17 октября Либби нашла меня на вершине Примроуз-хилл. Я стоял у металлической таблички, которая рассказывала о том, какие здания и памятники можно разглядеть с вершины холма, и я заставлял себя отрываться от таблички и переводить взгляд на лежащие подо мной пейзажи, чтобы отыскать ту или иную достопримечательность. Я двигался с востока на запад. Краем глаза я заметил, что Либби идет в мою сторону, одетая в черную кожу. Свой шлем она где-то оставила, и ветер развевал ее кудрявые волосы. Она сказала: «Увидела твою машину в сквере. Так и думала, что найду тебя здесь. Ты что, без змея?» «Без змея». Я прикоснулся к металлической поверхности таблички. Мои пальцы остановились на соборе Святого Павла. Я изучал горизонт. «Ну как дела? Выглядишь ты не очень, честно говоря. Тебе не холодно? И что ты тут делаешь на таком ветру без свитера?» Ищу ответы, подумал я. Она воскликнула: «Эй, кто-нибудь дома? Я вроде как разговариваю с тобой». «Вышел прогуляться», – ответил я. Она спросила: «Ты сегодня был у своего психиатра?» Я хотел ей сказать, что бываю у вас, даже когда не бываю у вас, доктор Роуз. Но подумал, что она может неправильно понять меня и отпустит какое-нибудь замечание насчет пациента, влюбленного в своего врача, чего на самом деле нет. Либби обошла вокруг таблички, встала ко мне лицом и загородила мне вид. Она положила ладонь мне на грудь и спросила: «Что с тобой, Гид? Как тебе помочь?» Ее прикосновение напомнило мне обо всем, чего не случилось между нами, – о том, что давно случилось бы между женщиной и нормальным мужчиной, – и тяжесть этой мысли вкупе с тем, что довлело надо мной, сломила меня. Я сказал: «Возможно, из-за меня в тюрьму попал человек». «Что?» Я рассказал ей все. Когда я закончил, она заговорила: «Тебе было всего восемь лет. Полицейский задавал вопросы. Ты ответил, как смог. И вполне вероятно, ты действительно видел то, о чем рассказал. Ученые занимались этим, проводили исследования, Гид, которые показали, что дети не выдумывают вещи, связанные с насилием и плохим обращением. А дыма без огня не бывает. И вообще, судя по всему, кто-то подтвердил твои слова в суде, ведь ты говоришь, что тебя не вызывали в суд». «В том-то и дело, Либби. Я не знаю наверняка, давал я показания или нет». «Но ты же говорил…» «Я говорил, что смог вспомнить полицейского, его вопросы, участок, а раньше все это было заблокировано подсознанием. Возможно, подсознание заблокировало и то, как я выступал свидетелем на суде Кати Вольф?» «А-а. Понятно. Ага. – Она обернулась на открывающийся перед нами ландшафт, пытаясь справиться с беснующимися волосами, и в задумчивости прикусила нижнюю губу. Наконец она провозгласила: – О’кей. Давай узнаем, что было на самом деле». «Как?» «Ты сам подумай. Неужели мы не сумеем разузнать о судебном процессе, о котором кричала каждая газета в стране?» 19 октября Начали мы с Бертрама Крессуэлл-Уайта, барристера, который в деле Кати Вольф выступал от имени обвинения. Найти его, как и предсказывала Либби, не составило труда. Его офис располагался по адресу: Темпл, Пэйпер-билдингс, дом номер пять. Он согласился встретиться со мной, как только мне удалось дозвониться до него. «Я отлично помню это дело, – сказал он. – Разумеется, буду рад поговорить с вами о нем, мистер Дэвис». Либби настояла на том, чтобы сопровождать меня. Она заявила: «Одна голова хорошо, а две лучше. Чего ты не спросишь, спрошу я». И мы отправились в центр. В Темпл мы вошли со стороны набережной Виктории. Выложенная плиткой дорожка нырнула в нарядную арку, которая открывала доступ к лучшим юридическим умам нации. Здания Пэйпер-билдингс стояли к востоку от пышного сада внутри Темпла, и юристы, расположившиеся в этих помещениях, могли наслаждаться либо видом на деревья, либо видом на Темзу. В кабинете Бертрама Крессуэлл-Уайта, куда нас с Либби провела молодая девушка, окна выходили на обе стороны, и хозяин кабинета как раз созерцал медлительное продвижение баржи в направлении моста Ватерлоо. Когда он обернулся к нам, я тут же проникся уверенностью, что никогда раньше его не видел, а значит, не мог умышленно или бессознательно стереть из своего мозга связанные с ним воспоминания, если таковые существовали. Потому что я бы наверняка запомнил столь впечатляющую фигуру, особенно если бы наше общение проходило в зале суда. В нем было не менее шести футов трех дюймов, доктор Роуз, плечи как у гребца, грозные брови шестидесятилетнего старика и взгляд, пронизывающий насквозь и внушающий страх. Во всяком случае, я вздрогнул, когда его взгляд остановился на мне. Он произнес: «Не думал, что мне когда-нибудь доведется встретиться с вами. Хотя ваше выступление я слышал, в “Барбикане”, несколько лет назад». Молодой девушке, которая провела нас к адвокату и заодно принесла для него стопку папок с розовыми ленточками, он сказал: «Мэнди, принеси нам кофе, пожалуйста», после чего осведомился у нас с Либби, присоединимся ли мы к нему за чашкой кофе. Я сказал «да». Либби кивнула: «Конечно. Спасибо» – и продолжила разглядывать кабинет, сложив губы буквой «о» и беззвучно выдувая сквозь это «о» воздух. Я достаточно хорошо узнал ее за последнее время, чтобы с большой долей уверенности догадаться, о чем она сейчас думала. Что-нибудь вроде: «Круто старикан устроился». И это вполне соответствовало истине. Кабинет Крессуэлл-Уайта, увешанный медными канделябрами, уставленный полками с томами в кожаных переплетах, обогреваемый камином, в котором и сейчас горело газовое пламя на фоне весьма реалистичной композиции из искусственных углей, – этот кабинет производил сильное впечатление. Адвокат жестом пригласил нас пройти в зону отдыха, состоящую из кожаных кресел, собравшихся вокруг кофейного столика на персидском ковре. На столе стояла рамка с фотографией. На ней рядом с самим Крессуэлл-Уайтом был запечатлен довольно молодой человек в адвокатском парике и мантии, с жизнерадостной улыбкой на лице. «Это ваш сын? – спросила Либби у Крессуэлл-Уайта. – Очень на вас похож». «Да, это мой сын Джеффри, – подтвердил адвокат. – Снимок сделан по окончании его первого дела». «Я так понимаю, он его выиграл», – заметила Либби. «Верно. Он ваш ровесник, кстати». Это он сказал, обращаясь ко мне. Принесенные его помощницей папки он положил на кофейный столик. Я увидел, что все они были надписаны: «Корона против Кати Вольф». Крессуэлл-Уайт продолжил: «Мне стало известно, что вы с ним родились в одном и том же родильном доме с разницей в одну неделю. Во время суда я этого еще не знал. Но некоторое время спустя где-то читал о вас – по-моему, вы тогда были еще подростком – и наткнулся на некоторые факты вашего рождения. И там все это было: год, день, место. Удивительно, как тесен мир». В кабинет вернулась Мэнди и установила на столе между нами поднос с кофе: три чашки и три блюдца, молоко и сахар, но без кофейника. Это небольшое упущение вполне могло быть умышленным, дабы ограничить длительность нашего визита. Она ушла, а мы занялись каждый своим кофе. Я сказал: «Мы пришли, чтобы задать несколько вопросов по делу Кати Вольф». «Она не пыталась с вами связаться?» – неожиданно резко спросил Крессуэлл-Уайт. «Связаться? Нет. С тех пор, как она покинула наш дом – когда умерла моя сестра, – я больше никогда ее не видел. По крайней мере… мне кажется, что я не видел ее». «Вам кажется?» Крессуэлл-Уайт взял чашку с кофе и пристроил ее на колене. Костюм адвоката был очень хорош – из серой шерсти, сшитый точно по фигуре. Складки на брюках выглядели так, будто разместились на своих местах по указу ее величества королевы. «Я практически не помню самого суда, – объяснил я. – Да и в целом о том периоде моей жизни у меня сохранились самые смутные воспоминания. Сейчас я пытаюсь восстановить ход событий». Я не сказал ему, почему мне захотелось вспомнить прошлое. Я не употребил слово «подавление» и не смог раскрыть истинную суть проблемы. «Понятно». Крессуэлл-Уайт улыбнулся, но эта улыбка исчезла с его лица так же быстро, как и появилась. Мне она показалась ироничной и вызванной какими-то собственными мыслями адвоката, и последовавшие за ней слова только подтвердили мое впечатление. «Ах, Гидеон, если бы мы все могли пить воду из Леты, как вы. Я, к примеру, спал бы гораздо лучше. Могу я называть вас Гидеон? Я привык так думать о вас, хотя мы никогда не встречались». Это был однозначный ответ на вопрос, с которым я пришел, а безмерное облегчение, охватившее меня, показало, сколь велики были мои страхи. «То есть я не давал показания? – сказал я. – Меня не вызывали на суд? Я не свидетельствовал против нее?» «Боже праведный, разумеется, нет. Я бы ни за что не подверг такому испытанию восьмилетнего ребенка. А почему вы спрашиваете?» «Полицейские расспрашивали Гидеона, когда умерла его сестра, – не стала ничего таить Либби. – Он не помнит сам суд, но подумал, что его слова могли стать причиной, по которой Катя Вольф оказалась за решеткой». «А-а. Теперь понимаю. А раз ее освободили, вы хотите подготовиться на тот случай…» «Ее освободили?» – перебил я адвоката. «А вы не знали? Ваши родители не сообщили вам? Я им обоим послал уведомление. Она на свободе уже… – Он глянул на бумаги в одной из своих папок. – Она на свободе чуть более месяца». «Нет. Нет. Я не знал». Внезапно внутри черепа возникла пульсация, и перед глазами у меня привычно замелькали яркие точки, предвещающие двадцать четыре часа мигрени. О, только не сейчас, думал я. Пожалуйста. Не здесь и не сейчас. «Вероятно, они не сочли это необходимым, – сказал Крессуэлл-Уайт. – Если она и собирается найти кого-то имевшего отношение к тому периоду времени, то скорее это будет один из них или даже я, а не вы. Или она захочет найти того, чьи показания стали для нее роковыми». Он продолжал говорить, но я уже почти ничего не слышал, потому что пульсация в моей голове стала громче, а точки слились в ослепительную дугу. Мое тело превратилось в захватническую армию, а я, вместо того чтобы быть ее генералом, стал ее целью. Мои ноги начали непроизвольную нервную дробь, словно хотели вынести меня из кабинета. Я втянул в себя воздух, и вместе с воздухом снова возникла та дверь: синяя-синяя дверь, к которой ведут несколько ступенек, два замка, кольцо в центре. Я видел ее так отчетливо, как будто стоял перед ней, и я хотел открыть ее, но не мог поднять руки. Сквозь адскую боль в голове послышался голос Либби. Она звала меня по имени. Я поднял руку, прося не трогать меня, прося несколько секунд, чтобы прийти в себя. «Прийти в себя от чего? – хотите узнать вы и склоняетесь ко мне, как всегда готовая вдеть распущенную мною нить в свою иглу психоанализа. – Что вызвало в вас такую реакцию, Гидеон? Вернитесь назад». Куда вернуться? «К тому моменту в кабинете Бертрама Крессуэлл-Уайта, к пульсации в вашей голове, к тому, что вызвало эту пульсацию». Ее вызвали все эти разговоры про суд. «О суде мы уже говорили. Дело в чем-то еще. Чего вы избегаете?» Я не избегаю ничего… Но вас это не убеждает, доктор Роуз. Мы договорились, что я запишу все, что помню, но вы начинаете сомневаться в том, что мои изыскания в истории суда над Катей Вольф смогут приблизить меня к моей музыке. Вы предупреждаете меня. Вы указываете мне на то, что человеческий мозг силен, что он держится за свои неврозы с отчаянной изобретательностью, что он обладает способностью отрицать и отвлекать и что эта экспедиция в Пэйпер-билдингс вполне может оказаться хитроумной уловкой мозга, чтобы отвлечь меня. Что ж, значит, так тому и быть, доктор Роуз. Я не знаю, как по-другому справиться с поставленной мне задачей. «Хорошо, – говорите вы. – Имела ли встреча с Крессуэлл-Уайтом иные последствия помимо эпизода с головной болью?» «Эпизод». Вы намеренно использовали это слово, я знаю. Но я не проглочу заброшенную вами наживку. Вместо этого я расскажу вам про Сару Джейн. От Бертрама Крессуэлл-Уайта я узнал: ту роль в суде Кати Вольф, которую не сыграл я, получила Сара Джейн Беккет. 19 октября, 21.00 «Но это естественно, ведь она жила в одном доме с вашей семьей и Катей Вольф, – сказал Бертрам Крессуэлл-Уайт. Он взял одну из папок с надписью “Корона против Кати Вольф” и начал листать ее, пробегая глазами тот или иной документ, когда требовалось освежить память. – Она имела отличную возможность наблюдать за тем, что происходило». «Так она видела что-нибудь конкретное?» – спросила Либби. Она передвинула свой стул ближе ко мне и положила ладонь мне на шею, как будто догадалась о моей головной боли. Она поглаживала меня по затылку, и я хотел быть благодарным ей за это. Но я остро ощущал неудовольствие, с которым адвокат воспринял открытое проявление Либби своих чувств, и от этого я весь напрягся. Я всегда плохо переношу неудовольствие со стороны старших. «Она заявила, что по утрам Вольф плохо себя чувствовала, каждое утро в течение месяца перед тем, как девочка была убита, – сказал Крессуэлл-Уайт. – Вы ведь знаете, что она была в то время беременна?» «Да, отец упоминал про это», – ответил я. «Да. Так вот, Беккет видела, что немка теряет терпение. Ребенок – ваша сестра – поднимала ее по три-четыре раза за ночь, так что няня еще и не высыпалась и на фоне тяжелой беременности стала пренебрегать своими обязанностями. Она надолго оставляла Соню одну, а мисс Беккет, находясь по большей части на одном этаже с детской, не могла не заметить этого. По прошествии некоторого времени она решила, что ее долг – сообщить вашим родителям о происходящем. Затем последовало выяснение обстоятельств, и в результате Вольф была уволена». «Сразу же?» – спросила Либби.