— Тогда… — Она озорно улыбается. — Хочешь посмотреть что-то классное? — Всегда. Я ненавижу то, что девушка встает и уходит. Однако наблюдать за тем, как она идет босиком, совершенно голая по обсерватории, имеет свои преимущества. Я прикусываю нижнюю губу, подавляя стон и наблюдая, как покачиваются ее бедра и задница. Карина бросает смущенный взгляд через плечо. — Животное, — обвиняет она. Девушка останавливается перед дверью и смеется. — Приготовься. Сейчас можешь немного промокнуть. Разве я не говорил ей то же самое раньше? Карина поднимает переднюю часть небольшой панели, установленной на стене, и нажимает кнопку внутри. Громкий скрежет стали о сталь заполняет обсерваторию, и небеса раскалываются. Или, скорее, потолок. Вода обрушивается на наше маленькое святилище, когда ставни над нами на дюйм отодвигаются, открывая ночное небо над нашими головами. Капли воды быстро исчезают, просто остатки дождя, который ранее собрался на крыше обсерватории. Большой прямоугольник полуночно-синего цвета, который открывает Карина, теперь свободен от облаков, цвет настолько глубокий и насыщенный, что кажется, будто можно протянуть руку и коснуться бархата. Сначала я вижу только пять ярких точек, сверкающих в маленьком пространстве, но мои глаза быстро привыкают, и их становится больше. Много. Море звезд. Это поразительно. Карина торопливо пересекает обсерваторию. Ее сиськи подпрыгивают, соски сжались до маленьких точек от влажного ночного воздуха, и мне трудно решить, куда следует смотреть в первую очередь. Затем девушка забирается под одеяло, прижимается ко мне, как будто это совершенно нормально, как будто мои объятия — это безопасная гавань, а не ужасно опасное место. Она указывает вверх, ее указательный палец парит в поле моего зрения. — Вот, прямо там, видишь? Это Марс. — Чушь собачья. — Так и есть! — смеется она. — Как ты можешь называть это чушью? Он ярко-красный! — Это… — Я целую ее, потому что не могу удержаться, и это чертовски приятно. — ...это «Боинг-747». Кэрри приоткрывает рот и вяло толкает меня. Все это внезапно кажется таким нормальным и приятным, что мне приходится сжимать правую руку в кулак изо всех сил под одеялом, где она не может видеть. — Это не самолет, — настаивает она. — Это планета. Как ты можешь думать, что это самолет? Самолет движется! Я пожимаю плечами. — Прости, Стелла. Нельзя увидеть планеты невооруженным глазом. Красная точка в небе — это Марс. Вы можете увидеть множество планет без телескопа, просто посмотрев вверх, в зависимости от того, какое сейчас время года, но где удовольствие признавать это, когда Кэрри выглядит так мило в своем возмущении? Секунду она молча наблюдает за мной, потом говорит: — Стелла? Это что, новое прозвище, о котором ты мне не рассказывал? Я вздыхаю, сожалея, что позволил этому имени сорваться с моих губ. Я думал об этом с тех пор, как Кэрри начала говорить о своей страсти к астрономии, и это просто... прижилось. — Стеллалуна. Звезды и луна. Ты намного красивее, чем ночное небо, Кэрри. И... я не знаю. «Кэрри» тебе как-то не подходит. Девушка смотрит на меня широко раскрытыми глазами. — Что значит «не подходит»? — Не знаю. Ты просто... не похожа на Карину. Не для меня. Не могу понять, в чем дело. — А-а-а, черт. Кажется я рою себе могилу. Девушка становится очень тихой, и я не могу ее винить. Я только что сказал ей, что, по-моему, ее имя ей не подходит. Время сманеврировать. — Или… Я мог просто случайно назвать тебя Стеллой, потому что это имя последней девушки, которую трахал, и я просто перепутал! Она сильно щиплет меня. Снова щиплет меня. — О боже мой! Лучше бы ты пошутил! — Ай! Так и есть! — Ты хочешь, чтобы я сражалась с тобой, не так ли? — Она тычет меня в ребра, смеясь, и вот так просто, фундаментальная часть того самого кодирования, которое делает меня мной, перезаписывается. Я понимаю, что улыбаюсь. Я хватаю ее за запястья и прижимаю к одеялу, переворачиваю так, чтобы оказаться сверху, и улыбаюсь, а Кэрри смеется. Что это, черт возьми, такое? Наши тела на одном уровне. Ее сиськи вздымаются, соски просто умоляют, чтобы их снова пососали. Черт возьми. Когда ее руки скованы над головой, в моей голове начинает формироваться так много темных, грязных мыслей. То, что я мог бы сделать с ней вот так. Бл*дь. Моя улыбка начинает исчезать. Карина должна чувствовать, как я возбуждаюсь, как мой член становится тверже у нее на животе. Девушка слегка извивается, облизывая губы, ее дыхание становится немного быстрее. Она хочет меня. Чертовски хочет меня. Я мог бы провести так целую вечность, скользя своим членом в нее, потирая пальцами ее клитор, дразня ее, обучая, показывая ей, как хорошо быть моей игрушкой. К черту управление поместьем и превращение в скучного министра кабинета министров. Только сумасшедший ублюдок отказался бы вот от этого. Впрочем, она уже проглотила мою сперму сегодня вечером. Завтра будет время для большего. Желание — это половина удовольствия, и я хочу, чтобы это прекрасное создание оставалось голодным. Хочу, чтобы она просыпалась посреди ночи, отчаянно нуждаясь в моем языке на ее клиторе и моих пальцах в ее влагалище. Хочу, чтобы она постоянно находилась в состоянии возбуждения, до такой степени, что, сколько бы раз она ни кончала сама, этого никогда не было бы достаточно. Чтобы она всегда хотела меня. Я отпускаю ее, скатываюсь с нее, и Кэрри издает раздраженный тихий всхлип, который почти заставляет меня пересмотреть свое решение и снова забраться на нее. — Дразнилка, — жалуется она. — Поверь мне, милая. Мы еще не приблизились к дразнящей части. Девушка зарывается лицом в одеяло и стонет. Угол одеяла опускается, так что виден только один темный глаз и половина хмурого взгляда. Я вот-вот умру. Кэрри — идеальный баланс милого и сексуального. — Ты хуже всех, — бормочет она. Я вздыхаю, смеясь над иронией обвинения. — Разве я тебя не предупреждал? ГЛАВА 23 КЭРРИ Я помню свой первый день в Вульф-Холле, как будто это было вчера. Была середина августа, и температура в Нью-Гэмпшире была такой высокой, что у меня случился тепловой удар, пока я тащила свой чемодан по длинной извилистой дороге в академию. Олдермен отказался провожать меня дальше подножия горы. Я плакала, таща за собой этот чертов чемодан, все три мили под палящим полуденным солнцем. Олдермен был воплощением доброты ко мне с того самого дня, как подобрал на обочине дороги Гроув-Хилл, штат Алабама, и поэтому я не могла понять, почему он просто бросил меня в трех милях от места назначения — места, которое он выбрал для меня — не проводив в целости и сохранности до входной двери. В этом не было никакого смысла. Я не отвечала на его звонки и сообщения в течение первого месяца учебы в школе, все еще испытывая горечь из-за того, что он так жестоко обошелся со мной, но в конце концов сдалась. Мне хотелось знать, что такого сделала, чтобы расстроить его так сильно, что он бросил меня, и поэтому, наконец, подняла трубку и закричала на него в приступе ярости. Во время последовавшего за этим долгого молчания я начала думать, что Олдермен повесил трубку среди всех этих криков. Но потом он сказал: «Я не бросал тебя, малышка. Я отвез тебя так далеко, как только мог. Тебе нужно было понять, что ты способна пройти весь оставшийся путь самостоятельно». Мне очень сильно хотелось пойти в среднюю школу. Олдермен знал это, но также знал, как я боялась оставить его после того, что случилось с Кевином. И только начала снова чувствовать себя в безопасности, и он хотел, чтобы я знала, что все еще достаточно сильна, чтобы постоять за себя. Тогда я не поблагодарила его за урок. Моя кожа все еще шелушилась от солнечных ожогов, и я была далека от одобрения его поведения, но с тех пор пришла к пониманию, что в его безумии был смысл. Олдермен заботился обо мне всеми возможными способами с той ужасной ночи в Гроув-Хилл. Одел меня, накормил, приютил и дал доступ к лучшему образованию, которое можно купить за деньги. Все, что он делал, было для моего блага. Даже правила, которые он создал и заставил меня пообещать соблюдать, хотя они издевались и изводили меня в течение последних трех лет, были для моего же блага. И что я сделала, чтобы отблагодарить его за всю его доброту? Я его ослушалась. Нарушила правила. Я была недостаточно сильна, чтобы выжить без друзей. А теперь... появился парень. Я ухмыляюсь, как идиотка, пока спешу в академию. И все еще ухмыляюсь, замерзая, хотя теперь почти высохла, когда пересекаю входную дверь и поднимаюсь по лестнице. Не могу дождаться, чтобы лечь в постель и натянуть одеяло на голову, чтобы воспроизвести все моменты сегодняшнего вечера, томно переваривая их в голове, как кусочки тающего шоколада, чтобы смаковать их по одному за раз... — Весьма неожиданно, мисс Мендоса. Вот черт! Я — живая статуя, рука на перилах, одна нога поднята между первой и второй ступенями лестницы. Выброс адреналина накатывает волной. О боже, кажется, меня сейчас вырвет. Каблуки директора Харкорт стучат по полированному мраморному полу, когда она медленно приближается сзади. Я поворачиваюсь, напряженная, как доска, плечи подняты до ушей. Вот она стоит, все еще безукоризненно одетая в свой отглаженный брючный костюм, воротник рубашки так накрахмален, что, кажется, им можно порезаться. Уже далеко за полночь, а женщина выглядит свежевыглаженной и готовой начать новый рабочий день. Не удивлюсь, если обнаружу, что она спит в долбаном брючном костюме. С испепеляющим выражением разочарования на лице она складывает руки на груди и смотрит на меня. — Уже очень поздно для прогулок, Карина. Такого рода глупости я ожидала от других девушек, но не от тебя. Я всегда думала, что мы с тобой на одной волне. Никаких глупостей. Никакой суеты. Никаких проблем. И все же ты здесь, посреди ночи… — Простите. Я... я... — У меня никогда в жизни не было неприятностей. И нет оправдания такому поведению. Что бы сказала Мерси Джейкоби? Вероятно, что-то о принесении котят в жертву кровавой луне. Черт, нет, это не сработает… — Мне бы не хотелось думать, что здесь замешано какое-то принуждение, — сухо говорит директор Харкорт. — Это очень разочаровало бы. — Принуждение? Какого хрена? Неужели она думает, что Дэш заставил меня... Нет, это не имеет смысла. Неужели она думает, что я заставила Дэша… — Четвертый этаж не самый теплый, но комнаты значительно больше, чем комнаты на других этажах. Родители большинства девочек платят больше за эту роскошь. Олдермен… — Она понижает голос. — Когда-то Олдермен был мне хорошим другом. Я позаботилась о том, чтобы моя благодарность за его услуги была отражена в твоем счете за обучение. Мне бы не хотелось думать, что он пытался, э-эм, воспользоваться нашей дружбой, так сказать. — Счет за обучение? Постойте. Я не понимаю. Четвертый этаж? — Я изо всех сил стараюсь понять. Мой мозг слишком вялый. Все это не имеет смысла. Директор Харкорт поджимает губы, нетерпеливо постукивая ногой по полу, как бы говоря: «Не тупи. Уже поздно. У меня нет на это времени». — Я поговорила с другой девушкой, и она заверила меня, что все было взаимно и по всем правилам. У меня нет другого выбора, кроме как поверить ей на слово. Однако вы обе поставили меня в затруднительное положение. Хлоя была связующим звеном между учениками и учителями на четвертом этаже. Ни одна из других девушек не подходит для этой роли, так что это означает, что тебе придется взять на себя эту работу, помимо других твоих обязанностей в научном клубе. Я так понимаю, это не будет проблемой? — Э-э-эм… — По-прежнему без понятия, что происходит. Типа, совсем. — Конечно? — Хорошо. — Директор Харкорт устало вздыхает. — Было бы лучше сделать это в дневное время, Кэрри, но что сделано, то сделано. Полагаю, в обсерватории все в порядке?