— Привычка — вторая натура. — И без всякого перехода поинтересовался: — Как вы оцениваете сталинский период? Имею в виду индустриализацию, коллективизацию, войну и послевоенное восстановление и развитие народного хозяйства. Я неуверенно пожал плечами и промолчал. Атрощенко покосился на меня, пригладил ладонью свой белый ежик, пыхнул дымком папиросы, сказал: — Сегодня многие историки и публицисты, не располагая для этого нужными материалами, пытаются всю вину за ошибки прошлого свалить на одного Сталина, перекроить нашу историю в выгодном для них свете, поставить под сомнение все наши достижения того периода. Но, я уверен, подправлять прошлое в угоду кому или чему бы то ни было — дело не только безнадежное, но и рискованное... Затянувшись раз-другой, растер в пепельнице папиросу и тут же достал из пачки новую, но закуривать не стал — повертел ее в пальцах и положил на спичечный коробок. Марья Васильевна тихонько удалилась на кухню, осторожно загремела там тарелками. — Историю партии и государства, — глуховатым голосом продолжал Атрощенко, — настолько запутали «поправками», что нам еще не одно десятилетие придется в этом хламе выискивать крупицы истины. Если, конечно, наши борзописцы, которые «верой и правдой» служили и Хрущеву, и Брежневу, на волне сегодняшней вседозволенности вообще не похоронят ее. Повторяю: нельзя все валить на одного Сталина. Во многом виновато его окружение. Тот же Хрущев вместе с Кагановичем немало репрессировали партийных и советских работников, простых рабочих и колхозников на Украине. Это подчеркивала и возмущенная действиями Хрущева по развенчанию культа личности Елена Дмитриевна Стасова, а она, как известно, особых симпатии к Сталину не питала... — Но репрессии-то были, и от этого никуда не уйдешь! — Согласен, были. Но не забывайте и другого: тогда решался вопрос жизни и смерти советского государства. И совершенно справедливо, что наши исконные бесхозяйственность, безответственность и разгильдяйство были приравнены к политическим преступлениям. Были, разумеется, карьеристы, а то и враги и в органах НКВД. Немало дров наломали на местах и те, кто привык жить и работать по принципу: «Чего изволите? Рад стараться!» Нельзя сбрасывать со счетов и наше бескультурье, низкий политический уровень, бездумную страсть к инструкциям и указаниям... Атрощенко закурил, выпустил в потолок несколько колец дыма, понаблюдал, как они медленно поднимались вверх, теряли свою форму, продолжал: — Но партия и в то время не боялась признаваться в своих ошибках. Январский Пленум ЦК ВКП(б) 1938 года открыто, не без активного участия Сталина, осудил творившееся в стране беззаконие, принял соответствующие постановления. Тысячи людей были реабилитированы, возвращены к семьям, к прежней работе... И что бы там ни писали разные конъюнктурщики-ученые, которые по-хамелеоньи меняют свои убеждения при каждом режиме, а сталинская экономическая система к концу 50-х годов достигла небывалого расцвета: государство стало богаче, а по некоторым ключевым направлениям научно-технического прогресса обогнало ведущие капстраны. Сталинский период характеризовался железной дисциплиной, эффективным контролем, повышенной персональной ответственностью за результаты труда. На ключевые посты выдвигались молодые, энергичные и талантливые руководители. И работали они и за страх, и за совесть, потому что знали: даже за малейшие упущения с них спросят по всей строгости. А сегодня миллиарды уходят неизвестно куда и никто за это не несет ответственности. А разгильдяйства, наплевательского отношения к делу у нас хоть отбавляй. Потому и магазинные полки у нас сегодня пустые. А это порождает справедливое недовольство народа, неверие в своих руководителей, что, в свою очередь, отражается на результативности труда. Получается замкнутый круг. А как его разорвать? Не знаю. При Сталине народ верил своим руководителям, трудился творчески, с небывалым энтузиазмом. И потому мы многое смогли сделать в то непростое время с его титаническими трудностями. Зато сейчас уверенно топчемся на месте...[4] Я с удивлением и каким-то болезненным интересом смотрел на Атрощенко. Передо мной был человек из прошлого — продукт своей эпохи, оставшийся верным ее идеалам до сегодняшнего дня, словно не было позади времени волюнтаризма, мрачной поры застоя и, самое главное, — нескольких лет перестройки, заставившей каждого из нас переоценить ценности. Я тоже, как и все мои сверстники, в определенной степени был продуктом сталинской эпохи: пионером, особенно еще не задумываясь над смыслом, распевал: «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет...», комсомольцем уже был твердо убежден, что Сталин — самый мудрый, самый гениальный Учитель. Но потом были XX, XXII и XXVII съезды партии, XIX партийная конференция. В конце концов, сама жизнь учила многому, заставляла по-новому взглянуть на те, сейчас уже далекие годы. А сейчас вот пью чай за одним столом с человеком, который словно уснул в начале пятидесятых и вдруг проснулся почти через сорок лет. Но пора переходить к делу, ради которого я пришел в этот дом. Выбрав момент, сказал: — Петр Ильич, ушел из жизни мой друг детства майор Валентин Благовещенский, и я хочу установить причину его самоубийства. Предупреждаю, что расследование провожу неофициально. Поэтому вы можете и не отвечать на мои вопросы... — Значит, частный детектив? — уточнил Атрощенко. — Да, что-то вроде этого. — На все ваши вопросы отвечу, — пообещал Атрощенко и сокрушенно покачал головой: — Жаль хлопца. Честный и принципиальный был коммунист, но очень уж прямой. Приходилось с ним общаться. Не выдержал травли. И я его понимаю: сам тоже на грани такой же катастрофы находился. Это вот она, — кивнул он в сторону выглянувшей из кухни жены, — вовремя отобрала у меня пистолет... Желаете послушать эту, чуть не кончившуюся для меня трагически историю? — Охотно. Петр Ильич допил чай, попросил Марью Васильевну принести еще чашку, начал свой рассказ: — История эта произошла на учениях. Мой полк только что вышел из боя, начал размещаться в небольшом леске. И тут на опушке появилось несколько бронетранспортеров. Притормозили недалеко от того места, где солдаты растягивали для меня палатку. Из машин вышла группа военачальников. Я подбежал к начальству и... растерянно застыл: впереди свиты генералов стоял прославленный маршал. Сбивчиво доложил: вверенный мне танковый полк находится на отдыхе, ждет заправщиков. «Какие заправщики, майор?! — рявкнул маршал, и желваки выпукло обозначились на его обветренных скулах. — Вы час назад должны были находиться в районе Бороденки, а вы тут прохлаждаетесь!» — «Простите, товарищ маршал, но я полчаса назад получил приказ начальника штаба дивизии сосредоточиться здесь и ждать очередного приказа...» Маршал повернулся к свите, спросил: «Полковник Рябов, вы отдавали такой приказ?» Рябов то ли растерялся под грозным взглядом маршала, то ли что-то напутал с моим полком и теперь спасал свою шкуру, ответил: «Никак нет, товарищ маршал, такого приказа я не отдавал!» Маршал нетерпеливо дернул плечом и свирепо посмотрел на меня: «Вы что, майор, играть в прятки со мной вздумали?!» — «Товарищ маршал, я сказал правду. И я не майор, а полковник...» Но маршал уже не слушал меня. Он круто развернулся и пошел к бронетранспортеру, на ходу бросил почтительно вытянувшемуся на обочине дороги полковнику Рябову: «Майора от командования полком отстранить, полк срочно перебросить в район Бороденки!» Сел в бронетранспортер и уехал, видно, тут же и забыв обо мне... Уже позже, после неудачного покушения на свою жизнь, написал ему рапорт. В звании меня восстановили и тут же отправили в отставку... Марья Васильевна принесла две кружки горячего чая, молча забрала пустую посуду и опять вернулась на кухню. Атрощенко пододвинул к себе кружку, кивнул: — Теперь давайте ваши вопросы. — В ночь убийства шофера Голубева вы дежурили на проходной автобазы? — Дежурил, — кивнул Петр Ильич. — Голубев приехал около одиннадцати вечера. В автобусе на переднем сиденье находился какой-то парень. Я присмотрелся, это был сынок нашего секретаря Генка Белокопытов. — А вы не ошиблись, Петр Ильич? — Нет, не ошибся. Личность в городе известная. Шалапут. Город буквально стонет от него... Да и на базе Генка частый гость, последнее время дружбу с Голубевым завел... Часа через полтора Генка и Голубев вышли из гаража. Оба были уже в подпитии, Генка даже пошатывался. В руках он держал какой-то продолговатый предмет, завернутый в бумагу, размахивал им и за что-то ругал Голубева. Они ушли, и больше я их в ту ночь не видел... — Вы об этом следователю говорили? — Меня сам прокурор допрашивал, я ему все и выложил, что видел. Но он заносить в протокол мои показания не стал, дал мне понять, что они в какой-то степени компрометируют первого секретаря райкома, что преступник уже задержан и сознался в совершении убийства, а от меня требуется только одно — назвать точное время приезда на базу Голубева. Предупредил, чтобы во избежание крупных неприятностей я помалкивал о встрече Голубева с Генкой. Но когда ко мне пришел майор Благовещенский, я рассказал ему о событиях того вечера, собственноручно изложил все это на бумаге... — Придется это сделать еще раз, Петр Ильич, — я достал из дипломата стопку бумаги. — Да вы заполните сами протокол допроса, а я подпишу. — Я же предупредил вас: не имею права допрашивать... — Вот уж эта юридическая казуистика! — Атрощенко забрал у меня бумагу, достал из кармана авторучку. — Что ж поделаешь: надо — так надо! — Вот именно, Петр Ильич, надо для установления истины. — Не дурак, соображаю, что к чему. Через несколько минут он протянул мне густо исписанный лист бумаги, сказал: — Мой посильный вклад в дело установления истины. 4 Пока добирался до дому Кулагиной, над городом сгустились сумерки, улица, по которой я шагал, напоминала деревенскую — незаасфальтированная, без тротуаров, скользкая от грязи, с лужами на проезжей части. Вдоль нее тянулись деревянные дома с дощатыми заборами и палисадниками. По обочинам росли старые тополя и вербы, за заборами виднелись верхушки садовых деревьев. Нужный мне дом стоял в самом конце улицы, на берегу небольшого, напоминающего обыкновенную лужу озерка, в котором плавали гуси и утки, а на противоположном, обсаженном вербами берегу двое мальчишек удили рыбу. Едва я открыл калитку, как с веранды скатилась пушистая собачонка и с хриплым лаем бросилась ко мне. Я присел на корточки, хлопнул себя по колену, приказал: — Тяпа, ко мне! Собачонка, видать, не ожидавшая такого нахальства от незнакомца, резко затормозила, ткнулась задом о землю, присела и с тревожным недоумением уставилась на меня темными горошинками глаз. Мое поведение явно сбивало ее с толку; на всякий случай она еще раз тявкнула и тут же нерешительно вильнула хвостом. На крыльце, запахивая на груди халат, появилась невысокая, полная женщина с цветастой косынкой на голове, из-под которой торчали накрученные на белокурые волосы бигуди. Ответила на мое приветствие, спросила низким грудным голосом: — Интересно, чем же вы обескуражили мою Тяпу и откуда знаете ее кличку? Она во двор никого не пускает. А тут вон как смотрит на вас! Словно узнает в вас старого приятеля и в то же время боится ошибиться. — Что ее кличка Тяпа, я не знал, но так сейчас называют каждую третью собаку. Что же касается обращения с четвероногими друзьями, то у меня есть опыт — десять лет в квартире жил Пушок. Месяц назад похоронил его — попал под машину. — Тоскуете по нем? — Тоскую. Разумный был пес. — Я тоже к Тяпе привязалась. Вдвоем мы с ней в доме остались. Старушка она уже у меня. И умница. Смотрите, как преданно на вас уставилась. Чем-то вы приглянулись ей. Обычно она даже близких мне людей не особенно жалует, а тут... Прямо-таки чудеса! Контакт со свидетелем был установлен легко, и я подивился этой легкости. Но по опыту знаю, что такие контакты непрочны, держатся на волоске: пока речь идет об отвлеченных предметах, свидетель держится непринужденно, свободно отвечает на вопросы, но стоит только переключиться на интересующую тебя тему, как свидетель сразу же замыкается в себе — люди, как правило, не испытывают особого желания становиться участниками уголовного процесса. И тут очень важно осторожно, исподволь перевести разговор в нужное тебе русло. В том, что Марина Михайловна Кулагина ценный для меня свидетель, я не сомневался, рассуждал так: Валька был близок с нею, значит, ей есть о чем рассказать мне, если, конечно, она захочет быть со мною откровенной. Тут важно не наделать ошибок, не переборщить при переходе к цели визита. И я, стараясь придать голосу непринужденность, предложил: — Давайте знакомиться. Полковник милиции Синичкин Игорь Иванович. Реакция была для меня неожиданной: женщина почему-то смутилась, потупилась, в серевших сумерках я даже заметил, как порозовели ее щеки. Но это длилось какое-то мгновение. Она тут же вскинула на меня смеющиеся глаза и вдруг схватила меня за плечи, слегка встряхнула, засмеялась. Я оторопело смотрел на нее. Она толкнула меня в грудь, сказала: — Так вот ты каким стал, Игорь! Чего смотришь? Не узнаешь? Да Марина я! Марина Подольская!.. Теперь настала очередь смутиться мне. — Извини, Марина, не узнал. Когда мне назвали тебя, я даже и подумать не мог, что речь идет о моей школьной подруге... — Фамилия моя тебя сбила с толку. Кулагина я по мужу. Умер он пять лет назад. Есть дочь. Закончила пединститут, работает в Могилевской области, у нее уже двое сыновей. Муж — директор той же школы. А чего мы стоим во дворе? Заходи в дом... Тяпа, постоянно оглядываясь на нас, с визгом бросилась к распахнутой веранде. Поддерживая меня под руку, Марина шла рядом, тихо говорила: — А я малость приболела, неделю уже бюллетеню. Когда женщине перевалило за полсотню, хвори тут как тут... Не думала и не гадала, что навестишь меня. О том, что ты здесь, я сегодня узнала. Иван Клименков позвонил, интересовался, не был ли ты у меня. Я еще удивилась: «С какой стати он придет?» Как ты живешь? Ведь не виделись со школьного выпускного вечера! Как работа, семья, дети?.. Впрочем, успеем еще наговориться, — прервала она себя и посторонилась, пропуская меня в дверь. Дом состоял из трех небольших комнат, обставленных скромной, видать, местного производства мебелью. Марина усадила меня в кресло, предупредила: — Поскучай малость один, пока я приготовлю ужин. Прихватив висевшее на спинке стула полотенце, она скрылась за дверью кухни. Тяпа нерешительно приблизилась ко мне, села у моих ног, помахивая по ковру хвостом. Потрепал ее за ухо, она доверчиво положила ко мне на колени голову и затихла. ...Осенью пятьдесят третьего мы втроем — Валька, Иван и я — пошли в восьмой класс Радченской средней школы. Остальные выпускники нашей семилетки разбрелись кто куда. Одни остались в колхозе, другие поступили в училище механизации, третьи двинулись на заработки в чужие края. Обучение в восьмом-десятом классах было тогда платным, а это не каждой семье по карману. В первый же день занятий мы обратили внимание на одну свою одноклассницу. Невысокая, стройная, с загорелыми сильными ногами и уже сформировавшейся грудью и миловидным лицом, она выгодно выделялась среди кое-как одетых подруг новым форменным платьем, туфлями-лодочками, кокетливой белой шапочкой. Меня особенно поразили ее огромные и, как мне казалось, бездонные, словно весеннее небо, синие глаза с длинными ресницами. Валька, не отрывая глаз от соседней парты, где сидела девушка, толкнул меня локтем в бок, прошептал: — Люкс! Мечта!.. — Мечта, но не по твоим губам! — грубо одернул его сидевший позади нас Иван. — Если сунешься к ней, прибью! К концу первого дня занятий мы уже знали, что это Марина Подольская — дочь директора Молчановской семилетней школы. Даже в имени и фамилии ее нам слышалась мелодия. И надо ли говорить, что мы втроем сразу же и бесповоротно влюбились в Марину! И не только мы. Другие ребята тоже были неравнодушны к ней. Но она никому не отдавала предпочтения, со всеми держалась ровно, но независимо, решительно пресекала всякие вольности. Учеба давалась ей легко, увлекалась гимнастикой, бегом, лыжным спортом, на районных и областных соревнованиях не раз получала призы. К нашему с Валькой удивлению, Ивана тоже потянуло в спорт. Зимой отец купил ему лыжи — мечта мальчишек нашего поколения; пользовались мы обычно самодельными, так называемыми «бычками» — и теперь Иван пробег в семь километров от дома до школы и обратно совершал на лыжах, а мы с Валькой продолжали мерить это расстояние ежедневно своими ногами — на «бычках» ездить уже стеснялись. В девятом классе Ивана избрали секретарем комсомольской организации школы. И тут с ним произошли разительные перемены: исчезла суетливость, в походке и разговоре появилась степенность, Иван стал тщательно следить за своей внешностью, приобрел портфель и теперь скептически-презрительно посматривал в нашу сторону — учебники и тетради мы продолжали с Валькой носить в связках или же просто засовывали их под ремень, если стопка была чуть потоньше.