– Магсмен! Главное отличие между двумя жизненными состояниями, через которые довелось пройти твоему несчастному другу, – он протянул мне свою маленькую ручку, и на усы (которые, следует отдать ему должное, он очень старался отрастить, но не все подвластно смертным) закапали горючие слезы, – заключается вот в чем. До того как войти в общество, я получал деньги за то, что выставлял себя напоказ, пусть и небольшие. А вот после того, как я вошел в него, платить пришлось уже мне, причем куда больше. Знаешь, я предпочитаю первое, даже если бы меня не вынудили к этому обстоятельства. Так что завтра объяви мой выход по-старому, в рупор да с трубой. После этого все опять пошло по-прежнему, и так легко, как по маслу. Но шарманку я все-таки больше ему не давал, да и о его богатстве старался при чужих лишний раз не вспоминать. А он становился мудрее день ото дня; его взгляды на общество и публику проливали свет, озадачивали и ужасали; голова же Чопса буквально пухла от мудрости. Девять недель все шло прекрасно, и зрители на него валили валом. Однако по окончании этого срока, когда на его голову и взглянуть-то было страшно, как-то вечером, после того как мы выпроводили последних посетителей и закрыли за ними дверь, он вдруг изъявил желание послушать музыку. – Мистер Чопс, – сказал я ему (а я никогда не забывал добавлять к его имени слово «мистер»; пусть другие называют его как хотят, но только не я), – мистер Чопс, вы и впрямь уверены, что состояние тела и души позволит вам крутить шарманку? И вот что он мне ответил: – Тоби, когда я в следующий раз встречусь с этой неверной особой, то прощу и ее, и индейца. Что до твоего вопроса, то да, я уверен. Со страхом и содроганием я принялся вращать рукоятку; но он сидел неподвижно, будто статуя. Клянусь, и на смертном одре мне будет казаться, что голова его прямо на глазах стала увеличиваться в размерах; уже по одному этому можно судить, сколь велики были его мысли. Он благополучно пересидел все эти трансформации, а потом сдался. – Тоби, – сказал он мне с ласковой улыбкой, – сейчас маленький человечек три раза обойдет вокруг кибитки, после чего скроется за занавесом. Когда мы заглянули к нему поутру, то обнаружили, что он удалился в куда лучшее общество, чем мое или то, что окружало его на Пэлл-Мэлл. Я устроил мистеру Чопсу самые пышные похороны, какие только мог себе позволить, и сам первым шел за гробом, а афишу с Георгом Четвертым велел нести впереди процессии, словно транспарант. Но после этого Дом стал мне казаться таким унылым и мрачным, что я почел за благо съехать и вновь вернулся в свой фургон на колесах. * * * – Я ничуть не злорадствую, – заявил Джарбер, сворачивая второй манускрипт и в упор глядя на Троттла. – Не злорадствую оттого, что взял верх над этим достойным господином. Я всего лишь спрашиваю его – удовлетворен ли он теперь? – А разве может быть иначе? – отозвалась я вместо Троттла, который предпочел хранить упорное молчание. – На сей раз, Джарбер, вы не просто рассказали нам занимательную историю, но и ответили на вопрос о Доме. Разумеется, теперь он вынужден пустовать. Кому придет в голову мысль о том, чтобы снять его, после того как он превратился в бродячий цирк? – С этими словами я посмотрела на Троттла, а Джарбер снисходительно махнул рукой в ту же сторону. – Предоставим слово сему достойнейшему мужу, – изрек Джарбер. – Вы что-то хотели сказать, любезный? – Я хотел задать всего один вопрос, сэр, – упрямо заявил Троттл. – Не соблаговолите ли вы уточнить для меня пару дат в своем рассказе? – Дат! – повторил Джарбер. – А какое отношение имеют к этому даты, скажите на милость? – При всем уважении, я желал бы знать, – стоял на своем Троттл, – был ли этот господин по имени Магсмен последним жильцом Дома. По моему мнению – прошу извинить меня за то, что высказываю его, – совершенно определенно, он им не являлся. С этими словами Троттл отвесил низкий поклон и тихо удалился из комнаты. Не стану отрицать, что Джарбер, когда мы остались с ним вдвоем, выглядел ужасно расстроенным. Он явно забыл разузнать насчет дат; и, несмотря на все свои громогласные уверения в том, что совершил целую серию поразительных открытий, было очевидно, что эти два рассказа, которые он только что прочел, истощили его запас. Что до меня, то в знак благодарности я сочла себя обязанной помочь Джарберу выпутаться из неловкого положения и потому предложила ему вновь заглянуть к нам на чай – вечером в следующий понедельник, тринадцатого числа, а за оставшееся время навести кое-какие справки, дабы с полным на то правом опровергнуть возражение Троттла. Он галантно поцеловал мне руку, ответил изысканной речью в знак согласия и откланялся. Весь остаток недели я старалась не внушать напрасные надежды Троттлу, поэтому не позволяла ему даже думать о Доме. Я подозревала, что он наводит собственные справки насчет дат, но ни о чем его не расспрашивала. В понедельник вечером, тринадцатого числа, точно в назначенный час явился несчастный Джарбер. Выглядел он настолько измученным, что буквально являл собой живое воплощение усталости и немощи. Одного взгляда мне хватило, дабы понять – вопрос о датах сыграл с ним злую шутку и мистер Магсмен действительно не был последним арендатором Дома, так что причину того, почему он до сих пор пустует, еще предстоит выяснить. – Нет таких слов, – начал Джарбер, – чтобы описать, что мне пришлось вынести. О Софонисба, я совершил еще одну череду открытий! Примите последние два из них в качестве подношения к вашему алтарю; и не спешите обвинять меня в том, что я не удовлетворил ваше любопытство, пока не выслушаете третье повествование. Третья по счету история выглядела совсем уж коротенькой рукописью, о чем я не преминула сообщить ему. Джарбер пояснил, что на сей раз нам предстоит иметь дело с поэзией. В ходе своих расследований он переступил порог библиотеки с выдачей книг на дом, желая отыскать кое-какие сведения по одному весьма важному вопросу. Но в библиотеке знали о Доме лишь то, что некая родственница последнего жильца сразу же после того, как он съехал оттуда, прислала им небольшое рукописное стихотворение, по ее словам, имевшее отношение к событиям, произошедшим в Доме. Она желала, чтобы владелец библиотеки опубликовал его. Обратного адреса в письме не было указано; и владелец всегда держал рукопись под рукой, дабы при первом же удобном случае вернуть ее той даме (поскольку публикацией стихов не занимался). Но она так и не заглянула к нему; посему стих был предоставлен в распоряжение Джарбера, который, по его же исключительному настоянию, и прочел эти строки мне. Но прежде чем он начал, я позвонила в колокольчик, призывая Троттла; присутствие слуги во время чтения должно было обуздать его упрямство. Между тем, к моему удивлению, на вызов явилась Пегги и сообщила: Троттл ушел, не сказав куда. Я немедленно ощутила сильнейшее подозрение, что он опять принялся за старое и это его вечернее исчезновение без разрешения могло означать лишь одно – он пустился во все тяжкие с очередной пассией. Взяв себя в руки ради своего гостя, я отпустила Пегги, постаралась подавить негодование и с величайшим терпением приготовилась выслушать Джарбера. Три вечера в доме Первый I Да, улицы той облик Был мрачен и суров: Холодный зимний ливень, Тревожный стук шагов, Клубы́ ночных туманов И тусклый блеск огня Знаменовали вечер Безрадостного дня! II Слабеет жар в камине; Стеная о былом, Льет слезы безутешный Дождь за ночным окном; Зима на сердце Берты: Лишь на короткий час Зажегся ее светоч – И навсегда угас. III Где голос, что мог твердо Сказать: прощай, мой друг? Бестрепетная воля, Бесстрастный сердца стук? Все сковано страданьем, Тоска сдавила грудь; Затянут облаками Доселе ясный путь. IV Долг, Правота и Правда,