«А если я не могу больше играть? Что тогда?» «Тогда ты продолжаешь жить, понятно? Ты, черт возьми, начинаешь жить. Как тебе такая глубокая идея?» «Ты не понимаешь». «Я все отлично понимаю. Я понимаю, что ты превратил себя в эдакого Человека-скрипку. Ты столько лет водил смычком по струнам, что забыл, кто ты такой. Зачем ты это делаешь? Что ты хочешь этим доказать? Или папочка будет тебя сильнее любить, если ты будешь играть, пока пальцы до крови не сотрешь? Или что? – Она отвернулась от машины и от меня. – Да какое мне вообще дело?» Она зашагала к дому, я пошел вслед за ней и только тут заметил, что входная дверь открыта и на крыльце кто-то стоит. Вероятно, этот человек – мой отец – стоял там с тех пор, как Либби припарковалась на площади. Она увидела его в тот же момент, что и я, и впервые я поймал на ее лице выражение, говорящее, что ее неприязнь к моему отцу столь же сильна, сколь его неприязнь к ней, если не сильнее. «Так может, пора оставить моего сына в покое?» – спросил папа. Его слова прозвучали вполне любезно, но в глазах его блестела сталь. Гидеон 20 октября, 22.00 Папа сказал: «Милая девушка, ничего не скажешь. Она всегда орет, как торговка на рыночной площади, или сегодняшний концерт – это нечто особенное?» «Она огорчилась». «Ну, это было понятно всем. Как понятно было и ее отношение к твоей работе. Кстати, рекомендую тебе задуматься над этим, если ты и дальше намерен общаться со своей американкой». Обсуждать с ним Либби мне не хотелось. Свое мнение о ней он выразил с самого начала. Не имело смысла тратить силы на то, чтобы переубедить его. Мы с ним сидели на кухне, куда прошли после того, как расстались с Либби. Она рявкнула моему отцу: «Ричард, держись от меня подальше!» – стукнула калиткой и протопала по ступеням крыльца к себе в квартиру, откуда тут же послышалась поп-музыка. Ее громкость свидетельствовала о крайне расстроенных чувствах Либби. «Мы ездили на встречу с Бертрамом Крессуэлл-Уайтом, – сказал я папе. – Ты его помнишь?» «Я заглянул в твой сад, пока ждал тебя, – ответил он, качнув головой в сторону заднего двора. – Сорняки совсем задавили посадки, Гидеон. Если ты не займешься ими, они задушат то немногое, что еще выжило. Послушай, найми филиппинца какого-нибудь, если самому не хочется возиться в земле. Что скажешь?» Музыка в квартире Либби взревела еще громче. Это она распахнула свое окно. Из подвала неслись обрывки фраз: «Как мог твой парень… он любит тебя… не спеши, детка…» Я сказал: «Папа, я спросил тебя…» «Да, чуть не забыл: я принес тебе две камелии». Он прошел к окну, выходящему в сад. «…дай ему знать… он играет…» На улице уже стемнело, так что в окне нечего было рассматривать, если не считать наших с отцом отражений на стекле. Его лицо отразилось четко; мое дрожало как привидение, будто под воздействием то ли атмосферы, то ли моей неспособности настоять на своем. «Я посадил их по обеим сторонам крыльца, – продолжал папа. – Это не совсем то, что я имел в виду, но все лучше, чем ничего». «Папа, я спрашивал тебя…» «И я прополол обе круглые клумбы, но остальным садом тебе придется заняться самому». «Папа!» «…шанс понять… сможешь… любовь унесет тебя, детка». «Или спроси свою американскую подругу, не хочет ли она принести хоть какую-то пользу, вместо того чтобы поносить тебя на всю улицу или вынуждать тебя слушать эту нелепую так называемую музыку». «Черт побери, отец, я задал тебе вопрос!» Он обернулся ко мне от окна. «Твой вопрос я слышал. И…» «Люби его. Люби его, детка. Люби его». «…если бы мне не приходилось соревноваться в громкости с проигрывателем твоей американочки, я мог бы попытаться ответить на него». Я почти выкрикнул: «Хорошо, тогда игнорируй его. И Либби тоже игнорируй. Ты же мастер игнорировать то, что тебе неприятно, да, папа?» Внезапно музыка стихла, как будто меня услышали. Тишина, последовавшая за моим вопросом, создала врага природы – вакуум, и я ждал, что́ заполнит его. Минутой позже хлопнула дверь Либби. Затем перед домом взревел «судзуки», не менее сердитый, чем его хозяйка. Он прорычал по улице и постепенно стих, когда она вылетела с Чалкот-сквер. Папа остановил на мне взгляд; руки он скрестил на груди. Мы подошли к опасной территории, и я ощущал эту опасность, накалившую между нами воздух. Но он лишь произнес тихо: «Да. Да, должно быть, я так и поступаю. Я игнорирую неприятное – для того, чтобы иметь возможность продолжать жизнь». Я обошел молчанием то, что подразумевалось под этими словами. Медленно, словно обращаясь к человеку, плохо понимающему английский, я повторил: «Ты помнишь, кто такой Крессуэлл-Уайт?» Он вздохнул и отошел от окна. Двинулся в музыкальную комнату. Я последовал за ним. Он присел возле моей стереосистемы и стойки с дисками, я остался стоять у двери. «Что ты хочешь знать?» – спросил папа. Я воспринял этот вопрос как согласие. «Я вспомнил, что однажды видел Катю в саду, – сказал я. – Было темно. Она была не одна, а с каким-то мужчиной. Они… – Я пожал плечами, чувствуя, что краснею, и сознавая всю подростковость своего смущения, отчего запылал еще жарче. – Они были вместе. В интимном смысле. Я не помню, кто был тот мужчина. По-моему, я его не разглядел». «Зачем тебе это?» «Ты знаешь зачем. Мы уже не раз обсуждали это. Ты в курсе, что я выполняю указания доктора Роуз». «Ну так объясни мне еще раз, каким образом данное конкретное воспоминание связано с музыкой?» «Я пытаюсь вспомнить все, что смогу. В том порядке, в каком смогу. Когда смогу. Одно воспоминание пробуждает следующее, и если их наберется достаточно много, то у меня появится шанс понять, чем вызваны мои проблемы с игрой». «У тебя нет проблем с игрой. Ты вообще не играешь». «Почему ты не можешь просто ответить? Почему ты не хочешь помочь мне? Просто скажи, с кем Катя…» «А ты предполагаешь, что я это знаю? – перебил он меня. – Или на самом деле ты спрашиваешь, не я ли был тем мужчиной, с которым ты видел в саду Катю Вольф? Мои нынешние отношения с Джил явным образом указывают на мою склонность к молодым девушкам, так? И раз у меня есть такая склонность сейчас, то почему бы ей не быть и тогда?» «Ты собираешься ответить или нет?» «Позволь заверить тебя, что мое увлечение молодыми возникло сравнительно недавно и направлено исключительно на Джил». «Значит, тем мужчиной в саду был не ты. Тем мужчиной с Катей Вольф». «Не я». Я вглядывался в его лицо, гадая, правду ли он говорит. Я думал о снимке Кати Вольф с моей сестрой на руках, о том, как она улыбалась фотографу, о том, что могла значить та улыбка. Устало махнув рукой в сторону стойки с дисками, он сказал: «Пока тебя не было, я проглядел твою коллекцию записей». Насторожившись, я ждал продолжения. «У тебя впечатляющее собрание. Сколько здесь дисков? Триста? Четыреста?» Я не ответил. «Некоторые вещи встречаются в разных интерпретациях, сыгранные разными исполнителями». «Я пока не совсем понимаю, к чему ты ведешь», – произнес я наконец. «Но я не нашел ни единой записи “Эрцгерцога”. Почему, интересно?» «Мне эта вещь никогда особенно не нравилась». «Тогда почему ты выбрал ее для исполнения в Уигмор-холле?» «Это не я. Трио предложила сыграть Бет. Шеррилл согласился. У меня не было оснований возражать…» «Ты не возражал против того, чтобы играть вещь, которая тебе не нравится? – воскликнул папа. – Гидеон, о чем ты думал, черт возьми? Ты – имя. Не Бет. Не Шеррилл. Репертуар определяешь ты, а не они». «Я не собирался говорить о том концерте». «Понимаю. Поверь мне, я отлично это понимаю. Ты с самого начала не хотел о нем говорить. Ты и к психиатру ходишь только ради того, чтобы тебе не пришлось говорить о том концерте». «Это неправда». «Сегодня Джоанне звонили из Филадельфии. Они хотят знать, сможешь ли ты выступить там. Слухи добрались уже до Америки, Гидеон. Как ты считаешь, сколько еще нам держать мир в неведении?» «Я делаю все, чтобы добраться до корня проблемы».