– Поразмысли! – передразнила его Валя, отодвинула пустую тарелку из-под окрошки и схватила с тарелки блинчик с мясом. – Смерть ее матери и бабки не дает мне покоя. Странная история. И еще более странным мне кажется то, что в день их гибели Ирина их навещала. – Ирина – это? – Дочь погибшей Дымовой и непонятно куда подевавшегося Соколова. Валя, понизив голос, быстро рассказала ему все, что знала. И едва не накричала на него, когда он возмутился. – Ты что, Горохова, охренела вообще? Хочешь дело из района на нас повесить? Мало нам своих повешенных? Еще и… – Сережа, не тупи, – оборвала она его с набитым ртом. – Это дело может иметь прямое отношение к тому, что сейчас происходит. Почерк, Носов! Почерк убийств идентичен практически. Это как? – Ключевое слово: почти, Горохова. Мы твое «почти» к делу не подошьем. Ты же умная девушка. Должна понимать, что должно быть сразу несколько совпадений. Характерный узел. Нанесенные перед смертью увечья. А твои бабы дрались как ненормальные. И… – И одна другой шею сломала? Серьезно? – усмехнулась Валя и полезла из-за стола. – А у второй? Тоже шея была сломана? – Нет, – нехотя призналась она, выходя из прохладного зала кафе на улицу. – Вот. Что и требовалось доказать. К тому же… – Носов протяжно зевнул. – К тому же твоя девушка не была знакома с вдовой и ювелиром. – А ты узнавал? – огрызнулась она. – Может, она с вашим подозреваемым дружбу водила? – Не водила. Мы проверили всех его знакомых и друзей. И друзей его знакомых. И знакомых его друзей. Список был внушительным. И там совершенно точно не было Ирины Соколовой. Она быстрым шагом пошла к машине. От солнца черная футболка на груди, казалось, сейчас расплавится. – И ладно. Пусть не было, – нырнула она на водительское сиденье. – Может, ее отец с ним дружбу водил? Этот факт вами установлен не был? Или с его отцом. Или с кем-то из их родственников. – Валя, Валя, остановись! – приказал Носов. – Я и так стою. Еще не поехала, – пошутила она с кислой улыбкой. – Ты же понимаешь, что притягиваешь за уши районное происшествие к нашим убийствам. Это очевидно. – А если нет? – Она медленно поехала, включив кондиционер на полную мощность. – А если да? Тебя берут в отдел не для того, чтобы ты самодеятельность разводила. А по причине нехватки кадров. И никому, услышь меня, никому не понравится, что ты тащишь «пустышку» с таким энтузиазмом. Это… – Носов помолчал и нехотя закончил: – Это не профессионально. И даже, прости, глупо. Глава 13 Мария Степановна давно устала от жизни. Умереть ей хотелось уже пару лет. Но ее все не призывали «туда». Зачем-то держали на земле. – Видимо, в этом есть какая-то надобность, – утверждала она за утренней игрой в карты. Ее партнеры по игре – такие же, как и она, старые и беспомощные – согласно кивали, подслеповато щурясь в свои карты. Слушали они ее или нет, слышали или не слышали, сосредоточившись на игре, не так важно. Главное было высказать свою точку зрения. Пока она у нее еще имелась. Пока она о ней еще помнила. Она никому не признавалась в том, что память начала ее подводить. Не до такой степени, конечно, чтобы забыть своих близких родных или друзей. Но вот борьбу с телевизионным пультом Мария Степановна вела все чаще и чаще. И названия таблеток вдруг перестали казаться знакомыми. И еще кое-какие вещи. Накатилось на нее это еще год назад. Она сначала растерялась, потом перепугалась, а потом смирилась и стала все записывать. Даже то, что необходимо проглотить на завтрак и обед. Как правильно варить яйца и макароны. И даже то, что такое макароны, записывала. А что уж говорить о действиях детей, внуков, друзей, соседей! Тут ее записи растягивались на два-три листа ежедневно. – Ба, а не проще писать на диктофон? – изумленно округлил глаза ее внук, обнаружив большую коробку из-под старого телевизора, до половины набитую исписанными общими тетрадями. – А что такое диктофон? – беспомощно моргала Мария Степановна. – Я тебе покажу… Он привез ей эту красивую игрушку. Научил ею пользоваться и заставил все записать на бумаге. Она поначалу радовалась. А потом, когда память диктофона переполнилась и понадобилось все это как-то куда-то «перебросить», Мария Степановна в модной игрушке разочаровалась. – К тому же я в любой момент могу достать тетрадь и прочитать то, что делала неделю назад и даже месяц, и даже год. Все аккуратно лежит себе на месте. Она виновато улыбалась, возвращая внуку покупку. И просила ее больше не приобщать к современным модным штучкам, которые внук называл странным словом «гаджет». – И какая в нас надобность, как ты думаешь, Маша? – лукаво улыбался ей старик Федоров из дома напротив. – Дорожки в гололед посыпать песком, который из… – Федоров, прекрати! – одернула его Мария Степановна. – Твой площадный юмор неуместен. – В самом деле, Александр Сергеевич, – смущенно щурилась ее подруга Вера. – Как-то грубо. – К тому же Богу лучше знать, зачем, кому и сколько. – Ага! Он просто о нас забыл. Мы ни здесь, ни там не нужны никому, – продолжил настырный дед. Мария Степановна удрученно покачала седой головой. Все знали, что Федоров отказался продать дом ради квартиры внуку в центре Москвы. И отношения с сыном у него испортились. И к нему почти никто не ездит. Звонят, а не приезжают. Вот он и свирепый такой. О себе такого Мария Степановна сказать не могла. Ее любили все: дети, внуки, племянники. Она разрешала внукам устраивать пикники в ее саду. Они приезжали толпами, хохотали до утра, слушали громкую музыку, жарили мясо, пили вино. Она не ворчала. Она все им позволяла, наблюдала. И тайком записывала: кто кому улыбнулся, кто с кем целовался, кто от чего хмурился. И когда они уезжали обратно в город, то благодарили, целовали, баловали подарками. И внуки, и их друзья. А у нее оставалась тетрадочка с записями их празднества. И она ее потом часто перечитывала. Улыбалась, радуясь за кого-то. Хмурилась, за кого-то печалясь. – Ты, Маша, конечно, обласкана, – неожиданно грустно заметил Федоров. – Твои тебя любят. – Потому что она любит всех, – добавила Вера. – Маша – хорошая. Ее невозможно не любить. – Все, да не все, – капнул дегтя в мед старик Федоров. – Девица Соколова, кажется, тебя не жалует? Мария Степановна поджала губы, не собираясь ему отвечать. Она, конечно же, помнила Ирину Соколову. Девушка с отцом проживала по левую сторону забора. У них был очень большой, современный дом. И красивая территория. Она видела ее из своих окон второго этажа. И часто и подолгу наблюдала за их жизнью. Это когда становилось особенно тоскливо, либо скучно. Они не веселили ее, нет. Их жизнь, насыщенная событиями, смехом, руганью, гостями, вызывала в ней интерес. И она даже что-то записывала. Что – не помнила. Но записи существовали. – Кажется, у тебя с ней был конфликт? – ядовито щерился старик Федоров. – Что не поделили, Маша? Она еще плотнее сжала губы, подняв на него нехороший взгляд поверх очечной оправы. Что она могла ему сказать? Что не помнит, что скандалила? Что вообще этого не было? Что он все выдумывает? Не могла. Не могла сказать ничего, потому что забыла. Вот как только закончится карточная игра и она проводит гостей, так сразу влезет в коробку и найдет ту тетрадь, записи в которой посвящены ее соседям. С этим проблем не возникнет. Она давно уже составила путеводитель по своим тетрадкам. Покупала их с разными обложками. Красные обложки – для друзей. Зеленые – для детей. Цветные – для внуков. Записи о соседях хранились в тетрадях с синими обложками. И вот, как только ее гости уйдут, она влезет в коробку, найдет тетради с синими обложками и почитает свои записки последних месяцев. – Она орала на тебя, Маша, – не унимался Федоров. – Так орала, что даже я из своего дома слышал. Девица наглая, невоспитанная. – А ее отец? – вызывающе подняла подбородок Мария Степановна. – Разве лучше? Разве не он ее воспитал? – Так-то оно так, но тут еще и гены вмешались. – Федоров потер плохо выбритый подбородок. – Какие Гены? – растерянно заморгала и бестолково переспросила Вера. – Что за Гены? Почему их несколько? – Я говорю о наследственности. Федоров неожиданно очень нежно глянул на Веру. Его подслеповатые глаза даже увлажнились. Мария Степановна пригляделась внимательнее. Он испытывает к ее подруге симпатию? Боже мой! Старый ловелас! – А что у нее с наследственностью? Щеки Веры зарумянились. Она уловила нежность во взгляде Машиного соседа. И решила пококетничать. Мария Степановна быстро перевела разговор на карточную игру. Она вдруг почувствовала, что закипает. И очень хочет остаться в одиночестве. Не терпелось просмотреть записи. Но гости неожиданно запросили чая. И за чаем с мягкими пряниками снова вернулись к вопросу дурной наследственности молодой хозяйки Соколовой. – Ее мать и бабка, прости, Господи, алкоголички, – доверительно склоняясь почти к самому уху Веры, проговорил Федоров. – И слышал, плохо закончили. – Это как? Вера отстранилась, редкие ресницы затрепетали. Неровно подкрашенные губы растянулись в счастливой улыбке. Марии Степановне снова остро захотелось остаться одной. Ну к чему такие художества, скажите на милость! В их-то возрасте – и любовь?! Она схватилась за голову и начала слегка постанывать. – Кажется, у меня разыгралась мигрень, – призналась она, выразительно поглядывая на своих друзей. – Мне необходимо срочно принять лекарство и подремать. Извините… Она поднялась с места и направилась к двери, стараясь не обращать внимания на брюзжание старика Федорова, не успевшего допить чай и съесть пятый по счету пряник. Вера, бессовестность такая, принялась ему подыгрывать. И непозволительно долго обувала свои разношенные босоножки. Может, ждала, что Федоров наклонится и застегнет ей ремешки? Ха-ха! Если он нагнется, то уже не разогнется. Застарелый радикулит.