После того как дверь камеры захлопнулась за Трульсом, он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что коридор и две другие камеры пусты. Потом он уселся на крышку унитаза и посмотрел на мужчину, который сидел на нарах, сжимая голову руками. — Турд Шульц? Человек поднял голову. На нем не было пиджака, и, если бы не знаки отличия на рубашке, Бернтсен никогда бы не принял его за командира экипажа. Командир экипажа не должен так выглядеть: напуганным до смерти, бледным, с черными, расширенными от ужаса зрачками. Впрочем, большинство попавшихся впервые выглядели именно так. Бернтсену пришлось потратить немало времени, прежде чем он установил, что Турд Шульц находится в аэропорту Осло. Дальше было легко. В полицейском регистре на Турда Шульца ничего не имелось, он никогда не вступал в контакт с полицией и — в соответствии с их собственными неофициальными разведданными — не был человеком, имеющим известные полиции связи в наркосреде. — Кто вы? — Я здесь по поручению тех, на кого ты работаешь, Шульц, и я сейчас говорю не об авиакомпании. А об остальном не думай. Договорились? Шульц показал на удостоверение, висящее на шее у Бернтсена. — Вы полицейский. Вы пытаетесь меня обмануть. — Для тебя так было бы лучше, Шульц. Тогда можно было бы пожаловаться на нарушение процедуры и твой адвокат смог бы тебя освободить. Но мы разберемся без адвоката. Хорошо? Летчик продолжал смотреть на него расширенными зрачками, поглощавшими весь свет и каждый проблеск надежды. Трульс Бернтсен вздохнул. Он мог только надеяться, что его слова дойдут до собеседника. — Знаешь, кто такой сжигатель? — спросил Бернтсен и продолжил, не дожидаясь ответа: — Это человек, разваливающий полицейские дела. Он заботится о том, чтобы испортить или уничтожить доказательства, чтобы во время расследования совершались ошибки, благодаря которым дело невозможно довести до суда, или чтобы следствие совершало банальные просчеты, позволяющие задержанному выйти на свободу. Ты меня понимаешь? Шульц дважды моргнул. И медленно кивнул. — Прекрасно, — произнес Бернтсен. — Дело обстоит так, что сейчас мы — два падающих человека, у которых всего один парашют. Я только что выпрыгнул из самолета, чтобы спасти тебя, и пока не благодари меня за это, потому что сейчас тебе необходимо на все сто процентов положиться на меня, а иначе мы оба разобьемся. Capisce?[17] Снова мигание. Нет, не понимает. — Жил да был один немецкий полицейский, сжигатель. Он работал на банду косовских албанцев, которые импортировали героин балканским путем. Наркотики везли грузовиками с опийных полей Афганистана в Турцию, переправляли через бывшую Югославию в Амстердам, а оттуда албанцы доставляли их в Скандинавию. Им приходилось пересекать множество границ и платить большому количеству людей. Включая этого сжигателя. И в один прекрасный день молодого косовского албанца взяли с баком, полным опия-сырца, — пакеты были даже не упакованы, а просто брошены в бензин. Его арестовали, и в тот же день косовские албанцы связались со своим немецким сжигателем. Он пошел к молодому албанцу, объяснил, что будет его сжигателем и что надо успокоиться, потому что он решит все вопросы. Сжигатель пообещал вернуться на следующий день и рассказать, какие объяснения водитель должен дать полиции. Все, что ему надо было делать до этого, — помалкивать. Но парень был новичком, его никогда раньше не вязали. Наверное, он слышал слишком много историй о том, что значит нагнуться за мылом в тюремном душе. Во всяком случае, уже на первом допросе он раскололся, как яйцо в микроволновке, и рассказал про сжигателя в надежде получить за это награду от судьи. Вот. Чтобы получить доказательства против сжигателя, полиция установила в камере скрытый микрофон. Но сжигатель, коррумпированный полицейский, на встречу не явился. Его нашли спустя шесть месяцев. Кусочки его тела были разбросаны по тюльпанному полю. Я-то парень городской, но слышал, что это эффективное удобрение. Бернтсен замолчал и посмотрел на командира экипажа в ожидании обычного вопроса. Летчик выпрямился на нарах, лицо его немного порозовело, а голос стал более звонким: — Почему, э-э, сжигатель? Не он ведь всех сдал. — Потому что справедливости не существует, Шульц. Только необходимые решения практических проблем. Сжигатель, который должен был уничтожить доказательства, сам стал доказательством. Его разоблачили, и если бы он попал в руки полиции, то смог бы вывести следователей на косовских албанцев. Поскольку сжигатель был не албанским братом, а всего лишь платным мудаком, представлялось логичным устранить его. К тому же они знали, что расследованию этого убийства не будет уделяться слишком много внимания. С какой стати? Сжигатель уже наказан, а полиция не будет вести следствие, единственным результатом которого станет привлечение общественного внимания еще к одному случаю коррупции в рядах полиции. Согласен? Шульц не ответил. Бернтсен наклонился вперед. Голос его стал тише, но напряженнее: — Я не хочу, чтобы меня нашли на тюльпанном поле, Шульц. И избежать этого мы сможем, только если будем доверять друг другу. Всего один парашют. Понятно? Летчик покашлял: — А как насчет косовского албанца? Ему скостили срок? — Трудно сказать. Накануне суда он был найден висящим на стене в своей камере. Кто-то подвесил его на крючок за затылок, это точно. Командир экипажа снова побледнел. — Дыши, Шульц, — произнес Трульс Бернтсен. Вот что ему больше всего нравилось в этой работе. Ощущение, что хотя бы сейчас ситуацию контролирует он. Шульц откинулся назад, прислонил голову к стене и закрыл глаза. — А если я сейчас откажусь от помощи и мы сделаем вид, что вас здесь не было? — Не поможет. Твой и мой работодатель не хочет видеть тебя в суде на свидетельском месте. — Другими словами, вы хотите сказать, что у меня нет выбора? Бернтсен улыбнулся. И произнес свою любимую фразу: — Выбор, Шульц, — это роскошь, которой у тебя давно нет. Стадион «Валле Ховин». Маленький бетонный оазис в пустыне зеленых лужаек, берез, садов и увитых цветами веранд. В зимнее время года здесь тренировались конькобежцы, а летом стадион превращался в концертную арену, где в основном выступали динозавры вроде «Роллинг Стоунз», Принса, Брюса Спрингстина. Однажды Ракель даже уговорила Харри сходить на концерт «U2», хотя он предпочитал слушать концерты в клубах, а не на стадионах. А потом она дразнила Харри тем, что в глубине души он был музыкальным консерватором. Большую же часть времени «Валле Ховин» оставался таким, как сейчас, — пустынным, запущенным, похожим на закрытую фабрику, производившую товар, необходимость в котором со временем отпала. Самые приятные воспоминания Харри об этом месте были связаны с тренировками Олега. Просто сидеть и смотреть, как он бегает. Борется. Проигрывает. Проигрывает. И наконец выигрывает. Не слишком много: лучшее время дня, второе место на клубных соревнованиях в разных возрастных категориях. Но более чем достаточно для того, чтобы глупое сердце Харри раздувалось до таких размеров, что ему приходилось изображать равнодушие на лице, чтобы не ставить их обоих в неудобное положение, «совсем неплохо, Олег». Харри огляделся. Никого. Тогда он вставил ключик фирмы «Винг» в замок двери, ведущей в подтрибунную раздевалку. Внутри все было как раньше, только стало еще более обветшалым. Он прошел в мужское отделение. На полу валялся мусор, и все говорило о том, что люди бывают здесь нечасто. Место, где можно побыть одному. Харри шел вдоль шкафчиков. Большинство из них были не заперты. Но вот он заметил то, что искал: навесной замок «Абус». Он приставил ключ к отверстию в замке. Не подходит. Черт! Харри повернулся. Еще раз оглядел ряды помятых железных шкафчиков. Остановил взгляд и перевел его на предыдущий шкафчик. Там тоже висел навесной замок «Абус». И на зеленой краске был нацарапан круг. «О». Первое, что увидел Харри, сняв замок, были коньки Олега. Лезвия длинных тонких полозьев, как сыпь, покрывала ржавчина. На внутренней стороне дверцы между вентиляционными отверстиями висели две фотографии. Две семейные фотографии. На одной было изображено пять лиц. Двое детей и, вероятно, их родители были ему незнакомы. А вот третьего ребенка Харри узнал. Потому что только что видел его на других фотографиях. На фотографиях с места преступления. Это был красавчик. Густо Ханссен. У Харри почему-то возникло ощущение, что Густо лишний на этом снимке. Вернее, что он не принадлежит к заснятой семье. Не из-за красоты ли? А вот высокий светловолосый мужчина, сидящий на второй фотографии позади брюнетки и ее сына, лишним, как это ни удивительно, не казался. Снимок был сделан осенним днем несколько лет назад. Они ходили гулять на Хольменколлен, бродили по опавшей рыжей листве, и Ракель, поставив свой маленький фотоаппарат в режим съемки с задержкой, водрузила его на камень. Неужели это он? Харри не помнил, когда выражение его лица было таким мягким, как на этой фотографии. Глаза Ракели сияли, и ему казалось, что он слышит ее смех, — смех, который он так любил, который никогда ему не надоедал, который он всегда старался вызвать. С другими она тоже смеялась, но, когда она была с ним и Олегом, смех ее имел немного иное звучание, принадлежавшее только им с Олегом. Харри обшарил шкафчик. Там лежал белый свитер с голубой окантовкой. Олег такие не носит, он ходит в коротких куртках и черных футболках с надписями «Slayer» и «Slipknot». Харри понюхал свитер. Легкий запах женских духов. На шляпной полке — пластиковый пакет. Он открыл его. Задержал дыхание. Рабочие инструменты наркомана: два шприца, ложка, резинка, зажигалка и вата. Единственное, чего не хватало, — дури. Харри уже собирался положить пакет на место, как вдруг заметил кое-что еще. В глубине шкафчика лежала футболка. Красно-белая. Он достал ее. Это была часть футбольной формы с призывом, написанным на груди: «Летайте Эмиратскими авиалиниями». «Арсенал». Харри посмотрел на фотографию с Олегом. На фотографии даже он улыбался. Улыбался, как будто верил, по крайней мере в том месте и в то время, что все хорошо, все будет отлично, мы хотим, чтобы и дальше все было так же. Почему же все улетело в тартарары? Почему тот, кто сидел за рулем, опрокинул машину в кювет? «Как когда ты врал, что всегда будешь с нами». Харри оторвал обе фотографии от дверцы шкафа и засунул их во внутренний карман. Когда он вышел на улицу, солнце уже пряталось за горой Уллерносен. Глава 8 Ты видишь, папа, что я истекаю кровью? Это твоя поганая кровь. И твоя кровь, Олег. Это по тебе должны были звонить церковные колокола. Я проклинаю тебя, проклинаю день, когда познакомился с тобой. Ты был на концерте группы «Judas Priest» в «Спектруме». Я ждал снаружи, чтобы влиться в выходящую из концертного зала толпу. — Ух ты, клевая футболка, — сказал я. — Где взял? Ты странно посмотрел на меня. — В Амстердаме. — Ты был на концерте «Judas Priest» в Амстердаме? — А что? Я ни хрена не знал про «Judas Priest», но успел выяснить, что это группа, а не один чувак и что вокалиста зовут Роб и как-то там дальше. — Круто! «Priest» рулит! Ты на мгновение застыл и поднял на меня глаза. Взгляд настороженный, как у зверя, почуявшего что-то. Опасность, добычу, спарринг-партнера. Или, как в твоем случае, задушевного друга. Потому что ты нес свое одиночество, как тяжелое мокрое пальто, Олег, согнув спину и шаркая ногами. Я выбрал тебя именно из-за этого одиночества. Я сказал, что просто сдохну от восторга, если ты расскажешь о своем амстердамском приключении. И ты поведал мне о «Judas Priest», о концерте в зале «Хайнекен» два года назад, о двух твоих приятелях восемнадцати и девятнадцати лет, которые застрелились из дробовика, послушав пластинку «Priest», содержавшую тайное послание «сделай это». И только один из них выжил. Группа играла тяжелый металл, но пробовала себя и в спид-металле. И через двадцать минут ты рассказал так много о готах и смерти, что пора было завести речь о метамфетаминах. — А не взмыть ли нам ввысь, Олег? Отметить встречу двух родственных душ. Ты как? — Ты о чем? — Знаю одну тусовку, которая собиралась сегодня покурить в парке. — Да? — прозвучало скептически.