Глава 3 Между тем прощальный бенефис Дебьенна и Полиньи начался. Балетное фойе — идеальное место для такого рода церемонии, было переполнено. Впереди всех, с бокалом шампанского и приготовленной речью стояла Сорелли, вокруг нее толпились танцовщицы, одни уже успели принарядиться, другие переминались в коротеньких газовых юбочках, но все с одинаково торжественным видом негромко перешептывались между собой, обсуждая последние печальные события, и искали глазами в толпе посетителей у буфета хороших знакомых. Только пятнадцатилетняя Жамме, с детской беззаботностью, порхала с места на место, кокетничала, улыбалась и шалила до тех пор, пока выведенная из себя Сорелли строго не одернула ее. Наконец, показались виновники торжества — директора Парижской Оперы, которые хотели покинуть свой храм вовремя, то есть, во всем блеске театральной славы. Все сразу заметили, что Дебьенн и Полиньи в отличном расположении духа. В провинции эта веселость показалась бы наигранной, но в Париже, где всякий непременно старается замаскировать свои настоящие чувства, она считалась хорошим тоном. Сорелли первой взяла слово. Оба директора слушали ее с беззаботной радостью, как вдруг испуганный крик маленькой Жамме разом согнал с их лиц приторные улыбки и показал всем присутствующим их истинную жалкую и обескураженную натуру. — Призрак! Призрак Оперы! — с неописуемым ужасом воскликнула она, указывая рукой по направлению группы мужчин, среди которых, действительно, выделялось чье-то такое бледное, страшное, как смерть, лицо, что все присутствующие пришли в восторг от удачного сравнения. — Призрак Оперы! Ха, ха, ха!.. И все, толкая друг друга, старались пробраться поближе к этому интересному субъекту. Но он уже смешался с толпой и исчез. Сорелли была вне себя от раздражения: всё-таки ей так и не удалось окончить торжественную речь. Не смотря на это, оба директора поспешили ее поблагодарить, и, расцеловавшись с ней, исчезли почти также внезапно, как призрак. Впрочем, это никого не удивило, так как все знали, что им еще предстояла такая же церемония этажом выше, в оперном фойе, а затем должен был состояться большой прощальный ужин, на который были приглашены и новые директора Парижской Оперы, Моншармэн и Ришар. Несмотря на то, что Дебьенн и Полиньи чуть ли не вчера познакомились со своими приемниками, между всеми возникло самое трогательное согласие, благодаря чему ужин вышел особенно приятным. Правительственный комиссар произнес необыкновенно удачный тост, в котором, превознося до небес заслуги уходящих директоров, в то же время сумел польстить и их преемникам и все вопросы о передачи директорских полномочий были самым миролюбивым образом урегулированы еще накануне, и теперь все с любопытством рассматривали заступивших на командный пост новичков. Дебьенн и Полиньи вручили Мушармену и Ришару два маленьких универсальных ключа, которые отпирали все несколько тысяч дверей Национальной академии музыки. Собравшиеся с любопытством рассматривали эти ключи. Их передавали из рук в руки, как вдруг внимание некоторых гостей привлекла странная фигура с бледным, фантастическим лицом, которая уже появлялась в комнате танцовщиц и которую маленькая Жамме встретила восклицанием: «Призрак Оперы!» Человек сидел в конце стола и вел себя совершенно естественно, за исключением того, что ничего не ел и не пил. Бледное, замогильное лицо производило такое неприятное впечатление, что все избегали смотреть в его сторону. В течение всего ужина он не произнес ни одного слова и даже его ближайшие соседи не могли отдать себе отчета, когда он именно появился и сел между ними. Друзья Ришара и Моншармэна думали, что это знакомый Дебьенна или Полиньи, другая половина гостей решила, что этот скелетоподобный господин приглашен новыми директорами. Таким образом, не было произнесено ни одного неуместного восклицания, ни одной шутки, способной задеть самолюбие этого странного гостя. Некоторые из присутствующих, знакомые с легендой о призраке Оперы, вспомнили описание теперь уже покойного Жозефа Бюкэ, о смерти которого еще не все знали, и сошлись во мнении, что сидевший на конце стола незнакомец мог бы служить отличной иллюстрацией этого театрального суеверия, если бы не присутствие на его лице колоритного носа, которого, по словам Бюкэ, у привидения не было. Но надо заметить, что месье Моншармэн в своих «Мемуарах» говорит по этому поводу: «У него был длинный, тонкий, прозрачный нос» и, добавлю от себя, — что он был искусственный и не прозрачный, как показалось Моншармэну, а просто блестящий. Наука шагнула так далеко, что каждый, лишившийся, из-за какого-нибудь несчастного случая, носа, может в любой момент заменить его великолепным искусственным. Однако, надо сознаться, что присутствие призрака Парижской Оперы на прощальном ужине остается под большим сомнением, и я упоминаю об этом случае только потому, что считаю его вполне возможным, особенно ссылаясь на девятую главу мемуаров самого Моншармэна, которые цитирую дословно: «Вспоминая подробности ужина, я не могу обойти молчанием сообщение господ Дебьенн и Полиньи о присутствии на нём неизвестной им странной личности». Вот как это произошло: Сидевшие посередине стола господа Дебьенн и Полиньи еще не успели заметить незнакомца со странной головой, как вдруг тот заговорил: — Действительно, в смерти Жозефа Бюкэ есть что-то загадочное. Дебьенн и Полиньи от неожиданности подпрыгнули на своих стульях. — Как!? Бюкэ умер!?.. — Да, — спокойно ответил незнакомец, — его только что нашли повесившимся в третьем подвале под сценой, между декорациями «Короля Лагора». Оба директора вскочили с места, не сводя глаз с говорившего. Трудно было допустить, чтобы их так глубоко тронула смерть старшего рабочего Гран Опера. Они побледнели, как скатерть, переглянулись, сделали знак рукой Ришару и Моншармэну и, извинившись перед гостями, все четверо направились в кабинет дирекции. Теперь я предоставлю слово самому Моншармэну: «Господа Дебьенн и Полиньи были в большом волнении, — пишет он, — и казалось, не решались нам что-то сообщить. Прежде всего они спросили нас, знаем ли мы того субъекта, который только что сообщил им о смерти Жозефа Бюкэ и, получив отрицательный ответ, окончательно смутились. Затем, взяв от нас оба ключа, они повертели их в руках, покачали головами и посоветовали сделать везде в Опере новые замки, если мы желаем, чтобы что-нибудь у нас было действительно заперто. Это было сказано с таким забавным видом, что мы не могли сдержаться, чтобы не спросить со смехом: — Неужели вы так боитесь воров? Они ответили, что опасны не воры, а местный … призрак. Мы снова расхохотались, уверенные в том, что они шутят. Тогда они, умоляя нас отнестись к их словам вполне серьезно, сообщили, что никогда не стали бы говорить с нами о приведении, если бы сам призрак не приказал им предупредить нас о необходимости быть с ним как можно любезнее и исполнять все его желания. Вне себя от радости, что им удастся, наконец, покинуть владения таинственного призрака и забыть раз и навсегда его требования, они не спешили знакомить нас с этим необыкновенным явлением, пока, наконец, ужасная смерть Жозефа Бюкэ не напомнила им, что всякий раз, когда они не выполняли воли привидения, в Опере всегда происходило какое-нибудь таинственное и ужасное происшествие. В течение всей этой неожиданной, произнесенной почти шепотом речи, я не спускал глаз с Ришара, который еще, будучи студентом, обладал необыкновенной способностью разыгрывать собеседников. Он казался особенно довольным, точно смаковал какое-нибудь вкусное блюдо, сочувственно покачивал головой и, по мере того, как развивался рассказ, его физиономия делалась все печальнее, как будто теперь, узнав о существовании призрака, он начинал жалеть, что вмешался в это дело. Я ничего не мог придумать лучшего, как строить точно такие же гримасы до тех пор, пока мы оба, несмотря на все наши усилия сохранять серьезность, не расхохотались в лицо обоим рассказчикам, которые пораженные таким внезапным переходом от серьезности к самому неуместному веселью, по-видимому, решили, что мы сошли с ума. Наконец, найдя, что комедия длится слишком долго, Ришар, полушутя, полусерьезно спросил: — Но, однако, что же этому привидению нужно? Полиньи подошел к бюро и достал копию свода постановлений Оперы. Текст начинался так: «Дирекция Парижской Оперы обязуется ставить каждый спектакль с пышностью и великолепием, достойными первой лирической сцены Франции» и кончается параграфом 98-м: «Контракт может быть нарушен: 1) в том случае, если директор не придерживается нижеследующих предписаний: Следуют предписания. — Эта копия, — говорит в своих мемуарах Моншармэн, — точно также как и та, которая находится у нас, написана черными чернилами. Между тем, Полиньи указал нам на несколько красных строчек, написанных странным неровным почерком, как будто их писал ребенок, еще не научившийся связывать буквы. Это добавление к параграфу 98 гласило: «Если директор задержит более чем на две недели уплату ежемесячного пособия Призраку Парижской Оперы, в размере 20 тысяч франков, т. е. 240 тысяч франков в год». Полиньи в смущении указал нам на этот удивительный параграф. — И в этом все его требования? — невозмутимо спросил Ришар. — О, нет, — возразил Полиньи и, перелистав тетрадь, прочел: «Параграф 63. — Большая ложа № I на авансцене предоставляется на все представления в распоряжение Правительства. Бенуар № 20 по понедельникам и ложа 1-го яруса № 30 по средам и пятницам предоставляются господину Министру. Ложа второго яруса № 27 поступает ежедневно в полное распоряжение префектов департаментов Сены и полиции», и тут же добавлено красными чернилами: «Ложа первого яруса № 5 предоставляется на все представления в полное распоряжение Призраку Парижской Оперы». Прочитав это, нам не оставалось ничего, как только встать и, пожав руки нашим предшественникам, поздравить их с такой удачной шуткой, которая еще раз доказала неистощимость их, чисто французского, остроумия. — Теперь, — добавил Ришар, — мы понимаем причину вашего ухода из Парижской Оперы. Возможно, ли работать с таким требовательным призраком?! — Конечно, — нисколько не смущаясь, ответил Полиньи, — 240 тысяч франков не валяются на земле. А сколько мы теряли, не имея возможности продавать ложу № 5, не говоря уже о том, что мы должны были вернуть за нее плату абонентам. Весь наш доход, можно сказать, шел на призрака. Красиво уйти — это было единственное спасение! — Да — подтвердил Дебьенн, — уходить, скорее уходить отсюда! Идем, Полиньи! Он поднялся с места. Ришар его задержал: — А мне кажется, что вы слишком церемонитесь с этим призраком. Я бы на вашем месте просто велел его арестовать… — Где? каким образом? — воскликнули Дебьенн и Полиньи в один голос. — Мы даже его никогда не видели. — Когда он сидит в своей ложе. — Его никогда не видно! — Тогда продавайте ее. — Продать ложу Призрака Оперы? Ну, что ж, попробуйте! После этих слов, мы вчетвером вышли из кабинета. И потом долго еще не могли вспоминать без смеха этот разговор». Глава 4 Моншармэн оставил после себя такие обширные мемуары, что может возникнуть справедливый вопрос, когда же он находил время заниматься делами Оперы. Он никогда не знал ни одной ноты, но зато был в приятельских отношениях с министром общественного образования и изящных искусств, немного писал как журналист, и, кроме того, у него было довольно большое состояние. Чертовски обаятельный и без сомнения умный, он выбрал себе весьма достойного партнера в Парижской Опере — Фирмена Ришара. Ришар был выдающимся композитором и истинным джентльменом. Вот его характеристика, опубликованная в «Театральном ревю» в те дни, когда он стал одним из директоров «Гран Опера»: «Фирмену Ришару около пятидесяти лет. Он высок ростом и широк в плечах, но у него нет ни единой капли жира. Обладает ярко выраженной индивидуальностью и внушительной внешностью. Цвет его лица всегда свеж. Волосы спадают довольно низко на лоб, и потому всегда коротко острижены. Его лицо кажется немного печальным, но открытый взгляд и искренняя улыбка подкупают окружающих. Фирмен Ришар — известный композитор, весьма искусный в гармонии и контрапункте. Его произведения, среди которых несколько высоко отмеченных критикой камерных пьес, фортепьянных сонат и небольших сочинений, полных оригинальности, всегда отличала — монументальность. А легендарная «Смерть Геркулеса», исполняемая на концертах в консерватории, несет эпическое влияние Глюка, мастера, перед которым мсье Ришар испытывал благоговение. Хотя он обожает Глюка, однако Пуччинни любит не меньше. Преисполненный преклонения перед Пуччинни, он отдает дань уважения и Мейерберу, восхищается Чимарозой, кроме того, как никто другой ценит гений Вебера. Что же касается Вагнера, мсье Ришар недалек от того, чтобы считаться первым и, вероятно, единственным человеком во Франции, который понимает и ценит его музыку». На этом закончу цитату. Она явно подразумевает, как мне кажется, что если Фирмен Ришар любит почти всех композиторов, то святая обязанность всех композиторов отвечать ему взаимностью и нежно любить Фирмена Ришара. Чтобы завершить этот словесный набросок, добавлю, что характер его был далеко не ангельским — иначе говоря, он отличался крутым нравом. На протяжении тех первых дней, которые партнеры провели в Опере, они были поглощены удовольствием ощущать себя хозяевами такого громадного и великолепного предприятия и, без сомнения, забыли об истории с призраком. Однако вскоре произошел инцидент, который напомнил им, что «комедия» (как они говорили) — если это было то, что было, — еще не закончилась. Однажды утром, разбирая у себя в кабинете только что полученные письма, Ришар обратил внимание на странный конверт, на котором рядом с адресом красовалась надпись красными чернилами: «Лично в руки». Он сразу узнал этот неровный, детский почерк и, распечатав письмо, с удивлением прочел: «Многоуважаемый господин Директор, очень извиняюсь, что беспокою вас в такое неподходящее время, когда Вы с таким удивительным тактом, знанием театрального дела и умением угодить публике, решаете судьбу наших лучших артистов, заключая и разрывая рабочие контракты. Мне уже известно, как вы отнеслись к Карлотте, Сорелли, Жамме и еще некоторым, чей талант Вы, похоже, распознали с первого взгляда. Вы, конечно, понимаете, что эти слова не относятся ни к бездушной, как шарманка, Карлотте, которая хорошо бы сделала, если бы никогда не покидала «Амбассадор» и кафе «Жакэн», ни к «экстрагениальной» Сорелли, которая своим успехом обязана главным образом телу; ни к малютке Жамме, прыгающей по сцене наподобие выпущенного в поле молодого теленка, ни даже к такой выдающейся артистке, как Кристина Даэ, которой Вы, с удивительным упорством не даете ни одной мало-мальски порядочной роли. В конце концов, это дело Ваше, и я не имею права вмешиваться. Но, тем не менее, я хочу воспользоваться тем, что пока Вы еще не выжили из состава труппы Кристину Даэ, послушать ее, хотя бы в роли Зибеля, так как после громадного успеха, который она имела на последнем представлении «Фауста» в роли Маргариты, эта роль в дальнейших представлениях запрещена ей Вами. Поэтому, прошу Вас оставить мне как на сегодня, так и на все последующие представления мою обычную ложу № 5, которая, к моему большому удивлению, поступила, согласно вашему приказанию, в продажу. Будучи врагом всякого рода скандалов и не зная, наверное, ознакомили ли Вас Ваши предместники, милейшие Дебьенн и Полиньи с моими привычками, я не поднимал этого вопроса. Но теперь, узнав от Дебьенн и Полиньи, что они поставили Вас в известность относительно моих требований, неисполнение которых показывает Ваше намерение меня игнорировать, я считаю своим долгом Вас предупредить, что первое условие поддержания между нами мирных отношений, есть предоставление мне вышеуказанной ложи. Сделав эти маленькие замечания, я прошу Вас считать меня Вашим покорным слугой». Подписано: Призрак Оперы. В конверт была вложена вырезка из «Театрального ревю»: