Но — пилот... При нем не будешь выяснять. — Мало. За это время не выспишься. С твоего разрешения я еще вздремну. После приступа всегда себя разбитым чувствую. Я не сказал, что принял такое решение из желания не сболтнуть лишнего. — Я тоже посплю... — поддержала меня Таня. Значит, конспирация... 2 И я в самом деле задремал. Обессиленному приступом болезни организму ни к чему лишнее напряжение. Он сам регулирует свои возможности и потребности. К тому же в самолетах я всегда сплю так же хорошо, как делает это на своем боевом посту любой уважающий себя колхозный сторож. Даже в таких маленьких самолетах, как этот. А когда проснулся, вокруг было уже светло. Известное дело, в небе — в вышине — светает раньше. Мы уже вышли из облаков, может быть, потому, что спустились значительно ниже. Сейчас просыпающаяся земля под крыльями смотрится макетом местности. Только движение на дорогах показывает, что там жизнь не замерла. — Скоро прилетим? — спросил я у затылка пилота. — Скоро. Я уже разрешение на посадку запросил. Сейчас «коробочку» сделаю, и будем садиться. «Коробочка», насколько я знаю, — это какой-то обязательный маневр перед посадкой. — На какой аэродром? — Мы не в саму Москву. В Подмосковье. Здесь обычно только «кукурузники» садятся, когда на сельхозработах пашут. Грунтовая полоса. Так что готовься... Протрясет, как во время гонок на арбах. Машина у меня старая, три ресурса вылетала... На переднем сиденье потянулась, просыпаясь, Таня. Помотала головой. — Подлетаем, значит... — констатировала. — Вы давно на этом самолете? — спросила пилота. — Третий год... Как на пенсию вышел. На этом да на «Як-58». Молодежь натаскиваю... — А до этого? — спросил я. — До этого на вертолетах. Два срока в Афгане... Нет, не зря я недавно думал, что с человеческого затылка можно считывать состояние даже лучше, чем с лица. Лицом каждый управлять умеет. А вот затылком — сложнее. Затылок у Тани даже под волосами напрягся, выражая не то чтобы опасность, но опасение. Я провоевал в Афгане три срока. — Борт «ноль сорок семь»... Вижу вас... — сказало радио голосом невидимого диспетчера. — Захожу на посадку? — спросил пилот, насколько я знаю, излишне вольно для строгих и регламентированных отношений летчика и диспетчера. Даже без слов про Афган я бы догадался по его манере разговаривать — бывший военный летчик, которому осточертели все строгие команды, и он рвется их разнообразить. — Посадку разрешаю. За больным машина прибыла. Сразу к стоянке выруливайте, они подъедут... Значит, я больной... Таня обернулась: — Все, Сережа, в порядке будет. Не волнуйся... — и опять значительный взгляд. Я понял. — Голова сильно кружится, — словно бы пожаловался. — Это не от полета... Это после приступа... Но вообще-то почти оклемался. Может быть, и жить даже буду... Она на шутку не отреагировала. Пилоту было вообще не до нас. Маленькая «Моравия» легла на крыло и довольно быстро вышла из виража. Я увидел впереди желтую и, должно быть, пыльную грунтовую полосу, чуть в стороне небольшую башенку диспетчера и традиционную полосатую «колбасу» на длинном шесте — показатель направления ветра для летчиков. Стоянка для самолетов — догадаться нетрудно — это утрамбованная площадка недалеко от металлического ангара. Рядом с ангаром стоит «уазик» с красным крестом на белом фоне — медицинская машина за мной. Интересно... Что же все-таки случилось? — Ремни пристегните, сейчас затрясет, — сказал пилот. — Здесь полоса дурная. Мы выполнили приказ. «Моравию» в самом деле затрясло сильно. Посадка — это не по воздуху летать. Но приземлились мы успешно. Когда остановились двигатели, мы выбрались на крыло. Пилот с Таней помогли мне спуститься, несмотря на мое сопротивление, — я понял взгляд Тани и усердно изображал из себя больного, но полноценного мужчину, желающего самостоятельно управлять собственным телом. Управлял, но морщился. Вообще, вел себя, как всякий сильный мужчина, стесняющийся своей вынужденной слабости. Тут только я пилота и рассмотрел в лицо. Он тоже смотрел на меня внимательно. Подошла машина. — У тебя брата нет? — спросил он. — Нет. — Похож ты на одного парня, только того Лехой звали. Спецназовец. Вместе мы в Афгане летали... «Семнадцать лет, Миша, прошло. Немудрено и ошибиться...» — сказал я мысленно. А вслух лениво и со смешком произнес другое: — Бывает, — и пожал плечами. — Меня часто с каким-то Исмаилом путают, а не с Лехой. Несколько раз было... Одна женщина даже пыталась с меня алименты потребовать... А я этого Исмаила в глаза не видел. Пилот усмехнулся и хитро подмигнул мне. Распахнулась боковая дверца машины. Два круторылых парня в медицинских халатах меньше всего напоминали медбратьев. Мой взгляд без проблем определил у каждого из них под халатом по пистолету в подмышечной кобуре. Значит, дело еще интереснее, чем я предполагал... 3 Машина с места рванула довольно быстро. Только шлейф пыли остался позади. Таня сидит рядом. Может быть, это глупо, но я все еще надеюсь на нее. — Куда мы? — спросил. — В реабилитационный центр. Один из медбратьев сел спереди. Второй рядом с нами. Тут же из под простыни с носилок появились два автомата. Стволы направлены не на меня — в окна. Это несколько успокаивает. — Долго ехать? — спросил я. — Полтора часа, товарищ капитан, — сказал медбрат, сидящий рядом. Дело, кажется, не так плохо. А то я уже начал примериваться, как и кого мне в этой ситуации бить. С пыльного проселка «уазик» выехал на шоссейную трассу. Двигатель, судя по тому, как мы обгоняли престижные иномарки, форсированный. — Ты этого летчика знаешь? — спросила Таня. — Нет... — я посмотрел на медбратьев. Им, впрочем, как и Тане, ни к чему слышать, что кто-то меня узнал. Я не в курсе сложившейся ситуации и соблюдаю осторожность. Потому что хорошо знаю: если дело какое-то серьезное и во мне сильно заинтересованы, то отлетавший три срока самолет Миши вполне может сломаться во время очередного полета. Просто рассыпаться в воздухе... Я откинулся на спинку сиденья. Извини, Миша, что я повел себя так хреново. Понимаю, что старых друзей забывать грех. Я бы с тобой с удовольствием встретился в другой обстановке. Выпили бы, посидели, поговорили. Нам же довелось немало вместе полетать. Есть о чем вспомнить. Есть кого помянуть. Есть даже над чем посмеяться... — Душа твоя некрещеная, смотри туда... — Я ткнул пальцем в фонарь вертолета так, что бронированное стекло чуть не пробил. «Ми-8» летит низко, хищно опустив к земле тупое рыло. Разговаривать в вертолете трудно. Приходится кричать. Но и это бесполезно. Пилоты переглядываются и посмеиваются. Они-то сами друг с другом общаются через ларингофоны и наушники. И все слышат. А у меня ситуация — хоть вешайся. Летуны проклятые дали мне, командиру взвода спецназа, полетевшему с ними, чтобы осмотреть место завтрашней высадки роты, самое паскудное задание — следить за Олихоном. А попробуй-ка уследи за этим козлом! Молодой афганец в жизни своей не видел ничего, кроме своего кетменя, любимого ишака и горы блох в одежде. Так бы он всю жизнь и копался на каменистом поле рядом с кишлаком, но моджахеды отобрали у него невесту. А Олихон — не будь дураком! — решил отомстить. Он сам вызвался показать вертолету дом, где проживает командир отряда «духов», и место, где находится перевалочная база для боеприпасов, поставляемых из Пакистана. За это ему была обещана громадная, по его понятиям, премия — старенький фотоаппарат «ФЭД», которым давно никто не снимал. Все штабные фотографы обзавелись более современными камерами. У меня за тот час, что мы летели вместе, сложилось впечатление, будто грешным делом я устроился работать воспитателем в детский сад сумасшедшего дома. Все, что Олихон ни видел глазами, он обязательно должен был если уж не на вкус попробовать, то хотя бы руками потрогать. Каждый винт, каждый рычаг, каждую ручку в вертолете. При этом говорил без умолку на дари[16], мало смущаясь тем, что никто его здесь не понимает. И жестикулировал с темпераментом пьяного циркового клоуна. В другой обстановке посмотреть бы на него было забавно. Жизнерадостная натура горстями гребла под себя впечатления, а природное любопытство везде тянуло руки. И не дай Аллах оставить что-то без внимания... Сначала я просто дергал афганца за рукав. Раз дернул, второй, третий. Потом стал одновременно с одергиванием материться. Рукав тем временем стал понемногу отрываться. В конце концов я начал его по рукам бить. Не так чтобы очень сильно — инвалидом парень, кажется, не стал, но чувствительно. Воспитывал. И волком посматривал на пилотов — удружили! Дали задание! Уследить за Олихоном — это посложнее, чем караван с оружием выследить и разбомбить. Миша иногда оглядывается и посмеивается. Джелалабад оставили справа. Внизу, за фонарем кабины, чистая вода Кунара вливалась извилистым слоистым языком в коричневато-мутный Кабул. У каждой реки — свой цвет. Отсюда, сверху, это особенно бросается в глаза. Приблизились к кишлаку. — Смотри, смотри внимательнее! — Не церемонясь, я схватил Олихона за шиворот, чтобы сильно не подпрыгивал от радости, лицезрея сверху родные места. — Показывай, скотина! Афганец говорит без умолку. Не язык у него, а ветряная мельница — пока ветер не кончится, не остановишь. Что он говорит? Да кто ж его разберет. Пусть говорит. Еще в Кабуле ему дали через переводчика конкретное задание. Показать дом и базу.