— Посмотри пока сам. Все его вещи тут, в комнате, за исключением дипломата, с ним он на работу ездил. Ищи. Я скоро буду. Он вышел из хаты, вскоре за окном простучала повозка и все стихло. Я осмотрелся. Комната имела три окна, два выходили на улицу, третье — во двор дома. В простенке стоял громоздкий платяной шкаф, в углу — старинный дубовый стол, покрытый вязаной скатертью, рядом — четыре венских стула с гнутыми спинками. У глухой стены, впритык одна к другой, стояли две металлические кровати, у двери на кухню весь угол занимала большая русская печь. Распахнул шкаф. Он оказался двухэтажный. Внизу висела одежда — шинель, плащ, повседневная и парадная форма Вальки, его темно-синий костюм, в котором он приезжал ко мне в ноябре, знакомый мне с детства старомодный двубортный, с острыми лацканами габардиновый костюм Ивана Тимофеевича. Наверное, другого костюма он так и не приобрел. Под вешалками стояла обувь. Второй трехъярусный этаж шкафа занимали книги. Начал с них. Они стояли в три ряда. Пушкин, Лермонтов, Чехов, Гончаров, Салтыков-Щедрин, Драйзер, Золя, Мопассан и другие классики. Были тут и современные авторы, в основном пишущие на военную тематику. Никаких тетрадей среди книг я не нашел, не обнаружил и в набитом разными документами сундучке, не оказалось их и на книжных полках в прихожей. Достал из дипломата электробритву, принялся снимать со щек и подбородка выросшую за дорогу щетину. В окне мелькнула тень, хлопнула входная дверь, чьи-то торопливые шаги простучали по половицам прихожей, и на пороге комнаты выросла тщедушная фигура мужика в замызганном милицейском плаще и съехавшей на левое ухо мятой шляпе. — Здорово, Иванович! — закричал вошедший и двинулся ко мне, протягивая обе руки. — Здравствуйте, дядька Никанор! — Узнал, а? — дядька Никанор схватил мою руку, стал энергично трясти, заглядывая в глаза. — Узнал, едрит твой корень! Когда-то соседями на Кисете были. Я еще помогал твоему батьке новую избу ставить, помнишь? Не дожил Иван Лукьянович, чтоб на сына полюбоваться. Говорят, уже в полковниках ходишь, всем розыском области командуешь, а? Я ведь тоже на фронте до ефрейтора дослужился. Первым номером у «максима» был, это понимать надо, едрит твой корень! Фрицев накрошил — не сосчитать!.. — Как живете, дядька Никанор? — Лучше всех, только никто не завидует! — Сад плодоносит? — Два урожая в год! — Дядька Никанор, наконец, отпустил мою руку, откинул назад голову, заразительно захохотал. — Это что, едрит твой корень, на прозвище намекаешь? Как видишь, жив, здоров Садовник. Еще и чарку может выпить, и к молодице, едрит твой корень, готов подвалиться!.. Почти у каждого в деревне есть прозвище. Дядьку Никанора прозвали Садовником. В сорок седьмом, чтобы не платить налог, он вырубил под корень свой большой сад — единственный сад, уцелевший в селе во время оккупации. — Угости городской сигаретой, — попросил дядька Никанор. Закурив, сообщил: — Наведался на кладбище. Добрую хату на вечные времена готовят там Валентину Семеновичу, царствие ему небесное! Душевный человек был. И меня не забывал: то френч подарит, то сапоги, вот и плащ этот уже пятый год ношу, износу ему нету. Только вот не совсем хорошо, едрит твой корень, что так погиб. Лучше бы уж при задержании преступника, тогда хоть медальку какую-никакую бы дали, а так... Религия никогда не одобряла людей, которые наложили на себя руки, считала это большим грехом. Даже хоронить самоубийц запрещали на кладбище. Может, это и справедливо, а? Зачем же лишать себя жизни? Другой ведь не будет!.. — А если самоубийство — единственная свобода выбора, последняя возможность доказать свою правоту? — Это, конечно, — почесал затылок дядька Никанор и, оглянувшись по сторонам, словно нас мог кто-либо услышать, приблизил ко мне свое морщинистое, с белым пушком на щеках, маленькое, как бы усохшее лицо, тихо сказал: — Слышь, Игорь Иванович, у меня для тебя кое-что есть. Информация к размышлению, как говорил Штирлиц. Вчера Ванюшка, младший мой, приезжал, в канцелярии райсуда работает. Говорит, Валентина Семеновича сам районный прокурор убил. — Ну, дядька Никанор, вы даете! — Так я же не в прямом смысле. Ванюшка рассказывал: когда за убийство судили Ивановского, Валентин Семенович приходил к председателю суда, требовал, чтоб прекратили процесс. А потом прокурор на него окрысился, дело завел, позавчера хотел арестовать. Вроде Семенович от сестры Ивановского взятку получил. Тысячу рублей. Она, говорил Ванюшка, баба богатая — кооперативным кафе владеет... — Хорошо, спасибо за информацию. — Как говорится, чем богаты... — развел руками дядька Никанор и попросил опять сигарету. Я подарил ему пачку, и он сразу заторопился. У двери задержался, сказал: — Да, чуть не забыл, едрит твой корень. Передай Тимофеевичу, что с могилокопателями я рассчитался. Отдал им бутылку, была у меня в загашнике. И на завтра на поминки их пригласил. Дядька Никанор исчез. Хлопнула дверь, потом проскрипела калитка, и старая хата снова погрузилась в тишину. Размышляя о только что услышанном от дядьки Никанора, я оделся и вышел во двор. День клонился к вечеру. Поблекшее солнце медленно склонялось к затянутому дымкой горизонту, и длинные, уродливые тени от строений и деревьев потянулись через лужайку к заштопанному молодой осокой болотцу, в котором лениво плескались гуси. С вершины тополя с шумом обрушились воробьи, комочками запрыгали по двору, почти у моих ног. В саду апрель уже робко опушил зеленью кусты крыжовника. На фоне уныло-серой земли они казались непрочно сотканными паутинками. И я испугался, когда дохнувший из-за сарая ветерок тронул кусты крыжовника: как бы он не унес с собой эти непрочно сотканные паутинки. И прилетевшая откуда-то пчелка покружилась среди серых ветвей яблони, с недовольным звоном опустилась на листок крыжовника, но и там ей нечем было поживиться. И тут она, видимо, уловила запах одеколона, начала делать надо мной челночные круги. Я закрыл избу, положил на подоконник ключ и вышел на улицу. 5 Валька мечтал восстановить историческую справедливость — написать историю Мосточного. Но не смог. Не успел. Не знаю, чему или кому село обязано своим названием. Мостам? Но в округе нет водоемов. Есть, правда, единственный мостик через русло ручья, вода в котором появляется только во время весенних паводков и затяжных осенних дождей. От старожилов слышал: спасшиеся от татаро-монгольского нашествия мужики ушли в топкие лесные дебри, основали на одном из островов погост и жили скрытно чуть ли не до петровских времен. Занимались земледелием, скотоводством, охотой. Но эта версия нуждается в тщательной проверке. Село с птичьего полета напоминает утолщенную в центре — улицы Горка и Василевка — крестовину с извилистыми улицами-концами Выгон и Кисет. Последняя и в самом деле напоминает обязательную принадлежность мужиков-курильщиков прошлого: широкая от центра села, она постепенно сужается и переходит в неширокую полевую дорогу. Улицы сегодня, конечно, носят современные названия: Весенняя, Луговая, Березовая, Лесная — результат творческого вдохновения последнего председателя сельсовета Михаила Потаповича, поэта, не опубликовавшего ни одного стихотворения, разумеется, по вине литературных консультантов, которые так и не сумели оценить поэтический талант главы местной власти. А село бесповоротно угасало. Помню, даже в первые послевоенные годы, когда две трети мужиков не вернулось с фронтов Великой Отечественной и столько же мирных жителей погибло в партизанах, было уничтожено карателями во время блокад, возрожденный в Мосточном колхоз «Третий Интернационал» по числу земледельцев и скотоводов считался одним из крупных в районе, имел три полнокровные полеводческие бригады, молочно-товарную ферму и даже уцелевшую мельницу-ветряк. Сейчас же на улицах села осталось по два-три жилых дома. Другие с заколоченными окнами медленно разрушались под бременем непогоды и времени, а на месте большинства усадеб только останки фундаментов, осколки кирпича, куски дерева, шифера, жести, проглядывающие из прошлогоднего бурьяна, напоминали о жилище хлебороба. Словно вновь тут злым, неумолимым ураганом на взмыленных, храпящих конях промчались тумены Субудай-багатура или отборные отряды самого Бату-хана... Через пять-семь лет отправятся в небытие доживающие свой век старики, и село исчезнет с карты района, останется лишь в памяти тех, кого оно вскормило и взлелеяло, дало путевку в жизнь, кто навсегда покинул отчий край. От этой мысли тревожно защемило сердце... Прошел из конца в конец по селу и не встретил ни одной живой души. Только бабка Авгинья на Кисете возле окна своей хатки-развалюхи неумело тюкала топором по осиновому стволу. Отобрал у нее топор, нарубил дров, наносил их в хату. Авгинья не знала как благодарить, порывалась сбегать к Долихе, услышав мой решительный отказ, искренне недоумевала: — Как же так? Почти воз дров перерубил и просто за так?! Да с меня мужики за такую работу не меньше трех бутэлек бы содрали. Ой, как же я обмишурилась! Стыд-то какой! Что-то совсем этой весной расхворалась, в магазин выбраться не могу, пять верст для меня уже большая дорога. Стояла в запасе бутэлька, так внук приезжал, выпил... — А чего ж дров-то внук не нарубил? — Ат, — махнула она рукой. — Да он и топор-то, поди, в руках не держал! Им, молодым, только бы выглотать... — И тут же вновь встрепенулась: — Ты покуда покури, я мигом... — Да никуда не надо бегать, тетка Авгинья! — Но у нас же так не водится! Не могу я тебя так отпустить! У нас плата известная — бутэлька. Раньше, когда очереди за водкой были, совсем плохо нам приходилось. Мужики денег не берут. По тридцатке давала, чтоб дровишек привезли, — не хотят... Слухай, а может, тебе деньгами заплатить, а? У меня есть. Сын и дочка каждый месяц по десятке присылают... Я горько рассмеялся: — Поберегите свои десятки, они вам еще пригодятся. С тяжелым чувством покинул двор тетки Авгиньи. Вышел на околицу, поднялся на пригорок. Отсюда хорошо просматривались до боли знакомые мне с детства окрестности села. Вон в тех кустах мы с Валькой поймали лисенка, притащили его домой, закрыли в сарае. Утром мать обнаружила в сарае задавленных куриц и забитую пухом и перьями нору под фундаментом... А вон за тем леском был наш полигон. Там мы в послевоенные годы взрывали бомбы, снаряды, мины. Этого добра тогда везде было много. Помню один случай. — Чего ты там возишься? Подложи сухих веток и тикай! — кричали мне из окопа хлопцы. — Быстрее, а то бабахнет!.. — С-час! Палкой я столкнул с еле тлевшего костра авиабомбу — она уже успела накалиться, и руками к ней было не притронуться, — подложил в огонь щепок от старого соснового пня, вернул бомбу на прежнее место и побежал к старому окопу, где меня ждали приятели. Но не успел сделать и двух десятков прыжков, как позади со страшной силой рвануло. Качнулась земля, тугая волна ударила меня в спину и швырнула на ореховый куст... Когда очнулся, увидел испуганные лица ребят. Они что-то говорили, но я ничего не слышал — в ушах стоял пульсирующий, отдающий болью в затылке и вызывающий тошноту звон. Но вскоре это прошло. Валька поднял меня с земли и, обнимая за плечи, возбужденно сказал: — В рубашке родился, Игорь! Все осколки пошли вверх. Это потому, что костер на горке был. Удачное место выбрали... Я благодарно пожал Валькину руку: именно он настоял развести костер здесь, а не в низине, как предлагали мы — боялись, что нас увидят жавшие овес женщины... Опасные забавы прекратились, когда в наших местах основательно поработали саперы. От леса, который темной стеной начинался сразу же за сажалками, потянуло прохладой. Я запахнул плащ, поежился. В лесу мы знали каждую тропинку, каждое дупло. По веснам разыскивали птичьи гнезда. Одно время возникло даже своего рода соревнование — кто больше знает гнезд. Разорять их считалось тяжким преступлением. И потому не случайно мы с Валькой жестоко избили Ивана Клименкова, когда он в отместку нам сбросил с лозового куста гнездо сороки, которое мы незадолго перед этим ему показали. Увлечение поисками птичьих гнезд с весной проходило, появилось другое хобби. Как-то Валька сообщил мне: — Вчера на Батурине рой шмелей огреб. Пойдем покажу. На огуречных грядках стоял ящик из-под американской тушенки, прозванной «вторым фронтом». Сбоку в нем была просверлена дыра, а чуть ниже ее прибита дощечка. Валька снял крышку, чуть приподнял мох. На дне ящика, облепив комочек воска с сотами, тоненько жужжали желтоватые шмели. — Пока леток не открываю, пусть привыкнут, — пояснил Валька и тут же предложил: — Если дашь пару досок, покажу рой. Можешь хоть сегодня его огрести. Только надо, чтобы солнце зашло, тогда все шмели будут в гнезде. Через неделю у меня уже была целая пасека. «Пчеловодством» увлеклись и другие ребята. Шмелиные гнезда мы находили на жнивье, на лугу, а Толик Касьянов отыскал мощный рой в чьей-то норе в лесу. Пока его раскапывали и перекладывали вощину со шмелями в ящик, каждый из нас получил немало укусов, и потому неделю мы ходили с распухшими физиономиями и заплывшими глазами. Шмели быстро привыкали к своему новому месту жительства и уже через день-другой вели активную трудовую деятельность. Их мед, по общему нашему убеждению, был несравненно вкуснее и ароматнее пчелиного, хотя, впрочем, пчелиный мед нам доводилось пробовать довольно редко, а многие вообще не знали его вкуса. Пчеловодческий бум вскоре охватил все село. А поскольку желающих заниматься этим делом было больше, чем, пожалуй, шмелей в округе, то появилась другая напасть — начались кражи «ульев», взаимные подозрения, ссоры и даже драки. А если учесть, что крали ящики со шмелями в ночное время, то огороды и грядки оказывались вытоптанными. Более того, всякая работа по хозяйству была заброшена, потому что целыми днями в поисках шмелиных гнезд мы рыскали по полям и лугам, пропадали в лесу. И родители вынуждены были принять соответствующие меры. Шмелиная эпопея для многих из нас закончилась плачевно. Вечерело. Оранжевый диск солнца уже почти касался кромки леса, над сажалками сгущался туман. Я закурил и направился через луг к кладбищу. Двое мальчишек лет по десяти-двенадцати гоняли у плетня футбольный мяч. Тут же на земле лежали их куртки, стояли сапожки. — Ну-ка обуйтесь немедленно! — прикрикнул я на них. — Простудитесь. — Что вы, дядя! — удивились они. — Земля-то теплая... — Цыпки на ногах появятся. — Цыпки? — уставился на меня один из мальчишек и провел грязной ладошкой по рыжему вихру на затылке. — А что это такое?