Но Семенович прикрикнул на него: — Сиди! Я вот тебе сбегаю! Тоже мне гонец выискался. — И пояснил мне: — Печень у него. — А у тебя сердце. Вот! — ткнул приятеля в грудь Макарович. — Правильно, сердце у меня. Потому и не пью, берегу свое сердце. А ты свою печень не уважаешь, не ценишь ее. — Почему не ценю, почему не уважаю? — закипятился Макарович. — Очень даже ценю и уважаю. Сам знаешь, со Дня Победы в рот не беру ничего, кроме пива. — Пива тоже нельзя при печени. Они еще долго спорили, забыв про меня. Перешли на семейную тему, потом начали спорить о заводских делах. Они, видно, спорили уже не первый год. Я потягивал пиво, с улыбкой смотрел на стариков и чувствовал, как постепенно меня отпускает хандра и настроение начинает проясняться, как солнышко из-за тучи. Старики неожиданно, как и начали, прекратили спор, дружно допили пиво, так же дружно стукнули бокалами по столу и встали. — Извини, брат, — сказал мне Семенович. — Оно, конечно, можно было бы за компанию хлопнуть еще по бокалу, да, вишь, пиво уже кончилось. — Он протянул мне широкую мозолистую ладонь и неожиданно сказал: — А я тебя знаю. На заводе консервном ты у нас весной выступал, говорил о росте преступности. — И спросил: — Плохо, это самое, с убийством продвигается дело? Я удивленно уставился на старика: откуда ему известно? А он невозмутимо сказал: — Ты не тушуйся, а вот простого народа держись. Мы знаем, трудно вам приходится иной раз. Если нужна помощь, приходи на завод, спроси Митрофанова. Точнее, Семеновича спроси, не всякий сморчок и знает меня по фамилии. А про убийство мне вчера в райкоме сказали. Ладно, бывай здоров! Пошли, Макарович. Старики ушли. Я проводил их взглядом и тоже встал. У выхода встретил буфетчицу Соню. Запахнув на груди белую, в подпалинках ржавчины куртку она спросила: — Вы что-то хотели сказать мне, Игорь Иванович? — Совершенно верно, Соня. Дело вот в чем... 7 Утром в отделе меня встретил Неклюдов, сказал: — А Черевач сдержал данное тебе слово, не уехал. Я вчера занялся им вплотную. — Ну и как, успешно? — А вот читай, — Неклюдов протянул мне исписанный мелким, убористым почерком стандартный лист бумаги, на котором четкими буквами был выведен заголовок: «Явка с повинной». И далее в сжатой форме рукой Черевача было написано его признание в убийстве Дивнеля. Начал Черевач с того, что уже рассказал мне: взял такси, поехал к Дивнелю. Возле хутора сказал таксисту подождать, а сам пошел на хутор. Дивнель уже спал, но открыл быстро. Войдя в комнату, Черевач потребовал вернуть карточный долг. Дивнель отказался. Между ними произошла ссора, затем драка, во время которой Черевач, будучи сбит Дивнелем с ног и прижат к полу, сумел вырвать у противника из рук молоток. Им и нанес удар Дивнелю по голове... — Вообще-то логично, — сказал я Неклюдову. — Ты поработал здорово. Имею в виду детали. Осталось найти молоток... Неклюдов, наверное, не уловил в моих словах иронии, с деланным безразличием кивнул: — Ничего сложного в этом деле не было. Просто я доходчиво разъяснил подозреваемому статью 37 Уголовного кодекса БССР... Я уже и сам догадался, что без толкования этой статьи, в которой перечисляются обстоятельства, смягчающие ответственность, не обошлось. Наверное, тут произошло вот что. Черевач, неглупый человек, столкнувшись с напористой дотошностью Неклюдова, понял: у него нет доказательств своей невиновности, обстоятельства явно говорили не в его пользу. А чистосердечное признание суд учтет при назначении меры наказания. Видать, такой выход и подсказал Черевачу Неклюдов... Я достал из кармана записную книжку, нашел нужную страничку и прочитал вслух: — «При исследовании доказательств мы должны исходить из предположения о невиновности подозреваемого до тех пор, пока имеющимися в деле фактическими данными не будет доказано обратное. Предположение о невиновности подозреваемого и есть презумпция невиновности...» Эти слова, Костя, я записал много лет назад на лекции профессора Амлинского. Он, если помнишь, постоянно внушал нам: работник уголовного розыска должен обладать требовательностью в отборе материала, трезвой критичностью в его оценке... — Стало быть, ты не веришь в виновность Черевача? — уточняюще спросил Неклюдов. — Сомневаюсь в его виновности. А уж коль возникли сомнения, их нужно тщательно проверить. Это ведь страшно, когда в наше время из-за чьей-то халатности либо душевной тупости человек может пасть жертвой судебной ошибки! За такие вещи тех, кто с умыслом или без умысла сделал такое, по-моему, мало расстрелять! Неклюдов пожал плечами, сказал: — Зачем такие эмоции? Я же к нему незаконные методы допроса не применял, он сам написал явку с повинной! И к тому же против него такие улики, как кровь... Я промолчал. Неклюдов не был карьеристом, наоборот, насколько я знаю его, отличался скромностью. Как-то в годы учебы в Минске он, не дрогнув, пошел один на вооруженных ножами насильников и задержал их. Об этом в школе узнали спустя неделю от прокурора района, сам же Неклюдов промолчал о случившемся, как, впрочем, не рассказал он и о спасенном им на пожаре ребенке. Но вот от поспешности принимаемых решений он, видать, так и не избавился... — Что прикажешь делать с Черевачом? — нарушил затянувшееся молчание Неклюдов. — Возьми от него подписку о невыезде, будем тщательно проверять его на причастность к убийству. — А если он сбежит? — Убеди его не делать этого, — усмехнулся я. — Сумел же убедить его взять на себя убийство! Неклюдов разозлился, бросил на стол явку с повинной, прихлопнул по ней ладонью, жестко сказал мне: — Посмотрим, кто из нас окажется прав! В белых перчатках преступников не ловят!.. С Гуриным мы занялись изучением архивных уголовных дел на судимых за убийство, грабежи и кражи. Большинство из этих людей после отбытия срока наказания проживало за пределами нашего района. В местные органы внутренних дел ушли запросы о проверке, где эти люди находились в момент совершения убийства. Борис собрал со стола бумаги, аккуратно сложил их в папку, неторопливо завязал ее тесемки и, откинувшись на спинку стула, задумчиво потер подбородок, сказал: — Возможно, все-таки прав Неклюдов? А мы с тобой ломаем головы, велосипед изобретаем. Ведь против Черевача такие веские улики, как кровь убитого на одежде и обуви!.. — Знаешь, Борис, — устало ответил я, — один умный человек заметил: то, что слишком правдоподобно выглядит, обычно не согласуется с истиной, а она редко когда лежит на поверхности, особенно в нашем деле. Франс не случайно утверждал, что наиболее правдоподобно выглядит документ, который подделан... — Что ты этим хочешь сказать? — насторожился Гурин. — Я хочу сказать, что кровью Черевач мог запачкаться, когда зашел в дом. Ты же видел брызги крови на стенах, на дверной коробке и на шкафу! «На шкафу... — я еще раз мысленно повторил это слово, пытаясь поймать ускользавшую мысль. — Шкаф... Стоп! В нем хранились пропавшие триста рублей! Та-ак...» Словно угадывая мои мысли, Гурин, все так же потирая подбородок, медленно сказал: — Черевач утверждает, что свет в комнате зажег он. Погожельская обнаружила убитого Дивнеля, когда в комнате уже горел свет. Стало быть, если поверить в искренность Черевача, она туда зашла после него. Значит, деньги... — Да, Борис. Их могли взять только трое: преступник, Черевач либо Погожельская... — Если они там были, эти деньги, — вздохнул Гурин и спросил: — Ты у Черевача интересовался, знал ли он художника по имени Пантелей? — Спрашивал. Не знает. Говорит, что, когда Дивнеля перевели в их отряд, он вроде вспоминал о каком-то художнике. Впрочем, художник уже установлен. — Каким образом? — поинтересовался Борис. — Из колонии, где отбывал срок наказания Дивнель, пришел ответ на мой запрос. Григорьев Пантелей Егорович после освобождения убыл на постоянное место жительства в город Орел. Послал запрос туда. Откровенно говоря, ответа жду с нетерпением... Гурин вытащил из лежавшей на столе пачки сигарету, но закуривать не стал — повертев в пальцах сигарету, опять сунул ее в пачку, спросил: — А что у нас есть против Григорьева? Даже если он и приезжал в Соколово, то попробуй докажи это! Если не глуп, то следов постарается не оставить. В гостинице, конечно, не зарегистрирован? — Нет. Я проверял. Но мог ведь быть и под другой фамилией! Мог и вообще провести ночь где-либо в ином месте, если, конечно, задерживался в нашем городе: ему проще не задерживаться, сразу исчезнуть... Гурин не ответил, думая о чем-то своем. Ответ из Орла поступил утром. Четыре строчки на телетайпной ленте: «Григорьев Пантелей Егорович 30 мая с. г. за мелкое хулиганство арестован на 15 суток...» Значит, алиби у Григорьева железное! Лопнула и эта цепочка. Настроение у меня окончательно испортилось. Около часа дня, когда я собирался идти в столовую, неожиданно пришел Митрофанов. В новеньком светлом костюме, с планкой орденских колодок на груди, он выглядел нарядно, празднично, и я невольно спросил: — Ради чего это вы, Семенович, принарядились? — Да вот, понимаешь, в пионерском лагере был. О войне детишкам рассказывал. Уговорили еще и в ГПТУ выступить, вот и заглянул к тебе по пути. Есть один разговор, точнее, про одного жулика. Хочу сказать, сделал пометку, может, пригодится. Работал у нас раньше на консервном такой Кондрашук Иосиф. Темная личность, скажу тебе. Сидел после войны. Недолго у нас проработал, но память о себе плохую оставил. И на руку нечист был, и выпить не дурак. Лечился от алкоголя. Избавились мы от него осенью прошлого года. Сейчас в горпо грузчиком работает, товары, точнее, по магазинам развозит. Вот вчера на заводе и зашел разговор о нем. Рабочие наши говорят: костюм себе новый купил, а сыну мотоцикл. Да и в рестораны начал заглядывать, хотя раньше копейки за душой не имел. Ты, это самое, приглядись к нему, может, куда залез? Да и другое имей на примете: может, он и кокнул того Дивнеля. Вроде знаком с ним был, по пьянке как-то объяснялся нашему грузчику Петру Кулажину. Говорил: вроде у этого Дивнеля грошей мильены... Да, к этому Кондрашуку недавно мужик один подозрительный приезжал. Родственник или знакомый, точно я не разузнал. Точнее, мне об этом тоже сегодня Кулажин сказал... О Кондрашуке мне уже говорила вчера буфетчица павильона «Лето». В последние дни он стал часто захаживать туда, сорит деньгами, угощает других. Необходимые сведения о Кондрашуке мы уже собрали. В сорок пятом судим за связь с бандами. В последние годы трижды лечился от алкоголя. Зарплату получает жена, поэтому денег у него быть не должно. — Спасибо, Семенович, — поблагодарил я Митрофанова. — Да чего там! — смущенно отмахнулся он. — Мы все должны помогать вам. Задача у нас одна. — И предложил: — Пойдем, поговоришь с Кулажиным. Я его предупредил. Петр Иванович Кулажин, пожилой, седоволосый мужчина, ждал нас на проходной консервного завода. Мы зашли в конторку мастера, и Кулажин неторопливо и немногословно рассказал мне: