— Конечно, у меня есть ключ. Вот только я не собиралась давать его тебе. — И не давай. Но тебе ведь надо кое-что перепроверить на месте преступления. Я помню одного гуру, который говорил, что в деле об убийстве криминалист не может быть чересчур основательным. — Значит, это ты помнишь. — Это было первым, что она говорила всем, кого обучала. Я мог бы войти с тобой внутрь и посмотреть, как ты работаешь. — Харри… — Я ни к чему не буду прикасаться. Тишина. Харри знал, что использует ее. Она была больше чем коллега, она была другом, но что еще важнее, она сама была матерью. Она вздохнула: — Дай мне двадцать. Слово «минут» было лишним для нее. Для него лишним было слово «спасибо». Поэтому Харри просто повесил трубку. Полицейский Трульс Бернтсен медленно шагал по коридору Оргкрима. Его опыт показывал, что чем медленнее он идет, тем быстрее пролетает время. А вот чего у него было в избытке, так это времени. В кабинете его ждал просиженный стул и маленький письменный стол, на котором лежала стопка рапортов, больше для вида. Компьютером он пользовался в основном для путешествий по Интернету, но и это занятие стало скучным, после того как в управлении ввели ограничения на доступ к определенным сайтам. А поскольку он работал с наркотиками, а не в отделе нравов, ему вскоре пришлось бы давать объяснения о своем интересе к избранным страницам в Сети. Полицейский Бернтсен перенес кофейную чашку через порог, удерживая ее в равновесии, и поставил на стол, стараясь не закапать буклет о новой «Ауди Ку-5». 211 лошадей. Внедорожник, но все равно машина для черных. Бандитское авто. От старых полицейских «Вольво В-70» улетает, как от столба. Автомобиль как свидетельство того, что ты что-то собой представляешь. Чтобы она, та, что живет в новом доме в Хёйенхалле, знала, что ты кто-то. А не никто. Поддерживать статус-кво — вот в чем фокус. Закрепить достигнутые результаты, как Микаэль назвал это на общем собрании в понедельник. Что означает — не пустить на сцену новых действующих лиц. «Нам всегда будет хотеться, чтобы на улицах стало меньше наркотиков. Но когда достигаешь столь многого за столь короткое время, как это сделали мы, всегда есть опасность ремиссии. Вспомните про Гитлера и Москву. Надо откусывать ровно столько, сколько сможешь прожевать». Полицейский Бернтсен представлял себе, о чем шла речь: долгие дни сидения на стуле с ногами на столе. Случалось, он скучал по своей работе в Крипосе. Убийства не то что борьба с наркотиками, в Крипосе политика их не касалась, надо было просто найти убийцу, и точка. Но Микаэль Бельман лично настоял на том, чтобы Трульс вместе с ним переехал из Брюна в Полицейское управление, обосновав это тем, что ему потребуются союзники на вражеской территории Полицейского управления, люди, на которых он сможет положиться, которые прикроют с флангов, если он подвергнется нападению. Так же, как сам Микаэль прикрывал с флангов Трульса, — этого он вслух не произнес, но и так было понятно. В последний раз он прикрыл его в случае с задержанным мальчишкой, когда Трульс слегка распустил руки, в результате чего у парня очень некстати повредилось зрение. Микаэль, естественно, устроил Трульсу разнос, сказал, что он ненавидит насилие в полиции, что в его отделе этого никогда не будет, что, к сожалению, он, как начальник, обязан сообщить о проступке Трульса юристу Стратегического штаба, а уж она решит, надо ли направлять дело дальше, на рассмотрение в Особый отдел. Но зрение у мальчишки восстановилось почти полностью, Микаэль заключил сделку с его адвокатом — полиция сняла обвинения в хранении наркотиков, и на этом все закончилось. Как будто ничего и не было. Долгие дни сидения на стуле с ногами на столе. Именно туда Трульс Бернтсен и собирался их водрузить, когда выглянул в окно на Бутс-парк, как делал по десять раз на дню, и увидел старую липу посреди аллеи, ведущей к следственному изолятору. Он уже появился. Этот красный плакат. Трульс почувствовал, как по телу побежали мурашки, почувствовал, как участился пульс. И поднялось настроение. Он вскочил, надел пиджак и оставил кофе нетронутым на столе. От Полицейского управления до церкви района Гамлебюен идти восемь минут быстрым шагом. Трульс Бернтсен прошел по улице Осло-гате к Минне-парку, повернул налево на мост Дювекес и попал в сердце Осло, туда, откуда когда-то начался город. Сама церковь была скромно, почти бедно украшена, без всяких вычурных орнаментов, присущих церкви периода нового романтизма, расположенной рядом с Полицейским управлением. Но история церкви Гамлебюена была насыщеннее. Во всяком случае, если хотя бы половина баек, которые в детстве рассказывала ему бабушка, были правдивыми. Семья Бернтсенов переехала из старого дома в центре города в новостройки Манглеруда в конце пятидесятых, когда район был только-только построен. Но интересно, что именно Бернтсены, коренные жители Осло, рабочие в трех поколениях, чувствовали себя здесь чужаками. Потому что первыми жителями новостроек в пятидесятые годы были крестьяне и переселенцы из других мест, приехавшие в Осло в поисках новой жизни. И когда в семидесятые — восьмидесятые годы отец Трульса напивался в стельку, выходил на балкон их квартиры в многоэтажном доме и начинал поносить всех и вся, Трульс либо уходил к своему лучшему и единственному другу Микаэлю, либо к бабушке в Гамлебюен. Она рассказывала, что церковь Гамлебюена была построена на том месте, где в XIII веке находился монастырь, в стенах которого монахи заперлись, чтобы переждать в молитвах разгул «черной смерти»,[13] но люди посчитали, что они заперлись, чтобы не выполнять свой христианский долг по отношению к ближним и не ухаживать за зараженными. Когда же канцлер повелел взорвать монастырские ворота, потому что обитатели монастыря на протяжении нескольких месяцев не подавали признаков жизни, он узрел крысиный пир на гниющих телах монахов. Любимая бабушкина сказка на ночь была о том, как на этом же месте построили психиатрическую лечебницу, прозванную «кукольным домом», и как некоторые сумасшедшие жаловались, что по ночам в коридорах здания разгуливают мужчины в монашеских одеяниях. А когда один из пациентов сорвал у монаха с головы капюшон, его взору предстало бледное лицо с пустыми глазницами, изъеденное крысами. Но больше всего Трульсу нравилась история об Аскиле Ушане. Он жил и умер более ста лет назад, в те времена, когда Кристиания[14] стала настоящим городом, а церковь Гамлебюен уже давным-давно была построена. Говорили, что его призрак бродил по кладбищу, по близлежащим улицам, по порту и Квадратуре. Но только по этим местам, потому что Аскиль Ушан был одноногим и не мог уходить далеко от своей могилы, ведь ему надо было успеть вернуться до наступления утра, говорила бабушка. Аскиль Ушан потерял ногу под колесами пожарной телеги, когда ему было три года, но, по словам бабушки, острые на язык жители восточных районов предпочли дать ему кличку, связанную с размером его ушей. Времена были тяжелые, и выбор профессии для одноногого ребенка был предопределен. Так что Аскиль Ушан занялся попрошайничеством и вскоре стал привычным зрелищем на улицах растущего города. Он всегда был в хорошем настроении и готов поболтать. Особенно с теми, кто средь бела дня сидел в пивнушках и не имел работы, но у кого внезапно на руках появлялись деньги. Тут и Аскилю Ушану кое-что перепадало. Но иногда Аскилю требовалось чуть больше денег, и тогда, случалось, он рассказывал полиции о тех, кто в последнее время был особенно щедрым. И кто, опрокинув четвертый стакан и не обращая внимания на безобидного попрошайку, пристроившегося сбоку, рассказывал, как его пригласили ограбить ювелира на улице Карла Йохана или торговца древесиной в Драммене. Поползли слухи о том, что у Аскиля Ушана действительно очень большие уши, и после раскрытия одного ограбления в Кампене Аскиль Ушан пропал. Тело его так и не было найдено, но однажды зимним утром на ступенях церкви Гамлебюена люди увидели костыль и два отрезанных уха. Аскиля похоронили где-то на церковном кладбище, но, поскольку ни один священник не прочел над его телом молитву, он не упокоился. Поэтому после наступления темноты в Квадратуре или поблизости от церкви можно было наткнуться на хромого мужчину в низко натянутой на голову шапке, просящего подать ему два эре, «два эре!». И не подать попрошайке считалось плохой приметой. Вот что рассказывала бабушка. Тем не менее Трульс Бернтсен проигнорировал худого попрошайку с темной кожей в чужеземных одеждах, сидевшего у входа на кладбище, и зашагал по гравиевой дорожке между могилами, считая их. Дойдя до седьмой, свернул налево, затем, отсчитав третью, направо и остановился у четвертого могильного памятника. Имя, высеченное на камне, ничего ему не говорило. А. К. Руд. Он умер в 1905 году, когда Норвегия обрела независимость; ему был всего двадцать один год, но, кроме дат рождения и смерти, на камне не было ничего, даже обычного пожелания почивать с миром или какого-либо другого в буквальном смысле крылатого выражения. Возможно, это потому, что памятник был слишком маленьким для длинного текста. Но пустая ровная поверхность памятника прекрасно подходила для написания мелом коротких сообщений, именно поэтому они его и выбрали. ЦАЛЬШУДА УРИТЖГСО Трульс расшифровал текст с помощью простого кода, которым они пользовались, чтобы случайные прохожие не смогли понять сообщение. Он начал с конца, прочитал две последние буквы, затем две перед ними, и так далее. СОЖГИ ТУРДА ШУЛЬЦА Трульс Бернтсен не стал записывать сообщение. Ему это не требовалось. У него была прекрасная память на имена, что постоянно приближало его к кожаным сиденьям «Ауди Ку-5 2.0» с шестиступенчатой коробкой. Он стер надпись рукавом куртки. Попрошайка поднял глаза на Трульса, когда тот прошел обратно. Наверняка на него работает целая рота нищих, а где-то поблизости стоит его машина. «Мерседес», вроде бы такие им по вкусу? Начали бить церковные колокола. В прайс-листе было написано, что «Ку-5» стоит 666 тысяч. И если в этом был какой-то тайный смысл, то от Трульса Бернтсена он ускользнул. — Ты хорошо выглядишь, — сказала Беата, вставляя ключ в замок. — И пальчик у тебя классный. — Сделано в Гонконге, — ответил Харри, потерев короткую титановую фалангу. Пока маленькая бледная женщина открывала двери, он разглядывал ее. Тонкие короткие светлые волосы, забранные резинкой. Кожа настолько прозрачная, что видна красивая сетка кровеносных сосудов на виске. Женщина напоминала ему голую крысу, на которой опробовали методы лечения рака. — Поскольку ты написала, что Олег обитал на месте преступления, я подумал, что смогу попасть внутрь при помощи его ключей. — Замок в этой двери давным-давно был сломан, — сказала Беата, распахивая дверь. — Проходи. Мы вставили новый замок, чтобы наркоманы не вернулись и не испачкали место преступления. Харри кивнул. Это типично для наркоманских притонов, для квартир, в которых проживает несколько наркоманов. Нет смысла ставить замки, они будут немедленно сломаны. Во-первых, все торчки вламываются в те квартиры, где, по их сведениям, может быть дурь. Во-вторых, даже те, кто живет вместе, обязательно воруют друг у друга. Беата отодвинула в сторону опечатывающие квартиру ленты, и Харри проник внутрь. На крючках в коридоре висели одежда и пластиковые пакеты. Харри заглянул в один из них. Сердцевина от рулона бумажных полотенец, пустые пивные банки, мокрая футболка со следами крови, кусочки фольги, пустая сигаретная пачка. У одной стены были составлены пустые коробки из-под пиццы «Грандиоза», и эта грандиозная башня скоро могла бы достать до потолка. Еще в квартире стояли четыре одинаковые белые вешалки. Харри удивился, но потом сообразил, что вешалки ворованные и их просто не удалось продать. Он вспомнил, что в наркоманских притонах постоянно обнаруживались вещи, за которые обитатели этих притонов очень надеялись выручить деньги. В одном месте полиция нашла сумку с шестьюдесятью устаревшими, давно вышедшими из употребления мобильными телефонами, в другом — частично разобранный мопед на кухне. Харри вошел в гостиную. Здесь пахло смесью пота, пропитанного пивом дерева, мокрого пепла и чего-то сладкого, что Харри не сумел определить. В гостиной не было мебели в обычном понимании. На полу лежали четыре матраца, как в лагере вокруг костра. Из одного матраца под углом девяносто градусов торчал кусок проволоки в форме латинской буквы Y. Квадрат пола между матрацами был черным от следов огня вокруг пустой пепельницы. Харри предположил, что содержимое пепельницы забрали эксперты. — Густо лежал здесь, у стены в кухне, — сказала Беата. Она стояла в дверном проеме между гостиной и кухней и указывала на место, где был обнаружен труп. Вместо того чтобы пройти на кухню, Харри остановился в дверях и огляделся. Это привычка. Не привычка криминалиста обследовать место преступления издалека, начинать прочесывание с периферии, постепенно приближаясь к трупу. И не привычка полицейского из дежурной части или патрульной машины, который, первым прибыв на место преступления, прекрасно осознает, что может испачкать его собственными следами или, в худшем случае, уничтожить имеющиеся следы преступников. Здесь люди Беаты уже давно сделали все, что нужно. Нет, это была привычка следователя-тактика. Того, кто знает, что у него есть только один шанс получить первые чувственные впечатления, позволить почти незаметным деталям рассказать свою историю, оставить свои отпечатки до того, как цемент застынет. Это должно случиться сейчас, прежде чем включится аналитическая часть мозга, та, которой нужны четко сформулированные факты. Харри обычно определял интуицию как простые логические заключения, основанные на обычной информации, полученной при помощи органов чувств, которые мозг не смог или не успел перевести на понятный язык. Но это место не слишком много поведало Харри о произошедшем убийстве. Он видел, слышал и обонял квартиру, где жили более или менее случайные люди, которые собирались вместе, ширялись, спали, изредка ели и через какое-то время исчезали. Уходили в другой притон, в палату хосписа, в парк, в мусорный бак, в спальный мешок под мостом или же под могильный камень в белом ящике. — Нам, естественно, пришлось здесь немного прибрать, — сказала Беата, отвечая на его незаданный вопрос. — Везде был мусор. — Наркота? — спросил Харри. — Мешок несваренных ватных тампонов, — ответила Беата. Харри кивнул. Наиболее истощенные и нищие наркоманы обычно собирали ватные тампоны, которыми пользовались для очистки наркотиков от шлаков во время забора жидкости в шприц. В черный день эти тампоны можно было сварить, а отвар вколоть. — И презерватив с семенной жидкостью и героином. — Да ну? — Харри поднял бровь. — Советуешь попробовать? Беата залилась краской, как в те годы, когда она была скромной выпускницей полицейской школы, какой он ее еще помнил. — С остатками героина, если точнее. Мы думаем, что презерватив использовался для хранения, а когда хранить стало нечего, его применили по прямому назначению. — Ммм, — сказал Харри. — Торчки, которые заботятся о предохранении. Неплохо. Выяснили, кто… — ДНК с внутренней и внешней стороны презерватива принадлежат двум знакомым нам людям. Одной шведской девочке и Ивару Торстейнсену, больше известному как Спидвар. — Спидвар? — Обычно он угрожает полицейским грязными шприцами. Утверждает, что заражен. — Ммм, тогда понятно, почему он пользовался презервативом. В насилии замечен? — Нет, всего несколько сотен взломов, хранение и торговля. И даже ввоз в страну. — Но угрожал убить кончиком шприца? Беата вздохнула и сделала шаг в гостиную, повернувшись к нему спиной.