— Как к этому отнесется Эванджелин? — я покраснела, мое дыхание участилось. — Мне не кажется, что она поймет. — Не впутывай ее в это дело. — Это обоснованный вопрос. Он сжал челюсть. — Это касается только Эванджелин и меня. Были ли у него к ней чувства? Настоящие? Мои колени ослабли, и я опустилась на край бледно-голубого дивана. Эфраим прислонился плечом к дверному косяку, и я впервые обратила внимание на черный шелковый мешочек, свисающий с его пальцев. — Вот, — сказал он, протянув его мне. — У тебя есть идеи, почему Алистер попросил меня отдать тебе это? Я поняла, что он не намерен подходить ко мне, и через мгновение тяжело поднялась на ноги, каждый шаг в сторону нового мужа был продиктован исключительно любопытством. Даже не встретившись с Эфраимом взглядом, я взяла мешочек и перевернула его вверх дном, пока на мою ладонь не вывалился маленький прохладный предмет. Круглый золотой кулон, прикрепленный к тонкой цепочке, послал мне блик. Я перевернула кулон. Из бледных нитей был выткан замысловатый узор в виде цветка в центре, и все это хранилось под гладким стеклянным куполом. Почти как медальон. — Никогда такого не видела. — Траурное украшение, — спокойно сказал Эфраим. — Этот цветок сделан из человеческого волоса. Я вздрогнула и положила ожерелье на мраморный журнальный столик. — Чей волос? — Я надеялся, что ты сможешь мне сказать. — Эфраим присел на диван, вытянув перед собой длинные ноги. — Твой дед дал мне это примерно за неделю до своего падения. Он предупредил меня, что ты скоро вернешься домой, и что я должен отдать его тебе. — Не могу даже представить, почему. — Я тяжело сглотнула, не решаясь задать вопрос, который так и вертелся у меня в голове. — А с дедушкой все было в порядке, когда он умер? Эфраим нахмурил брови. — Ну, нет, не было. Боюсь, поэтому он и не выжил. — Я не имела в виду… — Я знаю, что ты имела в виду. У нас с ним был связный, живой разговор за несколько дней до его падения. Я вздохнула, не обращая внимания на острую боль в груди от нахлынувшей тоски. — Я не знаю, что делать со всем этим. Он оставил мне загадочное письмо, старинное траурное украшение и организовал брак по расчету. Не могу же я быть единственной, кому все это кажется нелепым. — Какое письмо? — Что? — Ты сказала, что он оставил тебе письмо. Мои щеки потеплели. Тетя Адель всегда подшучивала, что если кто-то хочет запустить сплетню, он должен рассказать мне секрет. — Я не буду просить тебя предать доверие твоего деда, — выпрямился Эфраим. — Но спрошу тебя — и только один раз. Кому-нибудь угрожает опасность? — Я так не думаю. То есть, я не уверена. И уже с трудом могу сказать, что реально, а что нет. — Я почувствовала знакомое ощущение приближающегося спазма в горле, и рефлекторно потерла его. Глаза Эфраима сузились при этом движении. — Вот что мы знаем, — сказал он. — Твой дед скончался, и в Дарлинг-Хаус почти сразу же вломились. Ничего не взяли. Также он оставил тебе загадочное письмо и волосы покойника. Итак, вопрос остается открытым. Что происходит? И, что еще важнее, почему ты в центре этого? — Как это я в центре? — Очевидно, это связано со стеклом. — Почему со стеклом? — Потому что теперь ты единственная, с кем оно будет разговаривать. Я уже пришла к такому же выводу, но не собиралась этого признавать. — Совпадение. Он прищурился, посмотрев на меня. — Я понял, в чем моя обязанность. За это жуткое ожерелье я больше не отвечаю. Считай, что это мой свадебный подарок. Я изучала ожерелье на столе. О траурных украшениях я узнала еще в колледже. Эта мода появилась в викторианскую эпоху, когда смерть от таких болезней, как холера и туберкулез, была настолько распространена, что семьи жили в состоянии вечной утраты. Смерть была частью культуры, поэтому ношение волос умершего любимого человека воспринималось скорее как романтическое воспоминание, чем как что-то жуткое. Я взяла в руки кулон и провела большим пальцем по состарившемуся стеклу. Сохранила бы я прядь волос Сета, если бы у меня была такая возможность? — Есть еще кое-что, — сказал Эфраим, достав из кармана пиджака черный конверт. Он бросил его на стол. На лицевой стороне золотыми буквами было написано мое имя, отчетливый почерк дедушки Алистера я узнала сразу. Я напряглась. Не хотела знать, что там написано. Я вспомнила первое письмо. То, которое Соломон вручил мне в ночь перед похоронами. Дедушка сказал мне, что скоро будет больше информации. Сколько же будет таких писем? — Ты собираешься открыть его? — спросил Эфраим. Вопреки здравому смыслу, мои пальцы зудели от желания взять конверт и сломать печать, хотя бы для того, чтобы еще раз услышать дедушку. Но слишком многое уже произошло сегодня утром, и я не была готова смотреть на что-то такое теплое и личное, когда все еще чувствовала себя такой злой. Я вздохнула и прищурилась. — Ты серьезно? — Да. — Не собираешься его читать? — Нет. — Я бы хотел, чтобы ты его прочитала. — Ну, тогда я точно не буду. Эфраим мрачно усмехнулся и наклонился вперед, в его глазах зарождалась буря разочарования. — Я так же втянут в это все, как и ты, Уитни. И хотел бы знать, что происходит. Я взяла конверт, провела пальцем по гладкому краю, затем положила его на диван рядом с собой. — Я обещаю поделиться любой важной информацией. — Я подняла подбородок. — Также имей в виду, что общего у нас — только фамилия. У тебя нет никаких других прав на меня. Ты не имеешь права пытаться указывать мне, что и как делать. Я буду управлять Darling Glass по своему усмотрению. Приходить и уходить, когда посчитаю нужным, как захочу и с кем захочу. Он нахмурился. — Как и я. — Хорошо. — Хорошо. — Эфраим потянулся к траурному ожерелью, лежащему на столе, его загорелые пальцы осторожно обхватили длинную цепочку. Он опустил его обратно в черный атласный мешочек и протянул его мне. — Мне нужно забрать кое-какие вещи наверху, — сказал он. — Мы должны вернуться в Дарлинг-Хаус. Мне сообщили, что Адель готовит сегодня мое любимое блюдо на поздний завтрак. — Жареный цыпленок и вафли. — Я слегка улыбнулась знакомому воспоминанию. Он пристально посмотрел на меня, затем кивнул. — Устраивайся поудобнее. — Эфраим.