбираем обрывки бумаги и картона — для растопки сгодится. Бродим туда-сюда, пытаясь набить сумку, и тут к нам подходит Па Китинг. Наверное, он вымылся к празднику, потому что теперь не такой черный, как был тогда, когда умер Юджин. Па Китинг спрашивает, чего это мы тут делаем, и Мэйлахи объясняет. — Господи Иисусе и святые Мария с Иосифом! — восклицает Па Китинг. — Сегодня Рождество, а вам огонь нечем развести, чтобы сварить свиную голову? Да это же безобразие, черт подери! Он отводит нас в «Саутс-паб», который вообще-то закрыт, но Па Китинг там — постоянный клиент, и для тех, кто желает выпить пинту за рождение Младенца Иисуса, есть черный ход. Па Китинг берет себе пинту, а нам лимонад и спрашивает бармена, не найдется ли у него несколько кусочков угля. Тот отвечает, что за двадцать семь лет, что он спиртным торгует, угля у него еще не просили, но для такого хорошего приятеля он даже луну с неба готов достать. Бармен ведет нас к угольной яме под лестницей и разрешает набрать столько угля, сколько сможем унести. Уголь хороший, а не какие-то обломки с Док-роуд, ну и что, что сумка тяжелая получается, ее ведь можно по земле тащить. До Барачного холма мы добираемся очень долго, потому что в сумке дыра. Я волочу сумку по дороге, а Мэйлахи подбирает вываливающийся из прорехи уголь и засовывает обратно. Потом начинается дождь, а под крышу сумку не затащишь. Она оставляет на дороге черный след, да и Мэйлахи весь перемазался, потому что пока собирал уголь, то вытирал мокрое от дождя лицо грязными руками. — Ты весь черный, — говорю я ему. — А сам-то, — отвечает он. — А ну марш с крыльца! — гонит нас лавочница. — Что за «Африку» вы мне тут развели в Рождество? Приходится брести дальше, не то не видать нам рождественского ужина. Огонь будут разводить целую вечность, а потом еще столько же ждать придется, потому что капусту и картошку надо подкладывать к свиной голове, когда вода кипит. Мы тащим сумку по О’Коннелл-авеню, а в окнах ярко горит свет и люди сидят за красиво накрытыми столами. Одно из окон приоткрывается и оттуда высовываются дети. — Зулусы, зулусы! Где ваши копья? — смеются они, показывая на нас пальцами. Мэйлахи корчит им рожи и хочет швырнуть в них углем, но я его останавливаю, потому что тогда на свинью меньше угля останется и еды нам вовсе не дождаться. Дома у нас опять море разливанное из-за дождя, но мы шлепаем по воде — и так уже до нитки вымокли. Папа перетаскивает мешок наверх, в «Италию». Он хвалит нас за то, что так много угля набрали — наверное, Док-роуд была им усыпана. Мама при виде нас сначала смеется, потом плачет. Смеется она, потому что мы совсем чумазые, а плачет — потому что промокли до костей. Она велит нам снять всю одежду, отмывает нам руки и лица. Папе она говорит, что свиная голова может и подождать, главное нас горячим чаем напоить. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь