Внутри – платье, обернутое в папиросную бумагу. Оно ниспадает мне на руку, облекает ее черным шелком. Я уже чувствую, как чувственно и нежно оно ляжет на мою кожу. Поднявшись наверх, я примеряю его. Стоит мне поднять руки, и ткань как бы сама собой одевает мое тело. Когда я поворачиваюсь из стороны в сторону, материал следует за мной – почти игриво. Я смотрю, как оно скроено, и вижу диагональный разрез. К нему нужно ожерелье, думаю я. И в ту же секунду догадываюсь, что во второй коробке. Там карточка, на которой красивым, почти каллиграфическим почерком написано: Джейн, прости нечуткого дурака. Эдвард. И створчатый футляр, в котором на бархатной подкладке лежит жемчужное ожерелье из трех нитей. Жемчужины небольшие, но необычных цвета и формы. Они кремовые, неровные; перламутр переливчато светится изнутри. Я понимаю, что это цвет стен Дома один по Фолгейт-стрит. Ожерелье маленькое, даже слишком маленькое, думаю я, только его надев: горлу туго. На секунду мне кажется, что оно жмет так, что душит, так непохоже на струящееся, чувственное платье. Но затем я гляжусь в зеркало, и их сочетание меня ошеломляет. Я приподнимаю рукой волосы, – посмотреть, как оно будет. Да, вот так, чтобы набок лежали. Я делаю селфи и отправляю Миа. Эдварду тоже нужно показать, думаю я. Отправляю ему фотографию. Прощать нечего, но спасибо. Меньше чем через минуту приходит ответ: Хорошо, потому что я в двух минутах от тебя и скоро буду. Я спускаюсь и занимаю позицию у окна, лицом к двери – для максимального эффекта. Жду своего возлюбленного. Он берет меня на каменном столе, прямо в платье и ожерелье; без прелюдий и разговоров, стремительный, прямой. Раньше у меня не было таких отношений. Раньше я не занималась любовью нигде, кроме спальни. Раньше мне говорили, что я замкнутая и отчужденная; а также, по мнению одного мужчины, скучная в постели. И вот, полюбуйтесь, что я делаю. Потом он словно выходит из какого-то транса, и верх снова берет учтивый, внимательный Эдвард. Он готовит простую пасту: всей приправы – немного оливкового масла из бутылки без этикетки, мазок свежего козьего сыра и порядочно молотого перца. Это масло называется lacrima, сообщает он мне, это первые драгоценные слезы, выступающие, когда оливки моют перед отжимом. Ему присылают пару бутылок из Тосканы с каждого урожая. Перечные зерна – из Теличерри, с Малабарского берега. – Но иногда я использую кампотийский перец, из Камбоджи. Он ароматнее. Секс и хорошая простая еда. Почему-то это кажется мне верхом изысканности. Мы сметаем пасту, он загружает посудомойку и чистит сковородки. И только после этого достает из кожаной паки бумагу. – Результаты проверки. Я подумал, что ты захочешь узнать о своих успехах. – Я прошла? Он не улыбается: – Ну, в сумме у тебя восемьдесят баллов. – А сколько надо? – Проходного балла нет. Но – будем надеяться – со временем твой балл опустится до пятидесяти или даже ниже. Мне почему-то кажется, что он меня критикует. – А что я делаю не так? Он пробегает глазами бумагу: там одни цифры, как в гроссбухе. – Ты могла бы уделять больше времени физическим упражнениям. Двух занятий в неделю будет достаточно. После переезда ты сбросила вес, но могла бы, наверное, сбросить еще немного. Уровень стресса в пределах нормы: в телефонных разговорах темп речи повышается, но это обычное дело. Ты почти не выпиваешь, что радует. Температура тела, дыхание, функции почек – все хорошо. Ты спишь достаточно, а стадия быстрого сна соответствует норме. Самое же главное – ты более оптимистично настроена. Уровень твоей личностной целостности высок и повышается, ты становишься более дисциплинированной, и тебе удается не допускать образования известкового налета в душе. Он улыбается, чтобы показать, что по крайней мере последнее – шутка, но я задыхаюсь от негодования. – Ты все это обо мне разузнал! – Разумеется. Если бы ты внимательно прочитала условия договора, не удивлялась бы. Мой гнев улетучивается, стоит мне осознать, что я, в конце концов, сама на это подписалась, да и в противном случае я бы вообще не смогла позволить себе Дом один по Фолгейт-стрит. – Это будущее, Джейн, – говорит Эдвард. – Наблюдение за здоровьем и самочувствием, их контроль через домашние приборы. Если бы у тебя возникли серьезные проблемы, то «Домоправитель» заметил бы их задолго до того, как ты бы решила сходить к врачу. Эта статистика позволяет человеку контролировать свою жизнь. – А если кто-то не хочет, чтобы за ним шпионили? – За ним и не будут шпионить. Твои подробные данные у нас есть только потому, что мы все еще работаем над бета-версией. В будущем мы будем только наблюдать общие тенденции, а не собирать данные отдельных людей. – Он встает. – Позанимайся этим, – доброжелательно говорит он. – Посмотрим, привыкнешь ли. Если нет – ну, все польза, и мы попытаемся сделать систему более приемлемой. Впрочем, все, что я узнал, говорит о том, что вскоре ты поймешь, сколько в этом преимуществ. Тогда: Эмма Я гляжу на заметки, которые сделала для заявления, и понятия не имею, как его начать, когда звонит телефон. Я смотрю на экран. Эдвард. Привет, Эмма. Ты получила мою посылку? спрашивает он. Голос у него довольный, даже веселый. Какую посылку? Которую я оставил тебе в офисе. Я не на работе, говорю я. Я в полицейском участке. Все в порядке? Голос у него озабоченный. Не совсем, говорю я. Смотрю на свои заметки. Инспектор Кларк посоветовал сгруппировать главные положения по категориям. ЧТО ОН СДЕЛАЛ. ЧТО Я ТОГДА ЧУВСТВОВАЛА. ВОЗДЕЙСТВИЕ НА МОИ ОТНОШЕНИЯ. КАК Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ СЕЙЧАС. Я таращусь на слова, которые написала. Отвращение. Ужас. Стыд. Грязь. Просто слова. Как-то я не думала, что до такого дойдет. На самом деле совсем не в порядке, говорю я. В каком ты участке? В Вест-Хэмпстеде. Буду через десять минут. Телефон умолкает. И мне сразу становится лучше, намного лучше, потому что сейчас я больше всего на свете хочу, чтобы пришел кто-нибудь сильный и решительный, вроде Эдварда, взял бы мою жизнь, перебрал ее детали и сделал так, чтобы все заработало. Эмма, говорит он. Ох, Эмма. Мы в кафе недалеко от Вест-Энд-лейн. Я плакала. Время от времени на нас бросают подозрительные взгляды – кто эта девушка? Что этот мужчина ей сделал, что она так плачет? Но Эдвард не обращает на это внимания. Он нежно накрывает мою руку своей в знак утешения. Ужасно такое говорить по такому жуткому поводу, но я чувствую себя особенной. Забота Эдварда совершенно не похожа на неуверенную ярость Саймона. Эдвард берет черновик моего заявления. Мягко спрашивает: можно? Я киваю, и он читает его, время от времени хмурясь. Что было в посылке? спрашиваю я. Которую ты в офис отправил? А… так, подарочек. То есть два. Я их забрал. Он поднимает с пола пакет с узнаваемым логотипом «У» – «Уондерер». Это мне? восхищенно спрашиваю я. Я собирался пригласить тебя на одно очень скучное мероприятие. Подумал, что в качестве компенсации должен подобрать тебе наряд. Но ты сейчас не в том настроении. Я достаю из пакета створчатый футляр. Открой, если хочешь, мягко говорит он. Внутри ожерелье. Но не просто ожерелье. Мне всегда хотелось жемчужное ожерелье, как у Одри Хепберн в «Завтраке у Тиффани». И вот оно. Не такое же – оно из трех нитей, а не из четырех, и без фермуара спереди, – но я уже вижу, как оно облегает мою шею высоким и твердым воротником. Оно прекрасно, говорю. Я тянусь к коробке побольше, но он меня останавливает. Лучше не здесь. А что за мероприятие? Куда ты хотел меня позвать? Вручение одной архитектурной награды. Скука смертная. Ты ее выиграл? Вроде бы да. Я улыбаюсь ему; теперь мне уже хорошо. Пойду домой, переоденусь, говорю я. Я с тобой, говорит Эдвард. Он встает и шепчет мне на ухо:…потому что как только я увижу тебя в этом платье, сразу захочу тебя в нем трахнуть.