— Сегодня мы легли вместе не только для того, чтобы иметь детей. Элизабет, мы должны скрепить и освятить свой брак. Это деяние любви — да, любви. Не просто влечение плоти, а слияние духа и души. И не надо ему противиться. Когда Элизабет обнаружила, что он наг, она постаралась отодвинуться и обхватила себя руками, а едва Александр попытался снять с нее ночную рубашку, стала отбиваться. Пожав плечами, он поднял подол рубашки и провел мозолистыми ладонями по ногам Элизабет и ее бокам, выждал какое-то время, а потом навалился на нее. От боли у нее брызнули слезы, но от ударов отцовской тростью, ушибов и порезов бывало и больнее. И на этот раз все кончилось быстро; Александр вел себя в точности так, как предсказывала Мэри, — содрогался, судорожно сглатывал, постанывал и наконец отстранился. Но к себе не ушел — пока «это» не повторилось еще дважды. Только на прощание он мазнул губами по губам Элизабет. — Спокойной ночи, Элизабет. Прекрасное начало. Одно утешение, сонно подумала она, в постели на дьявола он не похож. У него сладкое дыхание, от него приятно пахнет. А если «это» и впредь будет таким, как сегодня, она выживет — и, может статься, когда-нибудь будет довольна жизнью с мужем в Новом Южном Уэльсе. Несколько дней после свадьбы Александр не отходил от молодой жены — выбирал ей горничную, возил к модисткам и галантерейщикам, чулочникам и башмачникам, покупал ей такое красивое белье, что у нее захватывало дух, дарил духи и лосьоны, веера и сумочки, подбирал к каждому туалету зонтик. Элизабет понимала, что Александр считает себя щедрым и заботливым, однако он сам принимал все решения: которую из двух понравившихся горничных нанять, какие цвета выбрать, какие духи, каким драгоценностям отдать предпочтение. Слова «диктатор» она не знала, поэтому мысленно называла мужа деспотом. Впрочем, отец и доктор Мюррей тоже были деспотами. А деспотизм Александра скрывался в бархатных ножнах комплиментов. За завтраком после на редкость сносной первой брачной ночи Элизабет решила разузнать о прошлом своего мужа. — Александр, я знаю о вас только одно: что вы покинули Кинросс в пятнадцать лет, были подручным кочегара в Глазго, что доктор Макгрегор очень высокого мнения о вашем уме и что вы разбогатели на золотых приисках Нового Южного Уэльса. А мне хотелось бы знать больше. Пожалуйста, расскажите о себе, — попросила она. Его смех зазвучал почти дружески. — Надо было сразу догадаться, что все будут держать рты на замке, — поблескивая глазами, отозвался он. — Ручаюсь, тебе никто и словом не обмолвился, что я отдубасил старого пня Мюррея? — Нет! — Так и было. Сломал ему челюсть. Редкое удовольствие. В ту пору он как раз отобрал приход у Роберта Макгрегора — образованного, воспитанного, культурного человека. Вот и пришлось убраться из Кинросса: я просто не мог жить в мещанском городишке, где заправляют Джон Мюррей и ему подобные. — Особенно после того, как вы сломали ему челюсть, — вставила Элизабет, испытав тайное, преступное удовлетворение. Согласиться с мнением Александра о священнике она никак не могла, но прекрасно помнила, сколько раз он доводил ее до слез и стыдил ни за что. — А больше и рассказывать нечего. — Он пожал плечами. — Пожил в Глазго, уплыл в Америку, перебрался из Калифорнии в Сидней и на самом деле сколотил состояние на золотых приисках. — А мы будем жить в Сиднее? — Нет, вряд ли, Элизабет. У меня свой город, Кинросс, где ты поселишься в новом доме, который я построил для тебя на горе Кинросс, подальше от «Апокалипсиса», моего рудника. — «Апокалипсис»? Что это значит? — По-гречески так называется страшное горе, катастрофа, такая как конец света. А как еще назвать золотой рудник, где вгрызаются в земные недра и отнимают у них богатства? — Ваш город далеко от Сиднея? — Не на другом краю Австралии, но далековато. Железка, то есть железная дорога проходит в ста милях от Кинросса. Оттуда доберемся в экипаже. — А в Кинроссе есть церковь? Он вскинул подбородок, от чего бородка заострилась. — Англиканская, Элизабет. В моем городе пресвитерианских приходов нет. А тем более католиков или анабаптистов. Внезапно во рту у Элизабет пересохло, она сглотнула. — Почему вы так странно одеваетесь? — спросила она, чтобы отвлечь Александра от болезненной темы. — Этот наряд уже стал притчей во языцех. Меня в нем принимают за американца — американцы тучами слетаются в Австралию с тех пор, как здесь нашли золото. Но на самом деле я ношу эту одежду потому, что она мягкая, прочная и удобная. Ей нет сносу, а стирать ее легко, как ткань, — это же не кожа, а замша. А еще в ней прохладно. Выглядит по-американски, но для меня ее сшили в Персии. — Вы и там побывали? — Я был везде, куда ступала нога моего знаменитого тезки, — и даже в тех местах, о каких он и не мечтал. — Что за знаменитый тезка? Кто он? — Александр… Македонский, — добавил он, заметив, что она ничего не поняла. — Правитель не только Македонии, но и всего мира, населенного в те времена. Он жил более двух тысяч лет назад. — Внезапно он сообразил, в чем дело, и придвинулся ближе: — Элизабет, а ты умеешь читать и считать? Можешь написать свое имя? — Я хорошо читаю, — слегка обиделась она, — но книг по истории мне никто не давал. А писать я училась, но недолго — отец не держит в доме бумаги. — Я куплю тебе учебники и тетради, чтобы ты училась выражать мысли на бумаге — самой лучшей бумаге. Куплю перья, чернила, а если захочешь, краски и альбомы. Почти все дамы балуются акварелью. — Меня воспитывали иначе, — произнесла Элизабет с достоинством, на какое только была способна. У него снова заблестели глаза. — Ты умеешь вышивать? — Шить — да, но не вышивать. Остаток дня она гадала, как Александру удалось так ловко перевести разговор с себя на нее. — Пожалуй, рано или поздно я привыкну к мужу, — призналась Элизабет миссис Августе Холлидей в конце второй недели пребывания в Сиднее, — но вряд ли когда-нибудь полюблю его. — Пока еще рано судить, — успокоила миссис Холлидей, не сводя проницательных глаз с лица Элизабет. В ней произошла большая перемена: детское выражение исчезло. Пышные волосы были уложены в модную прическу, дневное платье из темно-красного шелка чинно шуршало, перчатки были из мягкой лайки, шляпка — мечта. Тому, кто создавал этот облик, хватило ума не прикасаться к лицу: эта юная женщина не нуждалась в косметике, и даже сиднейское солнце не могло испортить чудесную белизну ее кожи розоватым или бежевым загаром. Элизабет носила великолепное жемчужное ожерелье и такие же сережки, а когда сняла перчатку с левой руки, миссис Холлидей вытаращила глаза. — Боже мой! — ахнула она. — А, вы про кольцо, — вздохнула Элизабет. — Терпеть его не могу. Видите, из-за него приходится даже носить перчатки. А еще Александр настоял, чтобы средний палец перчатки на правую руку сделали пошире — боюсь, меня ждет еще одно кольцо с таким же громадным камнем. — Да вы святая, — сухо заметила миссис Холлидей. — Не знаю ни одной женщины, которая не обмирала бы по камушкам вполовину меньше вашего. — Мне больше нравится вот этот жемчуг, миссис Холлидей. — Еще бы! Такого нет и у королевы Виктории. Но после того как Элизабет укатила в мягкой рессорной коляске, запряженной четверкой лошадей одинаковой масти, Августа Холлидей позволила себе всплакнуть. Бедное дитя! Задыхается, как рыбка, вытащенная из воды. Ее со всех сторон окружает роскошь, она вынуждена существовать в мире богатства, хотя по натуре вовсе не алчна и не тщеславна. Останься она в своем шотландском захолустье, так и ухаживала бы за отцом, пока не стала бы старой девой. И была бы если не счастлива, то довольна своей жизнью. Хорошо еще, что Александр Кинросс ей нравится — не бог весть что, конечно. Втайне миссис Холлидей соглашалась с Элизабет: она тоже сомневалась, что новоявленная австралийка когда-нибудь полюбит мужа. Слишком уж велика разделявшая их пропасть, слишком разные они люди. Даже не верилось, что они состоят в родстве. К тому времени, как Элизабет навестила ее в собственном выезде, миссис Холлидей успела разузнать об Александре Кинроссе все, что смогла. Богатейший из колонистов, он вначале искал золотую жилу и был готов ради единственной крупинки свернуть горы, а потом напал на золотоносный пласт. Правительство давно было у него в одном кармане, правосудие — в другом, поэтому в отличие от других золотоискателей, вечно с боем отстаивающих право на свои участки, Александр Кинросс мог беспрепятственно разрабатывать рудник. Но если в Сиднее он имел доступ в высший свет, по-настоящему светским человеком он не был. С людьми, достойными внимания, он предпочитал встречаться в кабинетах, а не за обеденным столом; порой он принимал приглашения к губернатору или в Кловелли неподалеку от Уотсон-Бей, но ради развлечения по балам и суаре никогда не разъезжал. Общество пришло к выводу, что он стремится к власти, а к мнению окружающих равнодушен. Элизабет вскоре выяснила, что Чарлз Дьюи — один из владельцев рудника «Апокалипсис» и младший партнер ее мужа. — Он местный скваттер. Поначалу владел двумястами квадратными милями земли, а потом занялся добычей золота, — объяснил Александр. — Скваттер? — Так называют тех, кто сначала самовольно поселился на землях, принадлежащих короне, и только потом получил их в аренду: ведь занимать землю — почти то же, что владеть ею. Но потом указом парламента это право отменили. В утешение я предложил ему пай «Апокалипсиса» и до сих пор этому рад. Наконец они покинули Сидней — к радости миссис Кинросс, которой теперь принадлежало не два сундука, а дюжина. Зато горничной у нее не было. Расспросив жителей Сиднея о городке Кинросс и его окрестностях, мисс Томас тем же утром взяла расчет. Ее бегство не огорчило Элизабет, которая предпочитала заботиться о себе сама. — Не беда, — отреагировал Александр на известие. — Попрошу Руби подыскать тебе расторопную китаяночку. Только не надо говорить, что камеристка тебе ни к чему! Ты уже две недели носишь модную прическу и прекрасно понимаешь: чтобы так уложить волосы, нужна лишняя пара рук, помимо твоих собственных. — Руби? Это ваша экономка? — спросила Элизабет, впервые осознав, что ей придется стать хозяйкой дома, где полно слуг. Этот вопрос до слез рассмешил Александра. — О нет, — выговорил он, когда смог. — Руби — это явление. Отозваться о ней иначе значит принизить ее. Руби — мастерица язвительных шпилек и едких замечаний. Она Клеопатра, а также Аспазия, Медуза, Жозефина и Екатерина Медичи. Вот как? Но Элизабет не удалось продолжить расспросы карета подъехала к железнодорожной станции Редферн — унылой, застроенной какими-то сараями, с переплетением рельсов на земле. — Платформы здесь — большая редкость: в городе давным-давно поговаривают о строительстве большого вокзала на Джордж-стрит. Но дальше разговоров дело не идет, — пояснил Александр, помогая жене выйти из экипажа. Тошнота после переправы через залив оставила у Элизабет пренеприятные впечатления от посадки на лондонский поезд в Эдинбурге, но сегодня она смотрела на поезд до Боуэнфелса с трепетом и изумлением. Паровоз на выстроенных в ряд маленьких и громадных колесах, из которых последние были соединены стержнями, отдувался и пыхтел, как гигантский злой пес, пуская струйки дыма из высокой трубы. К этой адской машине был прицеплен железный тендер, полный угля, а сзади к нему — восемь вагонов: шесть второго класса и два — первого, со служебным помещением, или камбузом (словечко Александра), где разместились громоздкий багаж, грузы и кондуктор. — Вагоны в хвосте состава трясет сильнее, чем в начале, но я не могу отказать себе в удовольствии смотреть в окно и следить за работой локомотива, — объяснил Александр, вводя жену в помещение, похожее на отлетанную бархатом уютную гостиную. — Поэтому один вагон первого класса цепляют к составу последним. Это личный вагон губернатора, но он охотно одалживает его мне, когда сам в нем не нуждается, — конечно, не даром. Ровно в семь боуэнфелсский поезд отошел от станции; Элизабет надолго приклеилась к окну. Да, Сидней оказался огромным: поезд тащился по нему добрых четверть часа, а потом резко набрал скорость, лязгая всеми деталями, и понесся во весь опор. Изредка за окном мелькали платформы мелких городков и поселков — Стрэтфилда, Роуз-Хилла, Парраматты. — Мы быстро едем? — спросила Элизабет, наслаждаясь ощущением скорости и плавным покачиванием. — Со скоростью пятьдесят миль в час, а когда разогреется котел — то и все шестьдесят. Это пассажирский поезд, он ходит раз в неделю до самого Боуэнфелса. По сравнению с товарными, он совсем легкий. Но когда дорога пойдет в гору, скорость снизится до восемнадцати — двадцати миль в час, а кое-где будет еще меньше, так что в поезде мы проведем все девять часов. — А что возят товарные поезда? — В Сидней они везут пшеницу и муку, керосин со сланцевых месторождений в Хартли. А в Боуэнфелс — строительные материалы, товары для местных лавок, снаряжение для горняков, мебель, газеты, книги, журналы. Породистый крупный скот, лошадей и овец. И даже людей, которые спешат на запад в поисках работы, — с них почти не берут денег за проезд. Но эти поезда никогда не возят динамит, — многозначительно заключил он. — Динамит? Александр перевел взгляд с воодушевленного лица Элизабет на десяток больших деревянных ящиков, высящихся штабелем от пола до потолка в углу вагона. Каждый ящик был помечен черепом со скрещенными костями. — Динамитом взрывают горные породы, — объяснил он. — Я не спускаю с него глаз — потому что это полезное и страшное изобретение и ценится оно на вес золота. Этот груз мне доставили через Лондон из Швеции, он плыл вместе с тобой на «Авроре». Взрывное дело, — незаметно для себя он увлекся, — рискованное, непредсказуемое занятие. При взрывных работах применяется черный порох — иначе говоря, ружейный. Трудно предугадать, как именно порох раздробит скалу, куда будет направлена взрывная сила. Я-то знаю, я поработал подрывником на десятке рудников. Но недавно одному шведу пришла в голову блестящая мысль: обычным нитроглицерином, который сам по себе легко взрывается, можно с успехом заменить порох. Этот швед смешал нитроглицерин с глинистым веществом кизельгуром, а потом набил смесью бумажные гильзы, по форме напоминающие свечи с ровными торцами. Без забитого в торец капсюля с гремучей ртутью они не взрываются. Подрывник прикрепляет к детонатору запальный шнур, поджигает его, и взрыв получается менее опасным и более предсказуемым. А если под рукой есть динамо-машина, взрыв можно вызвать, пропустив по длинному проводу электрический ток. Этим я вскоре и займусь. Выражение лица Элизабет рассмешило его: сегодня утром она уже дала ему немало поводов для смеха. — Элизабет, ты поняла хоть слово? — Даже несколько, — с улыбкой ответила она.