— Что значит «изменится»? Он пыхтит, глядя на меня. — Ты умная и прекрасно знаешь, что это значит. Я хочу, чтобы ты немного подумала об этом, прежде чем мы пойдем по этой дороге намного дальше. Однажды я перестану быть лордом Ловеттом. Я стану герцогом Ловеттом, а ты? Ты станешь герцо… Я закрываю ему рот ладонью, прежде чем Дэш успевает закончить слово. Его глаза расширяются, хотя в уголках появляются морщинки, и я могу сказать, что парень улыбается в мою ладонь. — Не надо. Не произноси это слово вслух. Я не... это не... я не буду… Он кивает, говоря в мою руку. Его слова приглушены, но все еще прекрасно слышны. — Так и будет. Когда придет время, думаю, так и будет. — Дэш нежно берет меня за запястье и отводит мою руку. — Я надеюсь, что это произойдет, — подчеркивает он. — Но не волнуйся, всему свое время. Мой старик все еще жив и бодр. Ты должна стать астрофизиком, а я величайшим композитором в мире. В какой-то момент я задам тебе важный вопрос, а ты дашь важный ответ. Все, о чем я сейчас прошу — это поздний чай с отцом. — Что, черт возьми, за поздний чай? — пищу я. Дэш усмехается. — Это чаепитие с небольшими бутербродами и маленькими пирожными. Думаешь, сможешь справиться с миниатюрной едой и часом мучительно скучной беседы, чтобы сделать меня счастливым, Стеллалуна? Как я могу отказать ему, когда он смотрит на меня так, будто я луна и каждая из звезд, которые освещают его вселенную? Боже. Я неохотно делаю глубокий вдох, каким-то образом понимая, что это только первый шаг в долгом и очень насыщенном путешествии. — Ну что ж. Полагаю, я фанат маленьких бутербродов. БОНУСНЫЕ ГЛАВЫ АНГЛИЯ ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД — Позор. Вы оба. Совершеннейший позор! — Могу я просто вернуться в свое купе? — умоляет Хизер. Хизер Хитон, с которой я был в трех секундах от того, чтобы потерять девственность, прежде чем ворвалась сестра Бет и поймала нас в купе с руками, засунутыми друг другу в штаны. Сестра Бет словно тисками сжимает ее предплечье. — Дорогая девочка, ты никуда не пойдешь. Вы, дети, избалованы сверх всякой меры. Как такое возможно, чтобы целый класс тринадцатилетних детей отправили на лыжную прогулку? Никто из вас не заслуживает такого удовольствия. И ясно, что никому из вас нельзя доверять в том, чтобы вести себя богобоязненно. — Она чопорно качает головой. — Нет, ты виновата в том, что развратила этого мальчика, Хизер. Тебя постигнет та же участь, что и его. Я оцепенел и чувствовал себя униженно, приводя свои вещи в порядок, запихивая одежду в спортивную сумку, которую взял с собой на лыжную прогулку. Одеваюсь, быстро натягиваю джинсы и толстовку, которые были на мне днем, а затем меня ведут в вагон-ресторан, где сестра Энн-Мари, моя любимая из всех сестер, пьет горячий шоколад и читает газету. Она выглядит ошеломленной, когда поднимает взгляд и видит, что меня и Хизер ведут по проходу в ее направлении. — О боже. Что такое? Неприятности? — Она откладывает газету с торжественностью, которая концентрирует чувство вины, формирующееся в моей груди. — Хуже. Блуд. — Сестра Бет произносит это слово с той же серьезностью, с какой можно было бы сказать «массовый геноцид». — Я поймала их в его купе. Ее грудь была обнажена, а его... его... его… — Не стоит, Бет. Я достаточно хорошо понимаю, спасибо. Сестра Бет полна решимости нарисовать скандальную картину в полном объеме для другой женщины. — Семя, — шипит она. — Это было повсюду. Практически бежало по стенам. Это было не так. Я даже близко не был к тому, чтобы кончить. — Бет, — вздыхает сестра Энн-Мари, протирая глаза. — Я знаю, что ты вступила в орден, когда был очень молода, но я уверена, что ты кое-что знаешь об основах человеческой анатомии. Он мальчик, а не сломанный садовый шланг. Есть пределы тому, что он может произвести… — Господи, помилуй, — бормочет сестра Бет, быстро крестясь. Она побледнела, стала цвета пепла. — Думаю, этого достаточно, сестра. — Да, не могу не согласиться. Я позвоню их родителям. А пока тебе следует закончить обход. Есть еще много других студентов, за которыми нужно присматривать. Одному богу известно, что они затевают. — Думаешь, что их может быть больше? — Сама мысль об этом, похоже, отталкивает сестру Бет на молекулярном уровне. Она отшатывается на три шага назад, прижимая руку к груди. — Их всех следует держать в изоляции, пока их гормоны не успокоятся. Я не знаю, почему Господь направил меня учить, клянусь, действительно не знаю. Когда мы возвращаемся в Лондон, погода стоит унылая. Неожиданный сюрприз, бл*дь. Капли дождя стучат по крыше вокзала Сент-Панкреас, барабанный бой такой громкий, когда я выхожу из поезда, что он звучит как раскат грома. Хизер уводит хрупкая блондинка, чьи покрасневшие глаза и фиолетовые ноздри наводят на мысль, что она плакала незадолго до того, как наш поезд подошел к станции. От ее ненавистного взгляда у меня волосы на затылке встают дыбом. На станции меня никто не встречает. Этого, конечно, следовало ожидать. Мой отец слишком занят, чтобы приехать и забрать своего ненормального, своенравного сына. Я столько раз ездил в академию и обратно в одиночку, что знаю карту лондонского метро как свои пять пальцев. От вокзала «Кингс-Кросс» до Гилфорда. Легко. Остальная часть моего класса прибыла в Церматт около четырех часов назад. Они уже заселились в свои номера и распаковали чемоданы. Прямо сейчас они соберутся, чтобы пойти и получить свое лыжное снаряжение, чтобы начать свои занятия завтра рано утром. А меня с позором отправили домой. Не только из лыжной поездки, но и из школы, которую я называю домом с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать. Мой отец сдерет с меня кожу живьем. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я был дома. Пасха? По-моему, это была Пасха, а сейчас ноябрь. Когда я выхожу из поезда в Гилфорде, Кэлвин ждет меня на платформе с одной из моих старых твидовых охотничьих курток в руке. Он натянуто улыбается, когда видит меня, и протягивает куртку. Хотя я уже надел пальто, а то, которое он принес с собой, не подходит мне с тех пор, как мне исполнилось десять. Он неловко пожимает плечами, обдумывая все это, позволяя своей руке опуститься. — Мог бы выбрать лучшее время для исключения, приятель, — говорит он, обнимая меня и притягивая в боковое объятие. — Твой отец через три дня уезжает в Штаты. Если бы подождал пару дней, то мог бы вообще его не застать. — Значит, он бесится? Кэлвин тихо смеется. — Полагаю, да, по-своему. Ему не нужно ничего объяснять. Мой отец — холодный человек, настолько твердо контролирующий свои эмоции, что большинству людей трудно понять, что происходит у него в голове. Но я сын этого человека и специалист по чтению его настроений. Я могу сказать по частичному прищуриванию глаз и малейшему подергиванию уголка его губ, если жгучая ярость пожирает его заживо. Обычно так и бывает. Видите ли, герцог Ловетт третий — человек, охваченный холодным, артистическим гневом, который заморозил продуваемую ветрами, бесплодную пустошь его сердца задолго до моего рождения. На стоянке Кэлвин бросает мою спортивную сумку на заднее сиденье черного джипа с гербом семьи Ловетт. — В доме его новый деловой партнер. Какой-то американский военный. Вероятно, тебе следует вести себя как можно лучше, пока он рядом. Деловые партнеры моего отца обычно такие же чопорные и социально отсталые, как и сам старик. Мне приходится прыгать через обручи и выступать, как танцующая обезьяна, всякий раз, когда у моего отца в доме есть его коллеги. Сыграй для нас, Дэшил. Прочти для нас Йейтса12. Объясни разницу между олигархией и демократией. Да ладно, зачем я трачу все эти деньги на частную школу, если ты не можешь поразить нас всеми знаниями, которые они запихивают в эту хорошенькую головку? Произведи на нас впечатление, мальчик. Моя мать обычно сидит в своем кресле у окна, кротко улыбаясь, не произнося ни слова — выцветший, размытый призрак женщины, которая выглядит так, словно в любой момент может поддаться какой-то изнурительной болезни. Она не больна. После семнадцати лет брака с моим отцом она так сильно и по-настоящему подавлена, что от нее ничего не осталось. Сельская местность проносится мимо пассажирского окна джипа в зеленых, коричневых и синих цветах. Я пытаюсь заставить машину притормозить, чтобы отсрочить наше неизбежное прибытие в Ловетт-Хаус, но внедорожник, кажется, движется только быстрее. Не успеваю я опомниться, как мы подъезжаем к чудовищному, внушительному особняку с башенками, гравий хрустит под шинами машины, когда Кэлвин останавливается у подножия каменных ступеней, ведущих к входной двери. Он не пойдет со мной этим путем. Мне придется подниматься по ступенькам одному. Может, сейчас и двадцать первый век, но мой отец — приверженец приличий и традиций. Кэлвин работает в «Ловетт Истейт», поэтому он должен войти в дом через служебный вход с задней стороны. Входная дверь зарезервирована только для семьи и приглашенных гостей. — Не волнуйся, приятель. У меня есть пара поручений, которые должен выполнить для повара, но я вернусь до обеда и возьму тебя на съемку или что-нибудь в этом роде. Вытащу тебя из дома. Кэлвин всегда был добр ко мне. Он видит, как я несчастен, когда возвращаюсь из школы, и делает все возможное, чтобы поднять мне настроение. Однако к тому времени, когда он вернется из города, о съемках не будет и речи. Тяжелые облака цвета прессованной стали собираются на горизонте на западе, обещая дождь, а у герцога Ловетта есть пунктик насчет гроз. В плохую погоду никого не пускают на улицу. Даже персонал. Его странное правление усложняет жизнь всем, учитывая, как часто бывает ненастная погода. Поднявшись по ступенькам и войдя в парадную дверь, мое сердце превращается в сжатый, колотящийся комок мяса в углублении моей груди. Я не хочу быть здесь. Не хочу этим заниматься. Я… Я останавливаюсь, уставившись на странное существо в фойе. Длинные черные волосы. Зеленые глаза. Розовые, полные губы с ярко выраженным луком купидона, Нежно раскрасневшиеся, кораллового цвета щеки. Невероятно красивая. Ее глаза вспыхивают, когда девочка оборачивается и видит, что я стою в коридоре, за неимением лучшего слова, восхищаясь ею. — Кто ты такой? Ох. Американский акцент. Ее голос — холодный, гладкий, точный инструмент, предназначенный для того, чтобы потрошить тринадцатилетних мальчиков в трех словах или, может быть, даже меньше. Ей самой не может быть больше тринадцати, но, по-моему, ей может быть и двадцать один. — Дэш. — Я застенчиво бросаю слово, не доверяя себе произнести больше одного слога, не испортив каким-то образом свое собственное имя. — А ты? — Расстроена, — театрально говорит она. Она поворачивается, юбка ее красного платья кружится, когда она откидывает голову назад, глядя на высокий куполообразный потолок в тридцати футах над нашими головами. — Такое чувство, что мы здесь уже целую вечность. Значит, ты его сын? Тот, который трахнул девушку в поезде?