– Наконец-то, – произнес Лекок, испустив долгий вздох облегчения, словно избавившись от непосильного груза. – Теперь мы сможем беспрепятственно идти вперед. – Уловив усмешку на лице папаши Планта, он проглотил пастилку и добавил: – Хуже нет приезжать, когда расследование началось, можете мне поверить, господин судья! Твои предшественники успели уже составить собственное мнение, и если ты с ходу к нему не присоединишься, тебе придется туго. На лестнице послышался голос г-на Домини, призывавшего своего письмоводителя, который прибыл позже и ждал на первом этаже. – Видите ли, сударь, – пояснил полицейский, – господин судебный следователь полагает, что столкнулся с совсем простым делом, а вот я, Лекок, ничуть не уступающий пройдохе Жевролю, я, любимый ученик папаши Табаре, – тут он почтительно снял шляпу, – пока что не нахожу решения. – Он задумался, вероятно, перебирая в уме результаты осмотра, и продолжал: – Нет, я в самом деле сбит с толку, просто ума не приложу. Чувствую, что за всем этим что-то кроется. Но что, что? Лицо папаши Планта было по-прежнему невозмутимо, только глаза блестели. – Возможно, вы и правы, – равнодушно обронил он, – возможно, за этим и впрямь что-то кроется. Сыщик глянул на него, но он и бровью не повел. Всем своим видом выражая полнейшее безразличие, он делал в записной книжке какие-то пометки. Оба надолго замолчали; Лекок устремил взор на портрет, поверяя ему свои мучительные раздумья. «Видишь ли, душенька, – мысленно говорил он, – по-моему, этот почтенный господин – старая лиса, и надо зорко следить за каждым его поступком, за каждым движением. Судя по всему, он не разделяет мнения следователя: у него своя гипотеза, которую он не смеет высказать вслух, но мы эту гипотезу узнаем. Этот деревенский мировой судья – большой хитрец. Он раскусил нас с первого взгляда, несмотря на наши роскошные белокурые волосы. Он опасался, как бы мы не заблудились и не пошли по стопам господина Домини, вот он и навязался нам в провожатые, в помощники, в поводыри. Теперь, когда он почувствовал, что мы взяли след, он умывает руки и отступает. Честь открытия он предоставляет нам. Почему? Человек он здешний, может быть, боится нажить себе врагов? Да нет, он, пожалуй, не робкого десятка. В чем же дело? Ему внушает страх его собственная гипотеза. Он обнаружил столь поразительные вещи, что не смеет сказать о них прямо». Внезапная мысль нарушила поток безмолвных излияний Лекока. «Провалиться мне на этом месте, – подумал он, – а что, если я ошибаюсь? Что, если этот человек никакой не хитрец и ничего не обнаружил, а просто говорит и делает, что бог на душу положит? Я сталкивался с еще более поразительными случаями. Сколько я перевидал людей, у которых глаза, словно зазывалы при ярмарочных балаганах, сулят вам, что внутри вас ждут чудеса. А зайдешь и ничего не увидишь, тебя обманули. Но я-то, – и он улыбнулся, – я-то доберусь до правды». И, напустив на себя самый простодушный вид, на какой только был способен, вслух произнес: – По правде сказать, господин мировой судья, осталось совсем немного дела. Оба главных виновных в конечном счете у нас в руках. Рано или поздно они заговорят, господин судебный следователь в этом не сомневается, и тогда мы узнаем все. Папашу Планта словно окатили ведром холодной воды – так он был потрясен и удручен. – Как! – пробормотал он, совершенно ошеломленный. – Неужели вы, господин сыщик, с вашей сметкой, с вашим опытом… В восторге от того, что хитрость его удалась, Лекок уже не в силах был сохранять серьезный вид; папаша Планта понял, что угодил в ловушку, и разразился добродушным смехом. А между тем ни один из двух этих людей, столь искушенных в науке жизни, столь хитроумных и проницательных, не сказал ни слова о том, что оба они имели в виду. Но они понимали друг друга, словно читали друг у друга в мыслях. «А ведь ты, дружище, – рассуждал про себя сыщик, – что-то знаешь и скрываешь, но это нечто столь важно и столь чудовищно, что ты не заговоришь и под дулом пистолета. Хочешь, чтобы из тебя это вытянули? Ну что же, и вытянем!» «А он не дурак, – думал папаша Планта. – Знает, что у меня есть своя версия, будет искать ее и наверняка найдет». Лекок сунул в карман бонбоньерку с портретом – как всегда, когда предстояла настоящая работа. В нем взыграло самолюбие ученика папаши Табаре. Партия началась, а он был азартен. – Итак, за дело! – вскричал он. – В протоколе господина мэра сообщается, что обнаружено орудие, при помощи которого здесь все переломали. – На третьем этаже в комнате, обращенной окнами в сад, – отвечал папаша Планта, – мы обнаружили топор, он валялся на полу возле шкафчика, который явно пытались взломать, но не сумели. Я велел, чтобы к топору не прикасались. – Разумное распоряжение. А что за топор? Тяжелый? – Примерно с килограмм будет. – Превосходно, пойдемте посмотрим на него. Они поднялись, и г-н Лекок, мигом выйдя из образа аккуратного галантерейщика, берегущего свое платье, улегся животом на пол и принялся рассматривать грозное орудие разрушения – тяжелый топор с ясеневым топорищем, а также блестящий, хорошо натертый паркет. – Мне кажется, – заметил мировой судья, – что преступники принесли сюда топор и начали взламывать шкафчик только для того, чтобы отвлечь наши подозрения и усложнить задачу следствия. Здесь можно было обойтись и без топора, я сломал бы этот шкафчик ударом кулака: он еле держится. Они стукнули по нему разок и преспокойно положили топор. Сыщик тем временем встал с пола и отряхнул сюртук. – Полагаю, сударь, – возразил он, – что вы заблуждаетесь. Топор не положили на пол, его швырнули с яростью, свидетельствующей либо о сильном испуге, либо о буйном приступе гнева. Вот поглядите: здесь, на паркете, одна за другой идут три отметины. Когда злоумышленник бросил топор, он упал сперва лезвием вниз, отсюда эта зарубка; потом отлетел в сторону и ударился обухом – вот он, след удара, я указываю на него пальцем, – и, наконец, поскольку его швырнули с огромной силой, закрутился волчком и оставил на паркете еще одну отметину там, где лежит сейчас. – Верно, – пробормотал папаша Планта, – совершенно верно!.. – И смущенно добавил, поскольку выводы сыщика явно опрокинули его гипотезу: – Ничего не понимаю, ровным счетом ничего. Лекок продолжал свои наблюдения. – Скажите, когда вы сюда вошли, – спросил он, – окна были отворены так же, как сейчас? – Да. – Значит, все правильно. Убийцы услышали какой-то шум в саду и пошли взглянуть, в чем дело. Что они увидели? Не знаю. Знаю одно: увиденное напугало их, и они убежали, в спешке бросив топор. Присмотритесь к отметинам, прикиньте траекторию, по которой они располагаются, и вы убедитесь, что человек, бросивший топор, стоял не у шкафчика, а у растворенного окна. Папаша Планта тоже опустился на колени и с величайшим вниманием осмотрел следы. Полицейский был прав. Мировой судья, слегка озадаченный, поднялся, после минутного раздумья протянул: – Это обстоятельство меня несколько смущает, но на худой конец… – Он умолк и погрузился в размышления, потирая рукой лоб. – И все-таки все можно объяснить, – прошептал он, пытаясь мысленно собрать воедино обломки своей рассыпавшейся гипотезы, – и тогда окажется, что часы показывают правильное время. Лекок и не подумал расспрашивать старого судью. Во-первых, он понимал, что тот не ответит; во-вторых, его гордость была задета. Неужели он не разгадает тайну, в которую проник другой? – Меня тоже, – громко и отчетливо произнес он, как бы рассуждая вслух, – меня тоже сбивает с толку этот топор. Я-то думал, что грабители орудовали без помех, а на самом деле ничего подобного: оказывается, их настигли, их вспугнули, они чего-то боялись. Папаша Планта весь обратился в слух. – По-видимому, – неспешно продолжал Лекок, – нам следует разделить все улики на две категории: одни, например смятая постель, оставлены намеренно, чтобы сбить нас с толку; другие же преступники оставили, сами того не желая, – это касается отметин от топора. Но тут у меня возникают сомнения. Естественны эти отметины или подделаны, можно на них полагаться или нельзя? Я уже совсем было уверовал, что понимаю характеры преступников, – тогда и расследование пошло бы своим чередом, – но теперь… Он умолк на полуслове. Наморщенный лоб и плотно сжатые губы изобличали усиленную работу мысли. – Что теперь? – переспросил папаша Планта. Г-н Лекок удивленно глянул на собеседника, как человек, которого внезапно разбудили. – Простите, сударь, я забылся, – сказал он. – А все моя скверная привычка размышлять вслух. Поэтому я предпочитаю всегда работать один. Если бы чужие уши подслушали мои колебания, сомнения, шаткие гипотезы, я потерял бы репутацию чудо-полицейского, сыщика, для которого не существует тайн. Старый судья снисходительно улыбнулся. – Как правило, – продолжал полицейский, – я отверзаю уста не раньше, чем приму решение, и тогда уже тоном, не допускающим возражений, изрекаю истину, говорю, что дело, мол, обстоит так-то и так-то. Но сегодня я позволил себе несколько расслабиться, потому что работаю вместе с человеком, который понимает, что такую, на мой взгляд, запутанную задачу невозможно решить с налету. Я ничуть не стыжусь, что искать приходится на ощупь. До истины одним махом не доберешься, к ней ведет длинный ряд сложных расчетов, для этого необходимо выстроить цепь индукций и дедукций. И в эту минуту мне явно не хватает логики. – В каком смысле? – поинтересовался папаша Планта. – Да очень просто, господин мировой судья. Я думал, что понял преступников, изучил их, как свои пять пальцев, в начале работы это главное, но теперь не узнаю своих воображаемых противников. Кто они – круглые дураки, великие хитрецы? Вот над чем я ломаю голову. Мне казалось, что, разгадав уловки с постелью и с часами, я отчетливо представляю себе меру их изобретательности и возможности их ума. Переходя методом дедукции от известного к неизвестному, я путем несложных умозаключений мог бы, казалось, предугадать все, что они способны изобрести с целью отвлечь наше внимание и сбить нас с толку. Если принять это за исходную точку, то мне, чтобы узнать истину, оставалось только предполагать всякий раз обратное тому, что я видел. Я рассуждал так: Топор найден на третьем этаже – значит, убийцы умышленно отнесли его туда и бросили. На столе в столовой они оставили пять бокалов – значит, их было либо больше, либо меньше, но только не пятеро. Труп графини обнаружен на берегу реки – значит, его отнесли туда с какой-то целью. В руках жертвы найден лоскут материи – значит, его вложили сами убийцы. Тело госпожи де Треморель изранено ударами кинжала и чудовищно изуродовано – значит, ее убили одним ударом. – Браво! Браво! – вскричал папаша Планта, не скрывая восторга. – Да нет, не «браво», – вздохнул Лекок, – здесь моя нить обрывается, и я упираюсь в пустоту. Если бы мои дедукции были верны, топор оказался бы попросту положен на паркет. – И все-таки браво! – упорствовал папаша Планта. – Ведь это обстоятельство не более чем частность, которая ничуть не разрушает всю систему. Яснее ясного, что у преступников было намерение действовать именно так, как вы рассказали. Но им помешало нечто непредвиденное. – Возможно, – вполголоса согласился сыщик, – возможно, ваше замечание справедливо. Но я заметил еще кое-что… – Что же? – Да так… Пока ничего не могу сказать. Прежде всего мне необходимо осмотреть столовую и сад. Лекок и старый судья поспешно спустились, и папаша Планта показал полицейскому бокалы и бутылки, которые он велел отодвинуть в сторону. Сыщик осмотрел бокалы один за другим, беря их в руки и поднося к глазам; он поднимал их к свету, изучая капли жидкости, оставшиеся на дне. Окончив осмотр, он решительно объявил: – Ни из одного бокала не пили. – Неужели ни из одного? Сыщик устремил на старого судью один из тех взглядов, которые проникают в самые сокровенные глубины души, и повторил, подчеркивая каждое слово веской паузой: – Ни из одного. Папаша Планта ответил только движением губ, означавшим, вне всякого сомнения: «Пожалуй, вы сильно продвинулись вперед». Лекок улыбнулся и, отворив дверь столовой, позвал: – Франсуа! На зов прибежал камердинер покойного графа де Тремореля. На бедняге лица не было. Небывалый, неслыханный случай: слуга жалел и оплакивал хозяина. – Послушай-ка, друг мой, – сказал сыщик, обращаясь к нему на «ты» с тою фамильярностью, которая отличает людей с Иерусалимской улицы, – послушай и постарайся отвечать коротко, ясно и точно. – Слушаю, сударь. – Было ли принято в замке приносить из подвала вино заранее? – Нет, сударь, я сам спускался в подвал каждый раз перед едой.