Наутро мисс Селия выползает из спальни. Думаю, что сейчас опять улизнет наверх, как частенько стала делать в последнее время, но тут слышу, как она спрашивает по телефону мисс Хилли. Мне сразу дурно становится. – Я звоню, чтобы еще раз узнать относительно партии в бридж! – радостно восклицает она, а я с места не двигаюсь, пока не понимаю, что это она с Юл Мэй, служанкой мисс Хилли, разговаривает, а не с ней самой. Собственный номер мисс Селия произносит четко, будто стишок читает: – Эмерсон, два-шестьдесят-шесть-ноль-девять! Через полминуты она названивает по следующему номеру из своего дурацкого списка, такая вот ежедневная привычка у нее появилась в последнее время. Знаю я, откуда у нее этот список, – это информационный бюллетень Женской лиги, и, судя по его виду, подобрала она его на парковке этого дамского клуба. Бумага жесткая, как наждачка, и пожухлая, будто валялась под дождем после того, как вылетела из чьей-то сумочки. До сих пор ни одна дама ей не перезвонила, но каждый раз, как звонит телефон, она делает стойку, ну вылитый охотничий пес, енота почуявший. Но это всегда оказывается мистер Джонни. – Хорошо… да… передайте, что я звонила. Ага, вот она осторожно кладет трубку. Если бы мне было до нее дело, а это вовсе не так, я бы ей обязательно сказала, что не стоят эти дамочки ее стараний. – Не стоят они того, мисс Селия. Но она делает вид, что не расслышала. Возвращается к себе в спальню и закрывает дверь. Постучать, что ли, спросить, не надо ли чего. Ладно, у меня есть гораздо более важные дела, чем беспокоиться о том, чтобы мисс Селия завоевала свою чертову популярность. Медгара Эверса застрелили на пороге собственного дома, Фелисия канючит, что пора получать водительские права, ей исполнилось пятнадцать, она хорошая девочка, но я забеременела Лероем, будучи не намного старше, чем она сейчас, и с «бьюиком» что-то надо делать, а теперь еще на мою голову свалилась и мисс Скитер со своей писаниной. В конце июня в город пришла настоящая жара, и, похоже, надолго. На цветные кварталы будто выплеснули ушат кипятка, и там стало градусов на десять хуже, чем в остальном Джексоне. Такое пекло, что ко мне приковылял петух мистера Данна и пристроился перед кухонным вентилятором. Я вхожу, а он смотрит на меня с таким выражением, – мол, «я отсюда не двинусь, леди». Решил, лучше получить метлой по загривку, чем добровольно оказаться опять в уличном кошмаре. Жара официально превратила мисс Селию в самое ленивое существо в США. Она даже не спускается вынуть почту, мне приходится это самой делать. Даже для того, чтобы сидеть у бассейна, чересчур жарко. А для меня это большая проблема. Я так думаю, если бы Господь рассчитывал, что белые и цветные будут проводить столько времени рядом, он сделал бы так, чтоб мы не различали цвета. А то мисс Селия просто достает меня своими улыбочками, и «добрыми утрами», и «рада видеть», а я удивляюсь, как она умудрилась прожить до таких лет и не понять, где граница? Мало того, что названивает дамам из Лиги, точно распоследняя шлюха. Но еще усаживается со мной за один стол каждый божий день, с тех пор как я здесь работаю. Не в одной комнате, а именно что за один стол. Маленький такой, у окна. Все белые дамы, у которых я работала, обедали в столовой, подальше от цветной прислуги. И меня это устраивало. – Но почему? Я не хочу есть в одиночестве, когда могу обедать здесь, с вами, – заявила мисс Селия. И я даже не стала ничего объяснять. Многие вещи мисс Селия абсолютно не понимает. Любая белая женщина знает, что случаются периоды, когда не надо разговаривать с Минни. Даже мисс Уолтер понимала, когда Минни-метр зашкаливало. Учуяв запах карамели и тростникового сахара, она мигом выметалась за дверь. И даже дочке своей, мисс Хилли, не позволяла входить. На прошлой неделе запахи масла и карамели наполнили дом мисс Селии, словно в Рождество, хотя на дворе июнь. Я вся была на взводе, как обычно, когда превращаю сахар в карамель. Три раза просила, очень вежливо, не могла бы я остаться одна, но она пожелала торчать рядом. Заявила, что чувствует себя одиноко, проводя в спальне день напролет. Я попыталась не обращать на нее внимания. Проблема в том, что, готовя карамельный торт, я должна болтать сама с собой, а то уж слишком нервничаю. Ну и говорю: – Самый жаркий июньский день в истории. Сто четыре градуса[32] на улице. А она и отвечает: – А у вас есть кондиционер? Слава богу, здесь есть, а то ведь я выросла без кондиционера и знаю, каково это, когда стоит жарища. Я говорю: – Не можем мы себе позволить кондиционер. Эта штука жрет наличные, как долгоносик – хлопковые коробочки. – И принимаюсь размешивать, поскольку сверху уже образовалась коричневая пленка и теперь надо следить в оба. – Мы и так уж просрочили счета за электричество. Ну, я ж не особо думаю, что говорю, и знаете, что она тут выдала? Говорит мне: – Ах, Минни, я бы с удовольствием одолжила вам денег, но в последнее время Джонни задает так много вопросов. Оборачиваюсь, чтобы сообщить, что, если негритянка жалуется на дороговизну, это вовсе не значит, что она клянчит деньги, – но не успеваю рта раскрыть, как чертова карамель уже сгорела. На воскресной службе в церкви перед паствой воздвигается Ширли Бун. Губищи хлопают, что твой флаг на ветру, – напоминает нам, что следующее приходское собрание состоится в среду, будут обсуждать сидячую забастовку у закусочной «Вулворт» на Эмит-стрит. – Собрание ровно в семь. Не опаздывайте! – грозит Большая Ширли, тыча в нас пальцем. Она похожа на гигантскую мерзкую белую училку. На которой никто не хочет жениться. – Будешь в среду? – спрашивает Эйбилин. Мы идем домой в самую жару, в три часа. В кулаке у меня зажат «похоронный» веер. Машу им с такой скоростью, что можно подумать, будто у веера есть моторчик. – Времени нет, – бурчу в ответ. – Я что, опять должна идти одна? Да ладно тебе, я прихвачу имбирное печенье и что-нибудь… – Я же сказала – не могу. Эйбилин кивает: – Ну ладно. – И шагает себе дальше. – Бенни… у него опять астма. Не хочу оставлять его одного. – Понятно, – хмыкает Эйбилин. – Когда будешь готова, расскажи мне о настоящей причине. Сворачиваем на Гессум, огибаем машину, явно умершую от теплового удара прямо посреди улицы. – Да, пока не забыла, мисс Скитер хочет во вторник вечером прийти пораньше, – сообщает Эйбилин. – Около семи. Тебе подходит? – Боже, что я творю? Должно быть, сошла с ума, выдаю страшные тайны черной расы белой леди, – я опять начинаю злиться. – Это же мисс Скитер, она не такая, как прочие. – Все равно, как будто сплетничаю за своей собственной спиной. – Я уже пять раз встречалась с мисс Скитер, а легче все не становится. – Хочешь прекратить? – спрашивает Эйбилин. – Не надо, чтоб ты чувствовала себя обязанной. Я молчу. – Эй, ты в деле, Минни? – Я просто… хочу, чтоб детям жилось лучше, – бормочу я. – Но жаль, что этим занимается белая женщина. – Пойдем на собрание в среду. Поговорим об этом подробнее, – с улыбкой предлагает Эйбилин. Знаю, она не отстанет. Вздыхаю и признаюсь: – У меня неприятности, ясно? – С кем это? – Ширли Бун. На прошлом собрании все поднимали руки и молились, чтобы черных пускали в туалеты для белых, и говорили, как они собираются сесть у стойки в «Вулворте» и не сопротивляться всяким нападкам, и улыбались, будто мир скоро станет новым и сверкающим, а я… у меня просто вырвалось. Я сказала Ширли Бун, что ее задница никак не поместится на табуретке в «Вулворте». – А Ширли что? Я изобразила голос моей школьной училки: – «Если не можешь сказать ничего хорошего, лучше вообще ничего не говори». Мы подходим к дому Эйбилин, оборачиваюсь к ней. Она изо всех сил сдерживает смех, так что лицо посинело. – Не смешно, – ворчу я. – Я так рада, что ты моя подруга, Минни Джексон! – Она обнимает меня крепко-крепко и держит так, пока я не начинаю задыхаться и не говорю, что мне пора. Топаю дальше по улице, сворачиваю за угол. Не хочу, чтобы Эйбилин знала. Не хочу, чтобы кто-нибудь вообще догадался, как мне нужны эти рассказы мисс Скитер. Теперь, когда мне закрыт путь на собрания Ширли Бун, это все, что у меня осталось. Не могу сказать, что встречи с мисс Скитер приятны. Каждый раз я жалуюсь. Почти рыдаю. Бешусь и устраиваю истерику. Но факт: мне нравится рассказывать свои истории. Как будто я при этом делаю что-то важное. Когда выхожу от Эйбилин, бетон в моей груди размягчается, тает, и несколько дней после этого я могу дышать свободно. Понимаю, есть много других «чернокожих» мероприятий, кроме моих рассказов и собраний Ширли Бун, – демонстрации в городе, марш в Бирмингеме, митинги за гражданские права. Но дело в том, что меня не слишком волнуют избирательные права. И плевать мне на право обедать за одной стойкой с белыми. Но мне важно, чтобы лет через десять белая леди не называла моих девочек грязными и не обвиняла их в воровстве серебра. Вечером дома я помешиваю фасоль, кладу ветчину на сковородку. – Киндра, зови остальных, – обращаюсь к своей шестилетке. – Сейчас будем есть. – Уууужиииинн! – вопит Киндра, ни на дюйм не двигаясь с места. – Иди и позови своего отца! – взрываюсь я. – Сколько раз повторять, чтоб не орала в доме? Киндра закатывает глаза, будто ее попросили о самой идиотской вещи на свете. Делает несколько шагов по коридору и опять вопит: – Уууужиииннн! – Киндра!