По сравнению с покойным мужем, с которым было так интересно беседовать за чашечкой чая и который о ней заботился, Раевский представлял такой жуткий контраст, что Людмила Сергеевна буквально сбежала из ресторана. И больше даже не смотрела в сторону Бориса. Тот, кажется, был немного обижен, попытался что-то объяснить, но у нее он вызывал дикое отвращение на каком-то физическом уровне. Поэтому она предпочитала держаться очень холодно. При этом Людмила Сергеевна совершенно не оправдывала его жену. Если женщина живет с таким — значит, есть ради чего. А если ее что-то не устраивает, нельзя быть такой безвольной амебой. Чем устраивать постоянные скандалы, лучше собрать свои вещи и уйти. Когда стало известно, что девочку убили, Людмила Сергеевна, честно говоря, ни капли не расстроилась — отвращение к Борису Раевскому она перенесла на его дочь. К тому же девчонка была страшно избалована, все время капризничала. В глубине души воспитательница даже радовалась, что избавилась от такого трудного ребенка в группе. Да, она понимала — это были отрицательные чувства. Но положа руку на сердце — много ли существует людей, которые в реальности испытывают все те чувства, о которых громогласно заявляют? Принято демонстрировать любовь к детям, но на самом деле из десятка таких громогласных крикунов попробуй найти хоть одного, кто действительно любит чужих детей. Наедине с собой Людмила Сергеевна предпочитала не лицемерить. Однако она не представляла, что убийство Софии станет ее личным кошмаром. Поначалу воспитательница даже не поняла, какое все это может иметь к ней отношение. Она ведь никак не связана с этим убийством и с происходящими событиями. А значит, нечего и переживать. У нее и своих проблем хватает, чтобы думать о чужих. Поэтому она держалась нагло, вызывающе и почти откровенно хамила сотрудникам милиции. Те мгновенно стушевались и в ответ старались молчать. Потом Людмилу Сергеевну снова допрашивали, приходили в садик и держались уже более уверенно, немного осадили ее пыл, однако откровенно все же не угрожали. Поэтому, когда повесткой Людмилу Сергеевну вызвали на допрос в помещение милиции, она сильно не волновалась. Отвезла сына к матери, спокойно закончила все свои домашние дела и поехала. А вот там, в кабинете следователя, она поняла в полной мере, что попала в самый настоящий кошмар. И, похоже, нескоро из этого кошмара выберется. Допрос начался с того, что следователь… ударил ее по лицу. До этого момента Людмилу Сергеевну никто никогда не бил. Она хотела было возмутиться, но на нее снова посыпался град ударов. Избитая, она потеряла сознание… Пришла в себя от ведра холодной воды, которое вылили ей на голову. Она лежала на бетонном полу специального кабинета для допросов. Следователь стал кричать. Плача, дрожа, боясь, что ее снова будут бить, изо всех сил воспитательница пыталась сказать то, что он от нее хотел услышать, но говорить было нечего, она ничего не понимала. Тогда-то следователь и сообщил ей, что люди и за меньшие проступки попадают в тюрьму. И теперь из тюрьмы она уже не выйдет. Людмилу Сергеевну поместили в камеру с уголовницами. Испитые проститутки, бывалые воровки, торговки наркотиками, воровки — цыганки с вокзала и Привоза — вся камера была забита ими. Таких было восемнадцать. Она стала девятнадцатой. И не прошло и часа, как в камеру втолкнули двадцатую — как она поняла, убийцу. До этого момента настоящих убийц, тех, кто намеренно лишил жизни человека, Людмила Сергеевна видела только в кино, но прекрасно понимала, что и то не убийцы, а просто актеры. Эта же убийца была настоящей. Матерая уголовница, лишившая жизни ухажера вместе со своим любовником, криминальным авторитетом, убившая из-за денег, страшно негодовала и материлась. Но не потому, что убила, а потому, что ее поймали. И все в камере воспринимали это как должное. Это был страшно. В женских камерах нет такого четкого иерархического разделения, как в мужских. Однако и в жен-ской зоне всегда существовала скрытая вражда между уголовницами и политическими. Воспитательницу посчитали политической. Нет, ее никто не бил. Однако ее загнали на нары на третий этаж, последний. И все стали относиться к ней со скрытым пренебрежением и презрением. В женской зоне существуют те же правила, что и в мужской: нельзя стучать, нельзя воровать у соседок по камере, нельзя выпячивать свое мнение, нельзя хамить, нельзя материться и нельзя лезть, когда тебя не спрашивают. Но здесь есть еще одно правило, которого нет у мужчин: нельзя плакать. Нельзя разводить сопли и все время ныть, жаловаться на судьбу. Тех, кто так себя ведет, не уважают, с ними не считаются. Тюрьма — это такое место, где тяжело всем. А если распустишь слюни, легче не будет, ничего не изменится. Поэтому надо просто стараться здесь выживать и не мешать жить всем остальным. И вот это правило Людмила Сергеевна как раз и нарушила. Она постоянно плакала и жаловалась на судьбу. Все это продолжалось до тех пор, пока сокамерницы ее серьезно не предупредили, что из-за этого у нее могут возникнуть проблемы. Воспитательница испугалась, плакать перестала. Но хоть какое-то уважение к ней уже оказалось потерянным. Ко всему прочему, Людмила Сергеевна очень сильно отличалась от своих сокамерниц. В основном это были простые, грубые женщины с криминальным прошлым, без образования, кое-кто вообще не умел читать. Грубые словечки, отсутствие всяческих манеры — воспитательницу безумно раздражало и пугало это. Пугало потому, что отныне ее жизнь должна была проходить среди таких вот людей. И это было самое страшное из всего, что только могло с ней произойти. Поведение, культурная и грамотная речь Людмилы Сергеевны раздражали ее сокамерниц не меньше. В ней они видели воплощение той женщины, какой сами они могли бы стать, но никогда не станут. Поэтому сокамерницы начали гнобить Людмилу Сергеевну, издеваться над ней со страшной силой. Тем более, что унизить и изничтожить в таких условиях было легко. В камере не было никакого ограждения для туалета — просто осклизлая дырка в полу. Нужно в туалет — женщина шла и делала свое дело. Остальные и не смотрели — из той, возможно, врожденной деликатности, которая свойствена даже самым опустившимся человеческим существам и разумным животным. Когда же в туалет ходила Людмила Сергеевна, некоторые сокамерницы специально становились напротив посмотреть и отпускали сальные, непристойные шуточки. Это было буквальным убийством для ее деликатной натуры — в полном смысле слова. Еще они разбрасывали и пачкали ее вещи, заставляли чаще остальных убирать камеру, злословили, высмеивали — да мало ли что могут придумать женщины, у которых есть очень много свободного времени и которые кого-то невзлюбили. Жизнь Людмилы Сергеевны превратилась в кошмар. И длился этот кошмар и днем, и ночью. Поэтому, когда ее однажды вечером вывели из камеры, она восприняла это как освобождение. Просто повели на очередной допрос, и всё, потом отпустят. Однако никакого допроса не было. Воспитательница больше не вернулась в камеру с уголовницами — ее перевели в тесную, узкую клетушку, где она могла находиться одна. Атеистка, живущая по правилам Советского Союза, она впервые в жизни поверила в Бога. Первые дни казались Людмиле Сергеевне счастьем! Однако потом она начала тосковать. На допросы ее почему-то тоже уже не водили. Хотя больше и не били. После того, первого раза, она боялась допросов, они часто ей снились, но когда прекратились, наступила пустота. Допросы все-таки были каким-то движением, возможностью хоть что-то узнать или попытаться узнать… А без них ей стало казаться, что ее закупорили в бутылку. Так продолжалось какое-то время. Но вдруг… Это произошло ночью. Людмила Сергеевна спала и даже умудрилась видеть какой-то сон, когда скрежет металлической двери вырвал ее из этого счастливого забвения. Два солдата втолкнули в камеру высокую светловолосую женщину. Та была так слаба, что, едва они ее отпустили, без сил опустилась на пол. — Принимай товарку! — крикнул, выходя, один из конвойных. — Но здесь же одна кровать! — не поняла Людмила Сергеевна. — Помéститесь! — с хохотом ответил конвойный. — Здесь тебе не санаторий! Тюрьма всякой швалью переполнена — хочешь сама сидеть? Дверь захлопнулась. В общем-то, конвоир была прав — сидеть в одиночке было слишком большой роскошью, в тюрьме действительно находилось много людей. И с каждым днем их становилось все больше. Людмила Сергеевна растерялась. С одной стороны, хорошо было бы с кем-то поговорить, чтобы не сойти с ума, а с другой — она страшно боялась оказаться рядом с убийцей или воровкой, как в той камере, где она уже сидела. Кто знает, кого ей подсунули… Женщина, которую просто вбросили в камеру, так и полулежала на полу, прислонившись к стене. Она была очень бледна. На светлых волосах запеклась кровь. Было понятно, что ее били. Людмила Сергеевна подошла к женщине, внимательно присмотрелась. Тронула за плечо. Женщина тут же жалобно застонала и совсем распласталась. В ужасе воспитательница кое-как приподняла ее за плечи, с трудом перетащила на железные нары и уложила лицом к стене. К ее удивлению, места осталось достаточно, чтобы и она поместилась. Поначалу Людмила Сергеевна страшно боялась, что женщина потеряет сознание и скоро умрет. Однако вскоре послышалось тихое, спокойное дыхание — несчастная заснула. Воспитательнице ничего не оставалось, кроме как закрыть глаза и уснуть самой. Ранним утром она проснулась от того, что кто-то очень осторожно тронул ее за руку. Вздрогнув, она проснулась и сразу увидела совсем рядом чьи-то глаза. Вчерашняя неожиданная соседка проснулась и теперь сидела на койке, прижав к груди колени. У нее было довольно приятное лицо, в котором не было ничего грубого и вульгарного. — Доброе утро, — улыбнувшись, произнесла она. — Благодарю вас за то, что вы перенесли меня на кровать. Я вам очень благодарна. Господи, я так долго не спала… — Голос женщины был тихим, мелодичным, а грамотная речь — без мата — заставила воспитательницу удивленно взглянуть на нее. К подобному обращению в тюрьме она не привыкла. — Пожалуйста, — ответила осторожно, — мне показалось, что вы плохо себя чувствовали. — Да, вы правы, — охотно откликнулась женщина. — Мне было действительно очень плохо, мне спать не давали, а вы ведь знаете, какая это мука. Но вы мне помогли, и уже все прошло… Меня Наташа зовут. Воспитательница назвала свое имя. Женщина улыбнулась: — Вас, наверное, интересует, за что я попала сюда? Я не уголовница, никогда не сидела в тюрьме, и попала сюда по ошибке. Я врач. — Врач? — Удивлению Людмилы Сергеевны не было предела. — Врач-педиатр, работала в детской поликлинике. — Быть того не может! А я в детском садике работала… — вырвалось у воспитательницы. Она вдруг почувствовала себя так, словно с ее плеч свалился огромный груз. — Почему же вы здесь оказались? Наташа печальным голосом принялась рассказывать свою историю. Она работала участковым педиатром. И однажды на ее участке умер ребенок. По ее словам, мать слишком поздно обратилась за медицинской помощью — когда бронхит перешел уже в запущенное воспаление легких. До этого она лечила мальчика народными, деревенскими средствами, от которых тому становилось только хуже. Когда ребенок умер, его уже нельзя было спасти, одна из коллег, всегда завидовавшая Наташе, науськала мать мальчика написать заявление в милицию. Сама же коллега написала на Наташу донос. И ее арестовали. По словам Наташи, ее били и заставляли признаться в непреднамеренном убийстве. Но она ни в чем не была виновата и была твердо уверена, что лечила правильно, и экспертиза все это покажет. А тогда ее выпустят. История тронула Людмилу Сергеевну до глубины души! Ведь и она сама сидела за то, чего не совершала, ведь к убийству сокамерницы она не имела никакого отношения! И воспитательница принялась рассказывать Наташе свою историю. Через пару часов они уже болтали, как близкие подруги. Общение с Наташей было настоящим наслаждением. Умная, начитанная, тонкая, интеллигентная, она была прекрасным собеседником. И Людмила Сергеевна прекрасно понимала ее состояние — ведь Наташа переживала то же самое! В свою очередь история воспитательницы очень растрогала Наташу. — Тебя выпустят, тебя обязательно выпустят! — убежденно говорила она. — Они поймут, что ты вообще тут ни при чем. Ну как можно арестовывать за такое? Это же просто глупость! — Конечно, — сокрушенно вздыхала Людмила Сергеевна. — Но видишь, какие муки я терплю! — Уверяю тебя, без родителей этой девчонки не обошлось! — вдруг твердо произнесла Наташа. — Знаешь, я вот просто уверена, что ее родители написали на тебя донос! А ты хорошо их знаешь? И Людмила Сергеевна принялась рассказывать историю своего неудавшегося романа с Борисом Раевским. — Вот сволочь! — в сердцах бросила Наташа, когда та закончила свой рассказ. — Ну какая же конченая сволочь! Просто подлец. Все они подлецы, эти мужики богатые! Вот и у меня был такой ухажер! Наташа рассказала историю про своего бывшего ухажера. А потом вдруг неожиданно сказала: — Знаешь, я не удивлюсь, если у этого Раевского куча баб. Наверняка он жуткий бабник. Я даже думаю, что когда он ходил в ресторан с тобой, у него уже был кто-то еще. Я не про жену говорю, я имею в виду любовницу. — Точно был, — кивнула воспитательница. — Он же с этой бабой в садик несколько раз за девчонкой приходил. Я никому не рассказывала… — Да ты что? Вот гад! А какая она? — Красивая, ухоженная. Не простая баба. Внешне лучше его жены. И взялась за него крепко… — Но вместо того, чтобы продолжить, Людмила Сергеевна перевела разговор на другое. Ночью она проснулась от того, что Наташа трясла ее изо всех сил, повторяя одно только слово: — Проснись! Проснись! Она очнулась, села на кровати. Наташа выглядела испуганной. — Ты так страшно кричала! Тебе что, снится кошмар? Извини, что разбудила! Я просто не могла всего этого слышать. Сердце разрывалось, мне стало так тебя жалко… — Это из-за всего этого… — Глаза Людмилы Сергеевны наполнились слезами, — из-за того, что я вспомнила Раевского. Так было ужасно… Я ведь все время живу в этом кошмаре. Самое удивительное, что я совсем не помню, что мне снилось. Вроде ничего особенного и не снилось. А видишь, как на самом деле все плохо… После этого она по своему обыкновению залилась слезами. Но Наташа не стала ее упрекать или высмеивать, как сделали бы уголовницы. Вместо этого она крепко обняла ее и стала гладить по голове, так, как когда-то давно ее гладила мама… — Но я одного не понимаю — почему ты связываешь этот кошмар с собой, — сказала Наташа, когда Людмила Сергеевна успокоилась. — Почему ты живешь в кошмаре? Я сейчас не про тюрьму говорю. Как это все касается тебя? — Видишь ли… — внезапно решилась воспитательница, слишком уж участливые были у Наташи глаза, да и очень тяжело было нести в себе это бремя, — есть одна вещь… Я не все тебе сказала. — Чего ты не сказала? — Глаза Наташи выражали только глубокое участие. — Правду, — горько вздохнув, Людмила Сергеевна опасливо покосилась на дверь камеры, — я правду не сказала… Я ведь знаю, кто забрал ребенка из садика. Не знаю… правда… — Ну если не хочешь, не говори, — убежденно посоветовала Наташа, когда в разговоре наступила пауза.