– Ты же учительница. Выбери родительский комитет сама, – предлагаю я, одновременно отвечая «нет» на приглашение на жуткий день рождения в одном из этих ужасных игровых центров, где проще заполучить сотрясение мозга или чесотку, чем повеселиться. – В конечном итоге. Но все равно нужны волонтеры. Мамашки, которые поставят галочку в анкете. Так что, если желающих кроме нее не будет… – Джози вздыхает и не заканчивает предложение. – Прежде всего, желающих будет человек пять, не меньше, – говорю я, думая о горящих энтузиазмом матерях в саду Харпер, – а если и нет, то можешь предложить это другой матери и надеяться, что Андреа ничего не узнает. Хотя Джози уверяет, что учитель – одна из самых выматывающих эмоционально, физически и душевно профессий, мне постоянно кажется, что я что-то упускаю. Ее профессия вовсе не кажется мне такой уж сложной, особенно по сравнению с вечными интригами и давлением, которые царят в моей юридической фирме. Это я еще молчу про десять недель отпуска в году. – Конечно, это до нее дойдет. Такие вещи всегда все узнают. Я киваю. Тут она права. Матери всегда разговаривают. Честно говоря, если только жена Уилла не тактична сверх меры или не отказалась от любой информации о прошлом мужа, половина матерей уже наверняка в курсе сплетен об учительнице своего ребенка. – А я тебе говорила, что нужно вмешаться, – я вспоминаю, как несколько недель назад продумывала ее разговор с директором и утверждала, что она должна потребовать перевода девочки в другой класс из-за «личных обстоятельств». – К моменту появления списков класса было уже слишком поздно. Родители уже все знали. – И? – спрашиваю я. – И они узнали бы, что я попросила перевести Эди. – И? Джози смотрит на меня и отпивает пива. – И то, что противоположность любви – равнодушие. А перевод ребенка в другой класс говорит, что мне не все равно. – Как и то, что ты следишь за ней в соцсетях, – рискую сказать я, – но это тебя не останавливает. Джози скалится, явно считая сталкинг признаком особой доблести. – Я много лет не следила за Уиллом. Пока не узнала новости. И вообще, я только проехала мимо их дома… какой же это сталкинг. Я просто хотела посмотреть, где они живут. – Ага, – говорю я, думая, что Уилл с женой вряд ли сочли бы такое поведение безобидным. Скорее стремным и неприятным. – Я тебе говорила, какая у нее машина? – радостно спрашивает Джози. – Ты упоминала минивэн, – говорю я, – может быть, это вообще его машина. – Нет. У нее на бампере наклейка из колледжа Чарльстона. Ее колледж. Ее машина. Пристрели меня, если я сяду за руль минивэна. – Ты забыла, что у меня тоже минивэн? – спрашиваю я, не понимая, намеренно ли она меня оскорбляет или у нее это выходит само собой. – Разве ж об этом забудешь. Но я не хотела тебя обидеть. Мы же с тобой совсем разные. – Да уж, – я удивляюсь, что у нас общие родители и нас воспитывали вместе. Но потом я думаю, что она единственный человек в мире, с которым у меня общие гены и было общее детство. Я смотрю на часы – без десяти шесть, – я всегда так делаю, когда вспоминаю брата. Довольно долго я начинала день с мыслей о Дэниеле. Я думала о нем, не успев открыть глаза и оторвать голову от подушки. Теперь, когда прошло столько лет, я иногда держусь до самого полудня или даже позже. Но я все равно не знаю, говорит ли это о прогрессе или о чувстве вины. Чтобы избавиться от этого чувства, я кашляю и говорю: – Спорим, Дэниел бы тоже водил минивэн? Лицо Джози темнеет, как всегда бывает при упоминании Дэниела. Потом она трясет головой и отвечает: – Конечно нет. Хирурги не водят минивэны. – Практикующие хирурги с маленькими детьми еще как водят, – отвечаю я, думая, что в мире нет ничего приятнее крошечной кнопки, которая автоматически открывает дверь, прежде чем отстегнуть ремень безопасности, удерживающий беспомощного отпрыска. – Практикующие хирурги с маленькими детьми и хорошим вкусом – нет, – говорит она. – Спасибочки, – мрачно отвечаю я. – Да пожалуйста, – улыбается она, подтверждая мои подозрения. Она наверняка обожает конфликты. Особенно со мной. Я решаю рискнуть: – Кстати, о Дэниеле. Вчера звонила мама… – А что, мама теперь вместо Дэниела? – Можно мне закончить? Она пожимает плечами и поправляет меня, как свою ученицу: – Да, ты можешь закончить. – Она говорила о пятнадцатилетней годовщине, – начинаю я, тщательно подбирая слова и злясь за это на себя. Если бы я могла изменить в Джози только одну вещь – хотя я бы предпочла изменить многое, – я бы изменила ее отношение к смерти Дэниела. Глухую стену, которую она выстроила вокруг него и памяти о нем. Так же, как наш отец. – Годовщина? – говорит она, берет пиво и снова ставит на стол, не отпив. – Вряд ли это можно назвать годовщиной. – Ну, технически это она. Она трясет головой. – Годовщина – это праздник. Годовщина свадьбы там или чего-нибудь хорошего… не аварии и смерти. Это единственное, что она сказала о Дэниеле за много лет, и слова «авария» и «смерть», произнесеные вслух, кажутся мне маленькой победой. – Годовщина – это дата, в которую что-то случилось. Хорошее или плохое, – говорю я как можно мягче. Я почти собираюсь обнять ее, но у нас в семье это не принято. Мы не обнимались многие годы. Поэтому я остаюсь сидеть за столом и смотреть на нее с безопасного расстояния. Джози сглатывает, смотрит на ногти на ногах, выкрашенные ярко-оранжевым лаком. Я помню, как говорила ей, что людям с толстыми пальцами следует отдавать предпочтение нейтральным цветам. Наверное, я вела себя грубо, но это же была шутка. Она испугалась, но потом заявила, что лучше уж толстые пальцы, чем толстые ноги, и с тех пор красит ногти в самые дикие цвета. Когда она поднимает взгляд, я обращаюсь к ней по имени: – Джози? Ты слышала, что я сказала? Она говорит: «Да». – Мама хочет, чтобы мы что-нибудь сделали. Втроем. Или даже пригласили папу. – Так поговорила бы сначала с ним, – рявкает Джози. – И вообще, у него новая девушка. – Да? – спрашиваю я, ощущая одновременно негодование и зависть. Выходит, она с отцом ближе, чем я. – И давно? – Не помню… несколько месяцев. – Я ее знаю? – мне кажется, что у них все не слишком серьезно. В его «Фейсбуке» нет никаких следов женщины, а все его девушки всегда это делали: постили фотографии, часто из поездок или из его дома на озере Бертон, отмечали его в записях, чтобы появиться в ленте его друзей. Она пожимает плечами: – Ее зовут Марсия. Она судебный репортер. Джози начинает колотить по воображаемой клавиатуре, и я представляю себе девушку с огромной грудью и красными акриловыми ногтями. – И сколько ей лет? – Почему ты всегда спрашиваешь? – А почему нет? – Не знаю… за сорок. Она в разводе, двое сыновей. И что же мама собирается устроить на эту жуткую годовщину? Маскарад? Сеанс спиритизма? – Джози! – кривлюсь я. – Что? Мама верит в эту хрень. – Она не верит в спиритизм! Только в знаки… – Это ужасно. Нет никаких знаков. Дэниел не создает радуги и не подбрасывает на тротуар монетки, – презрительно говорит Джози, – и ты так и не ответила на мой вопрос. Что именно она собирается устроить в память жуткой автомобильной аварии? – Не знаю… может, съездить куда-нибудь. – Ты считаешь, что это правильно? – спрашивает Джози, смотря мне в глаза. – Уехать в тропики… Я перебиваю ее, пока она не наговорила лишнего. – По-моему, дело тут не в правильности и неправильности. И я не сказала ничего про тропики! Она говорила про Нью-Йорк. – Почему?