— Как все случилось? — этот вопрос мучил меня со вчерашнего дня, как только получил телеграмму. Иван Тимофеевич тяжко вздохнул, поправил на возу мешок с хлебом, чуть прикрыл его сеном и тусклым голосом ответил: — Потом, Игорь. — Кивнул в сторону такси: — Отпускай машину, до деревни не пройдет — дорога вконец раскисла. — О дороге меня уже проинформировал таксист. Так и не достроили? — А кому это нужно? — буркнул учитель. — До Радчено протянули, а дальше не стали: остальные деревни зачислены в разряд неперспективных... — Похороны когда? — Завтра. Он еще в морге. — Здесь будут хоронить? — Нет, на кладбище в Мосточном. Там ведь его родители. — И перевел тягостный для него разговор в другое русло: — Не надеялся, что сегодня приедешь. — Я до Гомеля самолетом. — Надолго? — Там видно будет. Мой неопределенный ответ разозлил Ивана Тимофеевича. — Вечно у тебя не хватает времени! — сверкнул он на меня глазами. — Кто же, как не ты, обязан разобраться в этой дикой истории! Не мог Валентин так запросто хлопнуть себя! Не мог!.. Прятавший остатки еды в мешок мужик на соседнем возу поднял голову. Иван Тимофеевич встретился с ним глазами, замолчал. Достал из-под сена резиновые сапоги, протянул мне и уже обычным голосом сказал: — Переобувайся. После Радчено придется пешком топать, в своих штиблетах далеко не уйдешь. — Там и переобуюсь. — Как знаешь. Иван Тимофеевич разровнял на повозке сено, накрыл его подстилкой, взял в руки вожжи и кивнул мне: — Садись. По городу ехали молча. Стучали по булыжной мостовой колеса, лошадь, пофыркивая и помахивая хвостом, трусила мелкой рысью. Когда миновали Ильинскую церковь и по сторонам шоссе потянулись последние постройки пригорода, Иван Тимофеевич опустил вожжи, повернулся ко мне, с болью в голосе сказал: — В голове не укладывается, что Валентин мог пойти на такое! — Помолчав, добавил: — Правда, последний месяц стал замечать: неладное с ним происходит. Какой-то нервный, раздражительный он был, плохо спал по ночам. И все время молчал, а я не лез с расспросами, думал: захочет — сам скажет. Вот и дождался, старый дурак!.. Позавчера сообщили: в обеденный перерыв, когда в отделе, кроме дежурных, никого не было, Валентин застрелился в своем кабинете... Иван Тимофеевич опять замолчал, отвернулся, стал смотреть на подернутые дымкой заречные дали. Стояло погожее утро. Поднявшееся над зубчатой кромкой далекого леса слепящее солнце мешало рассмотреть пролетавший в небе клин журавлей — их печально-тревожное курлыканье щемящей болью отзывалось в сердце. — Может, с Наташей все это как-то связано? — нарушил я тягостную паузу. — Исключено! — решительно махнул рукой старый учитель. — После развода Валентин сразу же перебрался ко мне в Мосточное и, уверен, никогда не встречался с бывшей женой, даже одно напоминание о ней выводило его из себя — не мог он простить ей черной измены. Да и Наталья еще в декабре произвела обмен квартиры на Нежин, переехала туда с матерью. И не настолько Валентин глуп, чтобы стреляться из-за этой мокрохвостки. Последние годы их ничто не связывало, даже детей не нажили... Н-но, Машка! — Иван Тимофеевич хлопнул вожжами по крупу лошади. — Н-но, милая!.. Трудно, конечно, Валентину было каждый день за пятнадцать километров на работу добираться, особенно в непогоду. Впрочем, нередко и в городе ночевал, чаще всего в общежитии крахмального комбината или в своем кабинете... — Как Валька последнее время жил? — поинтересовался я. Иван Тимофеевич покосился на меня, спросил: — А он что, не писал разве тебе? — Писал изредка. Не любил он эпистолярный жанр. «Жив, здоров, работаю. Особых новостей нет...» Я ведь даже о разводе узнал лишь в ноябре прошлого года, когда Валька на пару дней по возвращении из санатория ко мне заглянул. — Да-а, — протянул Иван Тимофеевич. — Особой разговорчивостью он не отличался, как и его отец Семен. Того, бывало, спросишь: «Чего молчишь? Скажи свое мнение!» — «А чего говорить? Работать надо...» Его Мария, когда Семен еще ухаживал за ней, смеялась: «Третий вечер молча сидим на скамейке!» ...Иван Тимофеевич Бобров, тогда восемнадцатилетний парень, появился в нашем Мосточном осенью двадцать девятого года. В селе на базе начальных классов как раз создавалась школа крестьянской молодежи (ШКМ). Требовались учителя, а за плечами Ивана Тимофеевича было два курса педучилища. Вот он и прижился в селе, стал работать учителем младших классов в школе. Подружился с моим отцом и молчуном Семеном Благовещенским, верховодившими тогда сельской комсомолией. В тридцать восьмом, когда мне не исполнилось еще и полгода, отца арестовали. Вскоре «черный ворон» прикатил и за Иваном Тимофеевичем: выяснилось, что он был сыном раскулаченного и сосланного на Соловки середняка Боброва из-под Могилева. Отец и учитель Бобров вернулись в село только в сорок пятом. Оба успели вдоволь нахлебаться не только лагерной бурды, но и военного лиха — оба прошли штрафные батальоны, кровью искупили свою «вину» перед народом и государством. Школа к тому времени была преобразована в семилетку, и на следующий год мы с Валькой пошли в первый класс. И первым нашим учителем был Иван Тимофеевич... В сорок седьмом во время вспашки заброшенного за годы войны участка поля на мине подорвались родители Вальки и он остался круглым сиротой. Иван Тимофеевич, уже сам к тому времени вдовец, привел Вальку в свой дом, усыновил его. А вскоре и я сам оказался без отца и матери... Эх, Валька, Валька! Много общего, дружище, было в нашей нелегкой судьбе, как, впрочем, и у всего нашего поколения. Что же тебя толкнуло на этот отчаянный шаг?.. Машка неторопливо трусила по затянутому слоем подсохшей грязи асфальту. Тянулись по сторонам серые поля. Кое-где в низинах еще белели остатки снега, но почки на придорожных кустах и деревьях уже набухли и ждали своего часа, чтобы взорваться, выбросить клейкие молодые листочки. Пригревало солнце. Дрожало впереди над лугом зыбкое марево. Звенел невидимый в вышине жаворонок, откуда-то доносился приглушенный рокот мотора трактора. По земле уверенно шагала весна. Последняя весна в Валькиной жизни. 2 — Ну, вот и кончилась цивилизация, — оторвал меня от горестных мыслей голос Ивана Тимофеевича. — Тпру, Машка! Надевай сапоги, пройдем малость пешком: лошадь по такой грязи двух седоков не потащит. Я огляделся. Справа от нас за деревьями виднелась колокольня Радченской церкви, по склону холма и в низине словно кто-то щедрой рукой рассыпал приземистые хаты с серыми палисадниками и жердяными заборами. Асфальт обрывался на краю пологой впадины. Я натянул сапоги. Иван Тимофеевич критически оглядел меня и подергал вожжи: — Но-о, Машка, пошла! Через пару километров дорога будет лучше. Лошадь, напрягаясь, с трудом тянула утопавшую почти по ступицы колес в грязи телегу. Мы шагали рядом, тоже с трудом выдирая из липкой грязи сапоги. — Что нового в деревне, Иван Тимофеевич? Без малого семь лет не был... — Это мы доподлинно знаем, сколько лет ты не был в отчем краю. Шесть лет, девять месяцев и три дня, — едко усмехнулся старый учитель, и от этой усмешки мне стало не по себе. Поправляя кепку, из-под руки косо взглянул на меня. — Почему же не приезжал навестить дедовские и родительские могилы? Да и мне, старику, была бы отрада. Отпуск-то тебе ведь каждый год полагается, а? Все больше по курортам ездишь? — Не совсем так, — смутился я. — Представьте, за годы службы только однажды довелось побывать в санатории. Все больше ездили к престарелым, больным родителям жены, в прошлом году их похоронили. Да и отпуск уже давно не доводилось полностью отгулять — отзывают или сам выхожу досрочно. Работы много... — Оно, конечно, хватает работы для начальника уголовного розыска области, понимаю, — смягчился Иван Тимофеевич. — А что касается деревни, то захирела она окончательно. Когда-то было Мосточное селом в четыре сотни домов, а сейчас три десятка старух и стариков в нем свой век доживают. И надо признать, в ужасающем положении доживают. Магазин давно ликвидировали, автолавка бывает от случая к случаю. Сотки вспахать, лошадь у председателя не допросишься. Вот Машка нас и выручает. Три года назад купил ее, а потом и не рад был: местные и районные начальники усмотрели в этом приобретении криминал, чуть было уголовное дело на меня не завели, пытались конфисковать лошадь. Спасибо, Валентин через областное начальство отстоял Машку. Как же без лошади в деревне прожить? Посеять, убрать, дровами, продуктами запастись — разве обойдешься без лошади? Люди прямо-таки молятся на Машку... Некоторое время шли молча. Потом Иван Тимофеевич опять заговорил: — Вот скажи, может ли одинокая солдатская вдова Матрена Митрофановна Самусева прожить на пенсию в двадцать рублей? И не одна она такая в Мосточном. А ведь эти женщины на своем веку столько пережили! В войну потеряли мужей, хлебнули сами лиха в оккупацию, в послевоенные годы в голоде и холоде восстанавливали, поднимали колхоз, да и потом им далеко не сладко жилось, пожалуй, похуже, чем крепостным. Так разве победнело бы наше государство, если бы хоть немного облегчило их материальное положение? Ведь немного их, этих беззаветных трудяг, осталось! Да, нашим матерям довелось испить горькую чашу. Расположенное на опушке лесного массива — партизанского края — Мосточное за годы оккупации выдержало три блокады. Село почти полностью было сожжено, разграблено. И после освобождения в колхозе не оказалось никакой техники, ни одной лошади. Землю женщины пахали на себе, вскапывали лопатами. Зерновые, как встарь, убирали серпами. Жили в землянках, работали от зари до зари, не получая за свой труд ничего. А тут еще непомерные налоги: платили за скот, птицу, за каждый куст крыжовника и вишню. Вернувшиеся с фронта мужики старались уйти из колхоза, чтобы заработать на стороне для содержания семьи. «Отходников» ловили, возвращали в колхоз, штрафовали, привлекали к уголовной ответственности. Особенно тяжелым годом был сорок седьмой: разруха, засуха, неурожай. Не хватало самого необходимого, не было даже соли и керосина. Но страшнее всего оказался голод. Его зловещее дыхание мы почувствовали еще зимой. Кончились скудные запасы хлеба и картошки — основных продуктов питания сельского жителя. Ранней весной, когда чуть оттаяла земля, на прошлогодних картофельных полях появились люди. Они, как грачи, медленно продвигались по освобожденным от снега пригоркам и склонам, изредка наклонялись, что-то выковыривали из земли и бросали в ведра, корзинки. Они собирали гнилую прошлогоднюю картошку. Ее потом тщательно промывали в ручье, высушивали, растирали и пекли так называемые «тошнотики». Я и сейчас еще помню их приторный, отдающий затхлой подвальной гнилью привкус. Помню и другое — постоянное чувство голода. Мы ели все, что можно было есть: молодые листья липы, щавель, козелец, стебли осоки, явора, корешки трав, но чувство голода не проходило — молодой организм требовал настоящей пищи... Летом вздохнули свободнее: появились ягоды, грибы. А на полях созревал хотя и скудный, но все же обещавший облегчение урожай. Заколосилась рожь. Для нас, подростков, наступало самое лучшее время года. Мы срывали еще недозревшие колоски, связывали их в пучки и слегка поджаривали на костре, чтобы сгорели колючие усы и чуть распарилось зерно, его вылущивали и поедали. Потом ходили прокопченные, чумазые, но относительно сытые. Однажды одного из нас, Сашку Алимитина, поймал полевой сторож. Сашкина семья особенно бедствовала — мать и младшая сестренка уже неделю от недоедания не вставали. Поэтому Сашка, отправляясь с нами в поле, прихватил с собой холщовую сумку, в которой, как и все мы, носил в школу учебники и тетрадки. Эту сумку он и набил колосками для матери и сестры. Судили Сашку по первой статье только что вышедшего Указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», приговорили к восьми годам лишения свободы. Как юрист понимаю всю жестокость и абсурдность этого Указа — к уголовной ответственности по нему было привлечено немало таких, как Сашка Алимитин. Крупные же дельцы в подавляющем большинстве остались на свободе... Но случай с Сашкой послужил нам горьким и отрезвляющим уроком. Это была самая действенная профилактика — колхозные поля мы потом обходили за версту...[2] — Даже при максимальной колхозной пенсии трудно свести концы с концами, — опять заговорил Иван Тимофеевич, придерживая сбоку повозку, чтобы она не сползла в глубокую колею от колес трактора. — Дороговизна, дефицит... Зато себя административная система не забыла, утвердила статус персональных пенсий местного, республиканского и союзного значения. Так сказать, за большой вклад... в развал экономики, культуры, социальной сферы. А ведь в Конституции об особых пенсиях ничего не сказано. Там скромно записано: «Граждане СССР имеют право на материальное обеспечение по старости». Мы помогли лошади вытащить повозку на крутой пригорок. Иван Тимофеевич вытер о сено запачканные грязью руки, задумчиво сказал: — Мы утеряли в нашей жизни основное — милосердие. Его уже давно нет, хотя сегодня слово «милосердие» муссируется на каждом шагу, но дальше разговоров дело не движется. Да что там толковать о милосердии к деревенским старикам и старухам, когда даже в районной поликлинике к нам относятся как к людям самого последнего сорта!.. Он дернул вожжи и прикрикнул на лошадь, которая норовила сойти на уже подсохшую обочину дороги, и замолчал. Молчал и я, погрузившись в невеселые думы. Да, наше время высветило немало дефицита, и основной — чуткость, милосердие. Самыми обделенными оказались старые деревенские вдовы, вынесшие на своих плечах основную тяжесть военных лет, послевоенной разрухи, голода и холода. Если участник войны и пользуется какими-то скромными льготами (продукты, путевка в санаторий, бесплатный проезд на транспорте и т. д.), то вдова начисто лишена всего этого. Где же тут социальная справедливость, о которой мы столько говорим сегодня? Не верю, что в государстве нет денег, чтобы сносно обеспечить уже недолгую теперь старость этих тружениц! Сколько миллиардов мы выбрасываем на ветер, затевая, как выясняется потом, не нужные нам стройки, вкладываем огромные средства в предприятия, не дающие ожидаемых практических результатов, оказываем огромную помощь другим странам, в то время как наши старые деревенские женщины доживают свой век в ужасающей нищете... 3 Повозка поднялась на пригорок. Иван Тимофеевич кивнул на росшие за обочиной в поле три березы, предложил: — Отдохнем малость. Да и Машка притомилась.