– Ничего не слышно о Минни? – интересуюсь я. – Если миссис Штайн понравится, хорошо бы, чтобы я готова была к следующему интервью. Эйбилин качает головой: – Я трижды спрашивала Минни, но она твердит, что не станет в этом участвовать. Пожалуй, я ее понимаю. Стараюсь не выдать беспокойства. – Может, вы могли бы спросить других? Подумайте, кому это было бы интересно? У Эйбилин наверняка лучше получится убедить прислугу, чем у меня. – Есть несколько, с кем я могла бы поговорить, – кивает Эйбилин. – Как вы думаете, сколько времени нужно этой леди, чтобы понять, нравится ей или нет? – Не знаю, – пожимаю плечами я. – Если отправим письмо на следующей неделе, возможно, к середине февраля получим ответ. Но наверняка не скажешь. Эйбилин, поджав губы, рассматривает свои записи. И тут я замечаю нечто, на что прежде не обращала внимания. Предвкушение, проблеск волнения. Я была настолько поглощена собственными переживаниями, что мне такое и в голову не приходило. Оказывется, Эйбилин не меньше, чем я, нервничает при мысли о том, как редактор в Нью-Йорке будет читать ее историю. На пятой встрече Эйбилин читает о том дне, когда погиб ее сын Трилор. Как белый бригадир зашвырнул его переломанное тело в кузов грузовика. «А потом они просто сбросили его у больницы для цветных. Там была медсестра, она мне рассказала. Белые просто выкатили его из кузова и уехали». Эйбилин не плачет, просто долго молчит, а я не отвожу взгляда от пишущей машинки. На шестой встрече Эйбилин говорит: – К мисс Лифолт я пришла работать в 1960-м. Когда Мэй Мобли было две недели от роду. И передо мной словно распахиваются тяжелые врата доверия. Она описывает постройку туалета в гараже, признается, что теперь рада тому, что он есть. Это гораздо лучше, чем выслушивать жалобы Хилли на то, что приходится пользоваться одним туалетом с прислугой. Эйбилин рассказывает, как однажды я заметила, что черные слишком часто ходят в церковь. Она это запомнила. Я поеживаюсь при мысли о том, что еще могла наговорить, не подозревая, что прислуга меня слышит. Как-то вечером она пробормотала: – Я тут подумала… Терпеливо жду продолжения. После того как Эйбилин стошнило, я усвоила, что нужно просто дать ей время. – Я подумала, что мне, наверное, нужно почитать кое-что. Это могло бы помочь с моими собственными записками. – Вы можете сходить в национальную библиотеку. У них целый зал посвящен писателям Юга. Фолкнер, Эудора Уэлти… Сдержанное покашливание в ответ. – Вы же знаете, черных не пускают в эту библиотеку. Какая же я дура. – Простите, я забыла. Библиотека для цветных никуда не годится. Несколько лет назад около белой библиотеки проходила сидячая забастовка, об этом писали в газетах. Когда толпа чернокожих явилась на эту демонстрацию, полицейские просто спустили на них немецких овчарок. Глядя на Эйбилин, я вновь вспоминаю, как она рискует, ведя беседы со мной. – Я с радостью возьму для вас любые книги, – говорю я. Эйбилин спешит в спальню и возвращается оттуда со списком. – Я, наверное, отмечу те, которые хочу в первую очередь. В библиотеке Карвер я уже три месяца в листе ожидания на «Убить пересмешника». Давайте посмотрим… Она отмечает следующие книги: «Души черного народа» Дю Буа, стихи Эмили Дикинсон (любые), «Приключения Гекльберри Финна». – Некоторые я читала в школе, но не до конца. – Она продолжает отмечать, периодически задумываясь над следующей книжкой. – Вы хотите почитать… Зигмунда Фрейда? – О, он потрясающий, – кивает Эйбилин. – Мне интересно узнавать, как работает голова. Вам когда-нибудь снилось, что падаете в озеро? Он пишет, что это вы вспоминаете собственное рождение. У мисс Франсес, у которой я работала в 1957-м, у нее были все его книги. На двенадцатом заглавии я решаюсь спросить: – Эйбилин, а давно вы собирались попросить меня об этом? Чтобы я взяла для вас книги? – Какое-то время, – пожимает она плечами. – Наверное, боялась. – Вы думали… я откажусь? – У белых свои правила. Я же не знаю, каких вы придерживаетесь, а каких – нет. Мы пристально смотрим друг на друга. – Я устала от правил, – наконец произношу я. Эйбилин усмехается и выглядывает в окно. И я понимаю, насколько неубедительно для нее звучит это признание. Битых четыре дня я торчу за машинкой в своей комнате. Двадцать отпечатанных страниц, испещренных красными пометками и исправлениями, превращаются в тридцать одну аккуратную страницу на белой стрэнтморской[28] бумаге. Я пишу краткую биографию Сары Росс. Эйбилин выбрала себе такой псевдоним в память своей учительницы, которая скончалась много лет назад. Указываю возраст героини, чем родители зарабатывали на жизнь, а следом идут рассказы Эйбилин в том виде, в каком она сама их написала, – простые и откровенные. На третий день мама кричит снизу, чем это я там занимаюсь дни напролет. А я кричу в ответ, что печатаю заметки по поводу изучения Библии – пытаюсь объяснить, почему я люблю Иисуса. Слышу, как мама говорит отцу после ужина: «Она занялась делом». Приходится теперь таскать с собой повсюду Библию, чтобы выглядело правдоподобно. Читаю, правлю, вечерами отвожу текст Эйбилин, и она тоже перечитывает. Над теми местами, где все идет гладко, она улыбается и покачивает головой, но когда дело доходит до мрачных эпизодов, она снимает очки и замечает: – Понимаю, я сама это написала, но неужели вы действительно хотите рассказать о… И я твердо отвечаю: – Да, хочу. Признаться, я и сама удивляюсь, что же такого в рассказах об отдельных холодильниках для черных в доме губернатора, о белых женщинах, закатывающих истерику из-за складок на салфетках, о том, как белые детишки называли Эйбилин мамой. В три часа ночи, сделав лишь два небольших исправления в тексте, который ужался до двадцати семи страниц, я укладываю рукопись в желтый конверт. Вчера я позвонила в офис миссис Штайн. Ее секретарша Рут сказала, что та на совещании, но записала мое сообщение о том, что интервью готово к отправке. Сегодня миссис Штайн не перезвонила. Прижав конверт к груди, я готова разрыдаться от изнеможения. На следующее утро отправляю его по почте. Возвращаюсь домой, падаю на свою старую железную кровать и начинаю думать, что произойдет… если ей понравится. Что, если Элизабет или Хилли разоблачат нас? Что, если Эйбилин выгонят с работы, посадят в тюрьму? Я словно несусь вниз по длинному тоннелю. Боже, а вдруг ее искалечат, как того темнокожего юношу, что зашел в туалет для белых? Что я творю? Зачем подвергаю ее такому риску? Проваливаюсь в сон. И все следующие пятнадцать часов меня мучают кошмары. На часах четверть второго. Я, Хилли и Элизабет сидим в столовой Элизабет в ожидании Лу-Анн. Я сегодня ничего не ела, если не считать маминого «гормонально-корректирующего» чая, меня поташнивает, и вдобавок я нервничаю. Ноги ерзают под столом. И вот так уже десять дней – с тех пор, как отправила Элейн Штайн записки Эйбилин. Я звонила в Нью-Йорк еще раз, и Рут сказала, что передала все еще четыре дня назад, но до сих пор никакого ответа. – Ну разве это не чудовищная грубость? – Хилли бросает мрачный взгляд на часы. Лу-Анн опаздывает уже во второй раз. Эдак она ненадолго задержится в нашей группе. В столовую входит Эйбилин, я изо всех сил стараюсь не смотреть на нее. Боюсь, Хилли или Элизабет могут догадаться о чем-нибудь по моему взгляду. – Прекрати болтать ногой, Скитер. Ты весь стол шатаешь, – ворчит Хилли. Эйбилин в своей белоснежной униформе двигается по комнате почти неслышно, ничем не выдавая наше с ней знакомство. Полагаю, она научилась мастерски скрывать свои чувства. Хилли тасует колоду, сдает «джин рамми». Пытаюсь сосредоточиться на игре, но стоит глянуть на Элизабет, как всякие мелочи всплывают в памяти. Как Мэй Мобли ходила в туалет в гараже, как Эйбилин запрещают хранить ее ланч в холодильнике Лифолтов. Маленькие тайны, в которые я теперь посвящена. Эйбилин подносит мне печенье на серебряном подносе. Наливает чай с таким видом, будто мы совершенно незнакомы. С тех пор как отправила письмо в Нью-Йорк, я заходила к ней дважды, оба раза приносила книги из библиотеки. Она все так же встречает меня в зеленом платье с черными узорами. Иногда она украдкой снимает под столом туфли. А в прошлый раз достала пачку «Монклэр» и закурила, прямо при мне, и это было так непринужденно и так здорово. Я тоже взяла сигаретку. А сейчас она смахивает со стола крошки в серебряный совочек, который я подарила Элизабет и Рэйли на свадьбу. – Что ж, пока мы ждем, у меня есть новость, – говорит Элизабет, и я узнаю это выражение лица, этот заговорщический кивок, рука прижата к животу… – Я беременна, – улыбается она, но губы чуть подрагивают. – Чудесно! – восклицаю я. Откладываю карты, касаюсь ее плеча. Она и вправду готова расплакаться. – Когда срок? – В октябре. – Очень хорошо, как раз пора, – обнимает подругу Хилли. – Мэй Мобли уже подросла. Элизабет со вздохом закуривает. Смотрит на свои карты. – Да, мы все рады. Мы играем несколько партий для разминки, Хилли и Элизабет обсуждают детские имена. Я стараюсь внести свою лепту: – Если будет мальчик, то, конечно, Рэйли. Хилли рассказывает об избирательной кампании Уильяма. В следующем году он намерен баллотироваться в сенат штата, хотя и не имеет политического опыта. Я рада, когда Элизабет велит Эйбилин подавать закуски. Эйбилин приносит заливное, и Хилли обращается к ней: – Эйбилин, я привезла вам старое пальто и узел всякой одежды из дома миссис Уолтер. После ланча сходите к моей машине и заберите, хорошо?