Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 2 из 38 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Какое счастье, что мне все равно, как ко мне относятся. Интересно, а что, если бы эти таланты выпали на долю нормального человека? Ну, знаете, на кого-то, кому нравится иметь друзей, родственников, кто любит общаться. Так что слава богу, что это все досталось той, кому социальное взаимодействие глубоко безразлично. То есть мне. Сказочное распределение ресурсов – в космическом масштабе. Так или иначе, настолько подробные объяснения понадобились, только чтобы пояснить, что, по сути, моя способность – тот еще подарочек. А раз уж мне с ним жить, то как минимум можно извлечь хоть какую-то пользу. Поэтому я здесь, занимаю любопытную должность хамелеона по требованию. Как говорят, если жизнь подкидывает тебе лимоны, сделай лимонад. И лучше постараться, чтобы еще и получить удовольствие от процесса. Мантенья не отводит от меня пристального взгляда в ожидании дальнейших объяснений. Похоже, все как всегда. Нужно продемонстрировать метод на практике. Тоска зеленая. Ну ладно. В принципе, сейчас может получиться даже забавно. – Ну, например, – вздыхаю я, – вы, доктор, каждый раз, когда вам задают вопрос, закатываете глаза. Словно вопрос настолько глупый, что вызывает отвращение. Вы знали? – Н-нет? – вопросительным тоном отвечает Мантенья. – Конечно же, не знали, – киваю я. – И только указать на проблему – недостаточно, потому что вы не привыкли контролировать этот ваш тик, а во время интервью станете еще более рассеянным, отвлекаясь на другие вещи. Поэтому надо отталкиваться от того, что у вас он вырвется и на передаче. Переходим к сути: что могу с этим сделать я? Один из вариантов – написать вам ответы, полные смирения и скромности, эдакое captatio benevolentiae, снискание расположения, если обратиться к латыни. Ничего приторного, все будет звучать естественно: только чтобы сбалансировать ваш, простите, спесивый характер, который обязательно проявится в этом инстинктивном закатывании глаз при каждом вопросе ведущего. Мантенья рассматривает меня с чем-то средним между выражением оскорбленного величия и искренним научным интересом. Хотя оскорбленного величия явно больше. Энрико из-за его спины пытается пронзить меня суровым взглядом, но я не обращаю внимания. – Вот почему я сказала, что это не вам нужно будет стать актером, а мне. Я поставлю себя на ваше место и представлю, как говорить, даже нет, как вы будете говорить, чтобы показаться зрителям милым, привлекательным и отзывчивым. Если вы попробуете добиться результата своими силами, готова поспорить, получится паршиво. – Да что вы себе позволяете! – возмущается Мантенья. – О, и эта ваша интонация сейчас! – грожу ему пальцем я. – Заметили? Как повысили голос к концу фразы. Часто у вас вырывается, особенно сейчас, когда вы чувствуете какое-то обвинение. Так вот, избегайте ее. Со всем уважением, но так вы кажетесь истеричной барышней. Конечно же, вы все равно так сделаете, потому что даже не слышите себя. Что в таком случае могу придумать я? Возможно, напишу какое-нибудь научное объяснение с примерами и постараюсь подобрать для них мужские, мужественные образы. Тогда никто не примет вас за капризного хлыща. Мантенья, открыв рот, набирает побольше воздуха. Энрико прячет лицо в ладонях. – С другой стороны, – поспешно добавляю я, – ранее вы мельком упоминали Бродмана и зеркальные нейроны и в тот момент выглядели уверенным в себе, хозяином положения. Постараюсь написать побольше цитат из научных источников, академических работ, чтобы зрители, даже если ничего не поймут, подумали, что вы молодец и себе на уме. Но вам придется строго придерживаться текста, потому что, если поддадитесь искушению углубиться в научности, упустите внимание зала, и вас сочтут мрачным скучным всезнайкой. Мантенья с клацаньем закрывает рот. Оборачивается к Энрико, но тот уже черкает что-то на стикере с выражением человека, которого уже ничего больше в этом мире не волнует. – Это хотя бы работает? – спрашивает нейрохирург. – Ваша нахальная малолетка в самом деле так хорошо справляется, как сейчас хвасталась? Должна признать, его готовность терпеть оскорбления ради успеха – признак чистейшего честолюбия и в какой-то мере его облагораживает. Энрико улавливает проблеск надежды и кивает. – Да. Прошу прощения за непозволительное поведение Сильваны. Теперь вы понимаете, почему мы относимся к ее встречам с нашими авторами без особого восторга. Но да, свою работу она делает хорошо. И кроме того… подумайте, как она написала вашу книгу. Вот это да. Энрико нарушил табу и прямым текстом напомнил Мантенье, что без меня он был бы никем. Спасибо, Энрико. Хотя, честно говоря, я бы предпочла повышение зарплаты. Мантенья вздыхает, потом вновь оборачивается ко мне. – Ну хорошо, – фыркает он. – Придется довериться вам. Что-то еще нужно? Я пожимаю плечами. Спокойно откладываю книгу, которую держала, подбираю с пола свою тряпичную сумку и встаю. – Вообще-то, чтобы точно понять, насколько непреодолима отделяющая вас от обычных людей пропасть, мне необходимо почувствовать себя человеком, который каждый вечер выпивает бокал виски за шестьдесят евро, – сообщаю я. – Так что это я забираю с собой. Запихиваю «Бруклади» в сумку, машу рукой в знак прощания и ухожу. Глава 2. Я написала лучшую книгу в мире, и никто об этом не знает Трамваи маршрута № 4 – одни из самых переполненных во всем Турине, но на них удобнее всего добираться от моего дома до центра и наоборот. Обычно я предпочитаю идти пешком, но сейчас нужно побыть в толпе. Не ради компании. После двадцати минут общения с доктором Мантеньей мне теперь нужно столько же времени с нормальными людьми – в профессиональном смысле, чтобы вспомнить, какие они, как говорят, что важно тем, кто услышит речь, которую я напишу для этого паршивца. Ну и лицо у него было, когда я ушла с подаренным не мне виски! Маленькие радости профессии… Для поваров это – выражение экстаза на лицах после первого кусочка или только что вымытые, сверкающие чистотой тарелки. Для музыкантов – слезы на глазах слушателей (или толпы фанаток у гримерной после концерта, почему бы и нет). Для инженеров – ровный поток машин на добротно построенном мосту.
Для меня – лицо спесивого нейрохирурга, встретившегося с единственным человеком в мире, у которого есть право обращаться с ним как с ничтожеством. Конечно же, есть грань, которую нельзя переступать. Энрико бы меня уволил, чтобы соблюсти приличия. Нельзя каждой бездарности, за которую ты написала книгу, говорить, что они – бездарность. Хотя бы потому, что одно мое присутствие им об этом напоминает, порой вызывая легкий, но все же заметный румянец. И это вдобавок к их обычной враждебности, когда они сталкиваются, как я говорила, с той, кто с легкостью смогла скопировать их сущность и личность. Вот почему Энрико всеми силами старается предотвратить наши встречи. Но сейчас пришлось попросить его прямым текстом, потому что, раз речь шла об интервью, мне, к сожалению, было необходимо увидеть Мантенью лично, чтобы понять, как выполнить задание хорошо. А свою работу я всегда делаю хорошо. Так хорошо, что иногда это превращается в проблему. Или, точнее, превращалось бы, будь мне не все равно. Всю дорогу я незаметно разглядываю лица других пассажиров трамвая или их отражения. Вот три женщины из Перу, наверное няни, уговорили дать им всем выходной в один день, чтобы встретиться. Выглядят веселыми. Наверное, хорошие подруги. Мне даже почти завидно. А вот старичок читает журнал, не перевернув при мне ни одной страницы. Похоже, он плохо видит, но упорно притворяется, что все в порядке. Может, и в трамвае сейчас сидит потому, что провалил последний экзамен на продление водительских прав и считает решение несправедливым. Чуть дальше крашеная мамаша с ребенком в одной руке и сумкой в другой. Наверное, ведет сына на урок по каким-нибудь боевым искусствам и, готова спорить, специально выбрала лучший спортзал в центре. Мальчишке лет одиннадцать, выглядит надутым: скорее всего, уже считает себя достаточно взрослым для поездок в одиночестве. Тут я замечаю в окне собственное отражение. Лицо фальшивой студентки, черные как смоль волосы сегодня выглядят аккуратнее, чем я хотела бы, но все же не суперприлично. Привычных фиолетовых теней на веках нет, зато есть вечное нейтральное выражение, натренированное за годы наблюдений исподтишка. Черное, но строгое пальто, неброское, в отличие от кожаного плаща того же цвета, в котором я обычно хожу (и в котором, если бы могла, еще и спала). Проклятье. Во время поездок в издательство я себя не узнаю. С другой стороны, все остальное время я похожа на Лисбет Саландер[5]. Именно так. Ничего хорошего, более того, даже не я это сказала. Так говорят все. Я одеваюсь и крашусь в подобном стиле с шестнадцати лет, а потом раз – и в один прекрасный день выходит первая часть «Миллениума», и с тех пор для всех я становлюсь «той, в странной одежде, как у Лисбет Саландер». (Ну кроме пирсинга, потому что мне никогда не нравилась идея протыкать кожу, и не с такой радикальной стрижкой, но вы меня поняли). Вот почему я говорю «ничего хорошего», хотя сравнение само по себе ничего. Как-то один фанат комиксов сказал, что я напоминаю ему Смерть, сестру Песочного человека из книги Нила Геймана. Другой парень, однажды приставший ко мне в кафе, назвал меня Уэнсдей Аддамс[6], но большинство теперь сразу выбирают Лисбет и считают, что делают мне комплимент. Будто я нарочно копирую стиль, а не была такой всегда. И было бы ужасно неприятно, если бы для меня это что-то значило, а тут можно только смириться. В конце концов, в мире много таких как мы, неудачных копий, бета-версий. И я не могла не попасть в их компанию, потому что, очевидно, такова моя судьба – быть чьим-то двойником. Даже если я выгляжу как персонаж книги, то все равно не своей. Трамвай подъезжает к моей остановке, практически рядом с центром, ближе к округу Торино Норд, за проспектом Королевы Маргариты. Довольно угнетающий район, но не совсем мерзкий. Подхожу к дверям и готовлюсь выйти. Передо мной, уже на первой ступеньке, стоят две девочки, в которых я узнаю пятнадцатилетнюю дочку соседки этажом выше, Моргану, и ее лучшую подругу, чьего имени я не помню (только что оно какое-то самое простое, что мне ничем не поможет). Моргана мне нравится. И это не что-то само собой разумеющееся, потому что тех, кто мне нравится, очень мало. Но она одна из них. Маленькая темноволосая болтушка со склонностью к мрачности и черному юмору. Только в пятнадцать можно искренне быть одновременно и мрачной, и разговорчивой. Говорит Моргана о школе. Как и всегда. Она вроде всезнайки, но с готическим оттенком. Она странная. И очень напоминает мне себя в ее возрасте. Наверное, поэтому девочка мне и нравится, хотя на самом деле стоило бы забеспокоиться, встряхнуть Моргану и велеть перестать – ради ее же собственного блага. – Я не знаю, что написать, – жалуется она Лауре (точно, вот как зовут ее подружку. Конечно, гораздо проще Морганы). – Нашла проблему! Ты же всегда знаешь, что сказать, обо всем, – отвечает Лаура. В голосе звучит подначка, но добродушная. – В этот раз нет, клянусь! Ничего, кроме банальностей, в голову не лезет… Меня тошнит от самой себя, стоит только подумать. Чувствую себя подлизой, поддакивающей учительнице! – А что тут плохого? Ведь она именно этого и ждет. Скажи то, что ей хочется услышать, то есть то, что она рассказала на уроке, и хватит. Лаура права. Это знает она сама, знаю слышащая их я, знает и Моргана. Эх, малышка Моргана. Если бы все были как ты, предпочитали бы молчать, а не писать банальности, я бы осталась без работы. – И все же мне придется что-то придумать, потому что ясно как день, что сочинение должно быть о том моменте с матерью Сесилии, – вздыхает она. Ах вот оно что. Я даже удивляюсь. Ведь тогда все так легко! Более того, я почти поражаюсь тебе, Моргана, – как же ты не можешь ничего придумать про тот известнейший момент из книги «Обрученные»[7], где маленькая Сесилия умирает от чумы, а ее мать, что тоже при смерти, с достоинством приносит ее к повозке с трупами и просит перевозчиков бережно отнестись к девочке. Лаура качает головой. Она пока не понимает, насколько и зачем Моргана все усложняет. Наверное, Лаура тоже хорошо учится в школе, но у нее это – всего лишь безразличное следование требованиям и выученные наизусть уроки. Она наверняка оправдывает ожидания учителей. Подобный практичный подход не может не восхищать, а в пятнадцать лет это, должно быть, врожденное. Снимаю шляпу. – Нет, я серьезно! Ну, знаешь, достоинство матери, сострадание… Весь класс как раз так и напишет. А это ужасно скучно! – продолжает Моргана, всплеснув руками (еще по-детски тоненькими, но уже с фиолетовыми ногтями в три сантиметра). – Напиши, что смерть – полный отстой, – произношу я, только потом осознав, что меня, вообще-то, никто не спрашивал. Но, похоже, день сегодня такой, что я везде встреваю невпопад. К счастью, Моргана с Лаурой даже отдаленно не похожи на придурка Мантенью. Они оборачиваются ко мне, и тут трамвай останавливается, двери открываются, и мы выходим, сначала они, потом я. Но на тротуаре они тут же останавливаются и ждут меня, а потом пристраиваются по обе стороны и идут рядом, будто собираются продолжить беседу. Хороший знак. Если бы мое вмешательство им не понравилось, они спокойно могли бы притвориться, что ничего не слышали, и быстро уйти. К слову, если бы у Мантеньи была возможность, он бы именно так сегодня и сделал. – Что смерть – что? – спрашивает Моргана, хотя, судя по ее виду, она прекрасно расслышала с первого раза. – Полный отстой. Так и напиши, без экивоков. Что тогда, что сейчас, потому что она всегда одинаковая и никогда не изменится. Вот почему этот отрывок волнует нас до сих пор. И к дьяволу достоинство матери, сочувствие и прочую ерунду. Напиши, что прекрасно знаешь, что именно такие рассуждения первыми приходят на ум, но тебе плевать на все эти благодетельные глупости. Ты видишь ситуацию как есть: вот женщина, приятная, образованная, явно хороший человек, видит смерть своей дочери и знает, что тоже умрет. И она ничего не может сделать: нет ни Бога, который должен спасать хороших людей, ни провидения, ни чуда. Все такая чушь, потому что в книге только и говорят, что о Господе, о вере, а невинные хорошие люди мрут как мухи. И знаешь, в чем вся прелесть? Что так не только в книге. Все именно так в мире, в реальной жизни. Было тогда и есть сейчас. Поэтому данный отрывок именно это и значит для всех, кто умеет видеть, не придумывая себе сказок: смерть – отстой, и в конце концов побеждает все равно она, а единственное, что можно сделать, – сохранить капельку достоинства в тот самый неизбежный момент. Моргана неотрывно смотрит на меня несколько секунд остекленевшим взглядом, будто из-за рвущихся наружу мыслей, которые она пытается сформулировать, энергии на эмоции уже не осталось. Потом она вздыхает и медленно, слог за слогом, выговаривает: – Это. Самая. Офигенская. Вещь. Которую. Я. Слышала! Мы стоим на тротуаре перед нашей дверью, и тут она начинает подпрыгивать. Она носит обувь от «Доктора Мартенса»[8], черную, даже с некоторым вкусом расписанную фиолетовым фломастером. Моргана похожа сейчас на астронавтов на Луне, прыгающих, как кролики, в своих гигантских скафандрах. – Боже мой! Надеюсь, я запомню каждое слово! Это же идеально! Как бы я хотела сама додуматься! – Ты и додумалась, – сообщаю я, роясь в сумке в поисках ключей. – Нет, правда, ты действительно будто прочитала мои мысли, рассказала именно то, что я чувствую, хотя я даже сама об этом не знала! – Тут она запинается, боится теперь показаться самоуверенной. Бросает осторожный взгляд на Лауру, но та кивает, потому что знает Моргану достаточно хорошо и не сомневается, что ее подруга сказала правду. Потом смотрит на меня. Я замечаю их молчаливый разговор только краем глаза, потому что по-прежнему ищу ключи, а из-за виски, занявшего всю сумку, судя по всему, еще долго не найду. – Но как ты узнала?
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!