— Да, я знаю, только надеяться на них нельзя. С самого начала так пошло — всё нам самим приходилось делать. Они такие доверчивые и недогадливые, ровно ничего не замечают. Если мы их не предупредим, нам никто и мешать не станет, и после всех наших трудов и хлопот этот побег пройдёт без сучка, без задоринки, и ничего у нас не получится, ничего не будет интересного. — Вот это мне как раз подошло бы, Том, это мне нравится. — Да ну тебя! — говорит, а сам надулся. Тогда я сказал: — Ну ладно, я жаловаться не собираюсь. Что тебе подходит, то и мне подойдёт. А как же нам быть со служанкой? — Ты и будешь служанка. Прокрадёшься среди ночи и стянешь платье у этой мулатки. — Что ты. Том! Да ведь утром переполох поднимется, у неё, наверно, только одно это платье и есть. — Я знаю; но тебе оно всего на четверть часа и понадобится, чтобы отнести анонимное письмо и подсунуть его под дверь. — Ну ладно, я отнесу; только не всё ли равно — я бы и в своей одежде отнёс. — Да ведь ты тогда не будешь похож на служанку, верно? — Ну и не буду, да ведь никто меня всё равно не увидит. — Это к делу не относится. Нам надо только выполнить свой долг, а увидит кто или не увидит, об этом беспокоиться нечего. Что у тебя, совсем никаких принципов нет? — Ну ладно, я ничего не говорю: пускай я буду служанка. А кто у нас Джимова мать? — Я буду его мать. Стащу платье у тёти Салли. — Ну что ж, только тебе придётся остаться в сарайчике, когда мы с Джимом убежим. — Ещё чего! Я набью платье Джима соломой и уложу на кровати, будто бы это его переодетая мать; а Джим наденет платье с меня, и мы все вместе «проследуем в изгнание». Когда бежит какой-нибудь узник из благородных, то говорится, что он «проследовал в изгнание». Всегда так говорится, когда, например, король убежит. И королевский сын то же самое, — всё равно законный сын или противозаконный, это значения не имеет. Том написал анонимное письмо, а я в ту же ночь стянул у мулатки платье, переоделся в него и подсунул письмо под парадную дверь; всё сделал, как Том велел. Письмо было такое: «Берегитесь. Вам грозит беда. Будьте настороже. Неизвестный друг» На следующую ночь мы налепили на парадную дверь картинку, которую Том нарисовал кровью: череп и две скрещённые кости; а на другую ночь ещё одну — с гробом — на кухонную дверь. Я ещё не видывал, чтобы люди так пугались. Все наши до того перепугались, будто их на каждом шагу и за дверями и под кроватями стерегли привидения и носились в воздухе. Если кто-нибудь хлопал дверью, тётя Салли вздрагивала и охала; если падала какая-нибудь вещь, она тоже вздрагивала и охала; если, бывало, дотронешься до неё как-нибудь незаметно, она тоже охает; куда бы она ни обёртывалась лицом, ей всё казалось, что кто-нибудь стоит сзади, и она то и дело оглядывалась и охала; и не успеет, бывало, повернуться на три четверти, как опять оглядывается и охает; она боялась и в постель ложиться, и сидеть ей тоже было страшно. Так что письмо подействовало как нельзя лучше, — это Том сказал; он сказал, что лучше даже и быть не может. Из этого видно, говорит, что мы поступали правильно. А теперь, говорит, пора нанести главный удар! И на другое же утро, едва начало светать, мы написали ещё письмо, только не знали, как с ним быть, потому что за ужином наши говорили, что поставят у обеих дверей по негру на всю ночь. Том спустился по громоотводу на разведку; увидел, что негр на чёрном ходу спит, засунул письмо ему за шиворот и вернулся. В письме говорилось: «Не выдавайте меня, я ваш друг. Целая шайка самых отчаянных злодеев с индейской территории собирается нынче ночью украсть вашего беглого негра; они вас пугают, чтобы вы сидели дома и не мешали им. Я тоже из шайки, только я уверовал в бога и хочу бросить разбой и стать честным человеком — вот почему я вам выдаю их адский замысел. Они подкрадутся с севера, вдоль забора, ровно в полночь; у них есть поддельный ключ от того сарая, где сидит беглый негр. Если им будет грозить опасность, я должен протрубить в рожок, но вместо этого я буду блеять овцой, когда они заберутся в сарай, а трубить не стану. Пока они будут снимать с него цепи, вы подкрадитесь и заприте их всех на замок, тогда вы их можете преспокойно убить. Делайте так, как я вам говорю, и больше ничего, а не то они что-нибудь заподозрят и поднимут целый тарарам. Никакой награды я не желаю, с меня довольно и того, что я поступил по-честному. Неизвестный друг» Глава XL После завтрака мы, в самом отличном настроении, взяли мой челнок и поехали за реку ловить рыбу и обед с собой захватили; очень хорошо провели время, осмотрели плот, нашли, что он в полном порядке, и домой вернулись поздно, к самому ужину; смотрим — все ходят такие перепуганные, встревоженные, что совсем ничего не соображают; нам велели, как только мы поужинаем, в ту же минуту идти спать, а почему — не сказали, и про новое письмо — ни слова; да мы и не нуждались, потому что и так всё знали не хуже ихнего; а как только мы поднялись на лестницу и тётя Салли повернулась к нам спиной, мы сейчас же юркнули в погреб, к шкафу, нагрузились провизией на целый обед, перенесли всё это к себе в комнату и легли, а около половины двенадцатого опять встали; Том надел платье, которое стащил у тёти Салли, и хотел было нести провизию, но вдруг говорит: — А где же масло? — Я положил кусок на маисовую лепёшку, — говорю. — Значит, там и оставил — масла здесь нет. — Может обойтись и без масла, — говорю. — А с маслом ещё лучше, — говорит Том. — Ступай-ка ты в погреб да принеси его. А потом спустись по громоотводу и приходи скорей. Я набью соломой Джимово платье — будто это его переодетая мать, — а как только ты вернёшься, я проблею овцой, и мы убежим все вместе. И он ушёл, а я спустился в погреб. Кусок масла, примерно с большой кулак, лежал там, где я его оставил; я захватил его вместе с лепёшкой, задул свечу и стал осторожно подниматься по лестнице. Благополучно добрался доверху, гляжу — идёт тётя Салли со свечкой в руке; я скорей сунул масло в шляпу, а шляпу нахлобучил на голову; тут она меня увидела и спрашивает: — Ты был в погребе? — Да, тётя. — Что ты там делал? — Ничего. — Как ничего? — Да так, ничего. — Что это тебе вздумалось таскаться туда по ночам? — Не знаю, тётя. — Не знаешь? Ты мне так не отвечай. Том, мне нужно знать, что ты там делал! — Ничего я там не делал, тётя Салли, вот, ей-богу, ничего не делал! Ну, думаю, теперь она меня отпустит; да в обыкновенное время и отпустила бы, только уж очень много у нас в доме творилось странного, так что она стала бояться всего мало-мальски подозрительного, даже пустяков, и потому очень решительно сказала: — Ступай сию минуту в гостиную и сиди там, пока я не приду. Ты что-то, кажется, суёшь нос куда не следует! Смотри, я тебя выведу на чистую воду, не беспокойся! Она ушла, а я отворил дверь в гостиную и вошёл. Ой, а там полно народу! Пятнадцать фермеров — и все до одного с ружьями. Мне даже нехорошо сделалось; я плюхнулся на стул и сижу. Они тоже расселись по всей комнате; кое-кто разговаривал потихоньку, и все сидели как на иголках, всем было не по себе, хотя они старались этого не показывать; только я-то видел, потому что они то снимут шляпы, то наденут, то почешут в затылке, и пересаживаются всё время с места на место, и перебирают пуговицы… Мне тоже было не по себе, только шляпу я всё-таки не снял. Мне захотелось, чтобы тётя Салли поскорей пришла и разделалась со мной — отколотила бы меня, что ли, если ей вздумается, — и тогда я побегу к Тому и скажу ему, что мы перестарались: такое осиное гнездо растревожили, что моё почтение! И дурака валять больше нечего, надо поживей удирать вместе с Джимом, пока эти молодчики до нас не добрались. Наконец тётя пришла и давай меня расспрашивать; только я ни на один вопрос не мог ответить как следует, совсем ничего не соображал, потому что фермеры ужасно волновались: одни хотели сейчас же идти на бандитов, говорили, что до полуночи осталось всего несколько минут, а другие уговаривали подождать, пока бандит не заблеет овцой; да ещё тут тётя Салли пристала со своими расспросами, а я весь дрожу и едва стою на ногах от страха; а в комнате делалось всё жарче и жарче, и масло у меня под шляпой начало таять и потекло по шее и по вискам; и когда один фермер сказал, что «надо сейчас же идти в хибарку, засесть там и сцапать их, как только они явятся», — я чуть не свалился; а тут масло потекло у меня по лбу. Тётя Салли как увидела, побелела вся, точно простыня, и говорит: — Господи помилуй! Что такое с ребёнком! Наверное, воспаление мозгов, вон они уже и текут из него! Все подошли поглядеть, а она сорвала с меня шляпу, а масло и вывалилось вместе с хлебом; тут она схватила меня, обняла и говорит: — Ну и напугал же ты меня! Ещё слава богу, что не хуже, я и этому рада; последнее время нам что-то не везёт, — того и жди, что опять беда случится. А я, как увидела у тебя эту штуку, ну, думаю, не жилец он у нас: оно по цвету точь-в-точь такое, как должны быть мозги, если… Ах ты господи, ну что же ты мне не сказал, зачем ты ходил в погреб, я бы и не беспокоилась! А теперь ступай спать, и чтобы я тебя до утра не видела! Я в одну секунду взлетел наверх, в другую — спустился по громоотводу и, спотыкаясь в темноте, помчался к сарайчику. Я даже говорить не мог — до того разволновался, но всё-таки одним духом выпалил Тому, что надо убираться поживей, ни минуты терять нельзя — в доме полно людей и все с ружьями! Глаза у него так и засверкали, и он сказал: — Да что ты! Быть не может! Вот это здорово! Ну, Гек, если бы пришлось опять начинать всё сначала, я бы человек двести собрал, не меньше. Эх, если бы можно было отложить немножко! — Скорей, — говорю, — скорей! Где Джим? — Да вот же он, рядом; протяни руку — и дотронешься до него. Он уже переодет, и всё готово. Теперь давайте выберемся отсюда и заблеем. Но тут мы услышали топот — фермеры подошли к двери, потом начали громыхать замком, а один и сказал. — Я же вам говорил, что рано выходить; их ещё нет — сами видите, дверь на замке. Вот что: я запру вас тут, а вы сидите в темноте, подстерегите их и перестреляйте всех, когда явятся; а остальные пускай тут будут: рассыпьтесь кругом и слушайте, не идут ли они. Несколько человек вошли в хибарку, но только в темноте они нас не увидели и чуть не наступили на нас, когда мы полезли под кровать. Мы благополучно вылезли в подкоп, быстро, но без шума: Джим первый, за ним я, а Том за мной — это он так распорядился. Теперь мы были в пристройке и слышали, как они топают во дворе, совсем рядом. Мы тихонько подкрались к двери, но Том остановил нас и стал глядеть в щёлку, только ничего не мог разобрать — очень было темно; Том сказал шёпотом, что будет прислушиваться, и как только шаги затихнут, он нас толкнёт локтем: тогда пускай Джим выбирается первым, а он выйдет последним. Он приложил ухо к щели и стал слушать — слушал, слушал, а кругом всё время шаги, но в конце концов он нас толкнул, мы выскочили из сарая, нагнулись пониже и, затаив дыхание, совсем бесшумно стали красться к забору, один за другим, вереницей, как индейцы; добрались до забора благополучно, и мы с Джимом перелезли, а Том зацепился штаниной за щепку в верхней перекладине и слышит — подходят; он рванулся — щепка отломилась и затрещала, и когда Том спрыгнул и побежал за нами, кто-то крикнул: — Кто там? Отвечай, а то стрелять буду! Но мы ничего не ответили, а припустились бегом и давай улепётывать вовсю. Они бросились за нами; потом — трах! трах! трах! — и пули просвистели у нас над головой. Слышим — кричат: — Вот они! К реке побежали! За ними, ребята, спустите собак! Слышим — гонятся за нами вовсю. Нам-то слышно было, потому что все они в сапогах и орут, а мы были босиком и не орали. Мы побежали к лесопилке, а как только они стали нагонять, мы свернули в кусты и пропустили их мимо себя, а потом опять побежали за ними. Сначала всех собак заперли, чтобы они не спугнули бандитов, а теперь кто-то их выпустил; слышим — они тоже бегут за нами, а лают так, будто их целый миллион. Только собаки-то были свои; мы остановились, подождали их, а когда они увидали, что это мы и ничего тут интересного для них нет, они повиляли хвостами и побежали дальше, туда, где были шум и топот; а мы опять пустились за ними следом, да так и бежали почти до самой лесопилки, а там свернули и пробрались через кусты к тому месту, где был привязан мой челнок, прыгнули в него и давай изо всех сил грести к середине реки, только старались не шуметь. Потом мы повернули не спеша к тому островку, где был спрятан мой плот; и долго ещё слышно было, как собаки лают друг на друга и мечутся взад и вперёд по берегу; но как только мы отплыли подальше, шум сделался тише, а там и совсем замер. А когда мы влезли на плот, я сказал: — Ну, Джим, теперь ты опять свободный человек и больше уж никогда рабом не будешь! — Да ещё как хорошо всё вышло-то, Гек! И придумано было хорошо, а сделано ещё того лучше, никому другому не придумать, чтобы так было хорошо и так заковыристо! Мы все радовались не знаю как, а больше всех радовался Том Сойер, потому что у него в ноге засела пуля. Когда мы с Джимом про это услышали, то сразу перестали веселиться. Тому было очень больно, и кровь сильно текла; мы уложили его в шалаше, разорвали рубашку герцога и хотели перевязать ему ногу, но он сказал: — Дайте-ка сюда тряпки, это я и сам сумею. Не задерживайтесь, дурака валять некогда! Раз побег удался великолепно, то отвязывайте плот и беритесь за вёсла! Ребята, мы устроили побег замечательно, просто шикарно. Хотелось бы мне, чтобы Людовик Шестнадцатый попал нам в руки, тогда в его биографии не было бы написано: «Потомок Людовика Святого отправляется на небеса!» Нет, сэр, мы бы его переправили через границу, вот что мы сделали бы, да ещё как ловко! Беритесь за вёсла, беритесь за вёсла!