Папаша Планта продолжал рассказ. – Скорбь графа и молодой вдовы была безмерна. Господин де Треморель впал в совершенное отчаяние, можно было подумать, что он обезумел. Графиня никого не хотела видеть, даже таких близких людей, как госпожа Куртуа и ее дочери. Когда граф и Берта начали вновь выходить, их нельзя было узнать – так они изменились. Особенно господин Эктор: казалось, он постарел лет на двадцать. Исполнят ли они клятву, данную у смертного ложа Соврези, клятву, которая ни для кого не была тайной? Все обсуждали эту проблему с таким же пылом, с каким восхищались столь глубокой скорбью по замечательному и вполне достойному подобной скорби человеку. Судебный следователь кивком остановил папашу Планта и спросил: – А не знаете ли вы, господин мировой судья, прекратились или нет эти свидания в гостинице «Бель имаж»? – Полагаю и уверен, что да. – Я тоже уверен в этом, – подтвердил доктор Жандрон. – Я неоднократно слышал – в Корбейле все всем становится известно – про весьма бурную сцену между господином де Треморелем и хорошенькой дамой из Парижа. После этого ее в «Бель имаж» больше не видели. – Мелён находится не на краю света, – с улыбкой заметил папаша Планта, – а гостиницы есть и там. На хорошей лошади не так уж далеко до Фонтенбло, Версаля или даже до Парижа. Госпожа де Треморель могла ревновать, а в конюшне ее мужа были превосходные рысаки. Что это было – ни к чему не обязывающее замечание? Намек? Г-н Домини вопросительно глянул на папашу Планта, но лицо мирового судьи не отражало ничего, кроме глубочайшей безучастности. Он просто рассказывал эту историю, как мог рассказать любую другую. – Прошу вас, сударь, продолжайте. – Увы! – вздохнул папаша Планта. – Ничто не вечно под луной, даже скорбь, и я знаю это лучше, чем кто-либо другой. Безудержные слезы и неистовое отчаяние первых дней вскоре сменились сдержанным горем, а потом и мягкой печалью. А когда минул ровно год со смерти Соврези, господин де Треморель сочетался браком с его вдовой. На всем протяжении этого довольно долгого рассказа мэр Орсиваля неоднократно выказывал признаки живейшего неудовольствия. К концу он уже не мог сдержать его. – Сведения абсолютно верны, верней и быть не может. Но я хочу спросить, какое отношение они имеют к той важной проблеме, которой мы заняты: как найти убийц графа и графини? – Мне эти сведения необходимы, – ответил г-н Домини, – и я считаю их весьма полезными. Очень меня беспокоят эти свидания в гостинице. Никогда не известно, до какой крайности может дойти женщина под влиянием ревности… – Он внезапно умолк, прикидывая, вероятно, какая может существовать связь между красивой парижской дамой и убийцами, но тут же продолжил: – Теперь, когда я узнал супругов Треморель так, словно был знаком с ними, перейдем к нынешней ситуации. Глаза папаши Планта вдруг вспыхнули, он приоткрыл рот, словно намереваясь что-то сказать, но смолчал. И только доктор, внимательно наблюдавший за ним, заметил, как на миг изменилось выражение его лица. – Мне остается лишь узнать, как жили новобрачные, – произнес г-н Домини. Г-н Куртуа решил, что для поддержания своего престижа он должен опередить папашу Планта. – Вы спрашиваете, как жили новобрачные? – перебил он. – Они жили в полном согласии, и у меня в коммуне никто не знает этого лучше, чем я, который был задушевным… самым близким другом. Память о несчастном Соврези была теми узами счастья, что соединяли их. И если они меня так любили, то лишь потому, что я часто говорил с ними о Соврези. Ни единая тучка не омрачала их отношений. Наш дорогой, незабвенный граф – я по-дружески звал его Эктором – относился к жене с изысканной заботливостью, как к возлюбленной, а ведь супруги – я не боюсь так говорить, – как правило, слишком быстро отвыкают от этого. – А графиня? – поинтересовался папаша Планта, и голос его звучал так невинно, что за этим явно скрывалась насмешка. – Берта? – воскликнул мэр. – Она была не против того, чтобы я по-отечески называл ее по имени. О, я много раз ставил ее в пример и образец госпоже Куртуа! Да, Берта была достойна и Соврези, и Эктора, этих самых достойных людей, каких я знал в жизни! – Заметив, что его восторг несколько изумляет слушателей, почтенный мэр чуть сбавил тон. – Я должен кое-что объяснить и ничуть не сомневаюсь, что могу это сделать перед людьми, чья профессия, а главное, характер служат гарантией соблюдения тайны. Соврези очень помог мне, когда… я вынужден был согласиться стать мэром. Ну а Эктор… Я знал, что он порвал с заблуждениями юности, и когда заметил, что он неравнодушен к моей старшей дочери Лоранс, то с радостью думал об этом браке, незазорном для обеих сторон: граф де Треморель был аристократ, а я давал за дочерью более чем приличное приданое, достаточное, чтобы любой потускневший герб вновь засверкал золотом. Однако события воспрепятствовали моим планам. Мэр еще долго возглашал бы хвалы супругам Треморель, а заодно и себе, если бы слово не взял судебный следователь. – Ну вот, – сказал он, – я все записал, хотя мне кажется… Его прервал громкий шум в вестибюле. Похоже, там шла борьба: в гостиную доносились крики и брань. Все вскочили. – Я знаю, в чем дело! – воскликнул мэр. – Я догадался! Нашли тело графа. IV Почтенный мэр ошибся. Дверь гостиной распахнулась, на пороге показался тщедушный человек, в которого вцепился справа жандарм, а слева слуга, и этот человек сопротивлялся им с такой яростью и силой, каких трудно было от него ожидать. Борьба, очевидно, длилась уже довольно долго, поскольку его одежда была в самом плачевном состоянии: новый сюртук разорван, на шее болтались лохмотья галстука, запонка воротничка вырвана с мясом, сквозь разорванную сорочку видна голая грудь. Шляпу он потерял, и его длинные черные волосы в беспорядке падали на искаженное страхом лицо. Из вестибюля и со двора доносились голоса прислуги и более чем сотни зевак, которые, узнав о преступлении, столпились у ворот, горя желанием что-нибудь разузнать, а главное, увидеть. И вся эта толпа кричала: – Это он! Гепен! Смерть убийце! А бедняга, охваченный смертельным ужасом, продолжал сопротивляться и хрипел: – Помогите! Оставьте меня, я ни в чем не виноват! При этом он уперся в дверь, и протолкнуть его не было никакой возможности. – Да нажмите на него! Толкайте! – командовал мэр при нарастающем ожесточении толпы. Однако отдать приказ оказалось куда проще, чем исполнить. Страх придал Гепену нечеловеческую силу. Но тут доктору пришла мысль открыть вторую створку дверей, и Гепен упал или, вернее сказать, рухнул перед самым столом, за которым вел записи судебный следователь. Гепен тут же вскочил, ища взглядом, куда бежать. Увы, бежать было некуда: и в окнах, и в дверях торчали любопытные. Тогда он опустился на стул. Несчастный являл собой олицетворение крайнего ужаса. На мертвенно-бледном лице выделялись синяки, полученные при сопротивлении, побелевшие губы тряслись, он все время судорожно сглатывал слюну, пытаясь увлажнить пересохший рот. Тело сотрясала конвульсивная дрожь, а в странно округлившихся, налитых кровью глазах читалось безумие. Вид его был настолько страшен, что мэр решил преподать собравшимся урок высокой нравственности. Обратившись к толпе, он указал на Гепена и трагическим голосом возвестил: – Вот он, преступник! Однако остальные, то есть доктор, судебный следователь и папаша Планта, недоуменно переглядывались. – Если он виновен, – пробормотал мировой судья, – то какого черта приперся сюда? Потребовалось несколько минут, чтобы изгнать зевак; для этого бригадиру пришлось мобилизовать всех своих подчиненных; когда же порядок был восстановлен, он возвратился и встал рядом с Гепеном, полагая, что было бы крайне неблагоразумно оставлять столь опасного злодея с невооруженными людьми. Однако опасный злодей, увы, представлял собой крайне жалкое зрелище. Бороться было не с кем, энергия ярости отгорела, подобно вспыхнувшей и угасшей охапке соломы, напряженные мышцы расслабились, а его прострация смахивала на агонию при воспалении мозга. Бригадир доложил, как все произошло. – Прислуга и соседи обсуждали у ворот ночное убийство и исчезновение Гепена накануне вечером и вдруг увидели, что он идет по дороге, шатаясь, как пьяный, и распевая во все горло. – Он действительно пьян? – спросил г-н Домини. – Как сапожник. – Видимо, спьяну и вернулся, – пробормотал судебный следователь. – Тогда все понятно. – Увидев негодяя, – продолжал жандарм, ни капли не сомневавшийся в виновности Гепена, – Франсуа, камердинер покойного графа, и Батист, слуга господина мэра, поспешили навстречу и схватили его. Он же был до того пьян, что все позабыл и решил, будто над ним собираются подшутить. И, лишь увидев одного из моих людей, несколько отрезвел. А тут какая-то женщина закричала: «Мерзавец! Это ты убил графа и графиню!» Услыхав это, он побледнел как полотно и замер, словно громом пораженный. И сейчас же начал вырываться, так что, не приди я на помощь, он сбежал бы. А ведь по виду не скажешь, что этот прохвост силен, как бык! – Он ничего не говорил? – поинтересовался папаша Планта. – Ни слова. От ярости он так стиснул зубы, что и «мама» вымолвить бы не смог. Короче, мы его скрутили. Я обыскал его и вот что обнаружил в карманах: носовой платок, садовый нож, два ключа, листок бумаги с какими-то значками и цифрами и адрес магазина «Кузница Вулкана». Но это не все… – Бригадир умолк и, подготавливая эффект, таинственно посмотрел на слушателей. – Да, не все. Когда его тащили во двор, он попытался избавиться от кошелька. К счастью, я был начеку. Он бросил кошелек в цветы, что растут у входа, но я заметил это. В нем оказался стофранковый билет, три луидора и семь франков мелкой монетой. А ведь вчера у негодяя не было ни гроша. – Откуда вам известно? – задал вопрос г-н Куртуа. – Франсуа, камердинер, сказал мне, что Гепен попросил у него двадцать пять франков в долг, чтобы заплатить свою долю за свадьбу. – Позовите-ка Франсуа, – приказал следователь и, когда тот явился, спросил: – Вы не знаете, были вчера у Гепена деньги? – Какая-то мелочь, – не раздумывая, отвечал камердинер, – потому что днем он попросил меня одолжить двадцать пять франков и сказал, что, если я не дам, он не сможет поехать на свадьбу: ему нечем заплатить даже за проезд. – Но у него могли быть сбережения, скажем, стофранковый билет, который он не хотел менять. Франсуа с недоверчивой улыбкой покачал головой. – Гепен не такой человек, чтобы делать сбережения. Женщины и карты съедали у него все деньги. Еще на прошлой неделе хозяин «Кафе дю коммерс» явился сюда и устроил Гепену скандал, требуя уплаты долга. Он грозился, что пожалуется господину графу. – Но, увидев впечатление, какое произвели его слова, камердинер, пытаясь сгладить его, добавил: – Нет, вы не подумайте, будто у меня зуб на Гепена. До сегодняшнего дня я считал его славным малым, правда, слишком большим любителем повеселиться. Ну, может, он еще немножко задавался, потому что образованный… – Вы свободны, – прервал излияния Франсуа судебный исполнитель, и камердинер удалился. Гепен уже несколько пришел в себя. Г-н Домини, мэр и папаша Планта с любопытством следили за сменой чувств на его лице, которые он и не пытался скрыть, пока доктор Жандрон считал ему пульс. – Угрызения совести и страх наказания! – определил мэр. – Невиновность и бессилие ее доказать! – негромко возразил папаша Планта. Судебный следователь слышал оба суждения, но ни к одному из них не присоединился. У него еще не сложилось твердого мнения, и он, будучи представителем закона, орудием правосудия, не хотел, высказываясь, заранее предрешать свои впечатления. – Ну как, мой друг, вам лучше? – спросил доктор у Гепена. Несчастный кивнул. Потом, испуганно оглянувшись, подобно человеку, измеряющему глубину пропасти, в которую рухнул, закрыл руками глаза и прошептал: – Пить. Ему подали стакан воды, и он залпом с нескрываемым наслаждением осушил его. – Вы в состоянии отвечать на мои вопросы? – поинтересовался следователь. Гепен слегка пошатнулся и замер. У него уже не так тряслись руки, с лица сошла бледность, и все время допроса он пытался привести свою одежду в порядок.