ГЛАВА 31 Мост Сечени или Цепной мост — один из восьми мостов Будапешта, протянувшийся на более тысячу футов через Дунай. Как символ связи между Востоком и Западом, мост считается одним из самых красивых в мире. «Что я делаю? — раздумывал раввин Ковеш, глядя через перила в водоворот черной воды внизу. — Епископ советовал мне оставаться дома». Ковеш знал, что не должен был выходить, и все же, когда он чувствовал себя неуютно, что-то такое в самом мосте всегда притягивало к нему. В течение многих лет он по ночам приходил сюда поразмыслить и любовался бессмертным видом. На Востоке, в Пеште, гордо возвышался освещенный фасад Дворца Грешам, стоявшего напротив колоколен базилики св. Иштвана. На Западе, в Буде, на вершине Замкового холма, тянулись крепостные стены Будайской крепости. И к северу, на берегу Дуная, раскинулись элегантные шпили здания парламента, самого большого во всей Венгрии. Однако Ковеш подозревал, что не только из-за красивого вида его постоянно тянуло на Цепной мост. Было еще кое-что другое. Навесные замки. Вдоль перил моста и сплетения проводов висели сотни замков — на каждом пара инициалов, и все они навечно прикованы к мосту. Традиция заключалась в том, что на этом мосту встречались двое влюбленных, писали свои инициалы на замке, прикрепляли замок к мосту, а затем бросали ключ в глубокую воду, где он будет покоиться вечно, как символ их вечной связи. «Простейшее из обещаний,» — подумал Ковеш, касаясь одного из болтающихся замков. Моя душа прикована к твоей душе навсегда. Всякий раз, когда Ковешу нужно было напомнить себе, что в мире существует безграничная любовь, он приходил к этим замкам. И сегодня была одна из таких ночей. Когда он смотрел вниз в бурлящую воду, ему казалось, что мир для него стал двигаться слишком быстро. «Возможно, здесь мне больше не место». Что когда-то считалось тихими моментами одиночества в жизни — несколько минут езды в пустом автобусе, или прогулка до работы, или ожидание встречи — теперь стало невозможным, и люди непроизвольно потянулись за своими телефонами, наушниками и играми, неспособные бороться с захватывающим притяжением технологий. Чудеса прошлого уходили прочь, побежденные постоянным голодом ко всем новшествам. Теперь, когда Иегуда Ковеш смотрел вниз в воду, он чувствовал себя все более утомленным. Его видение как будто размылось, и перед ним появились жуткие, аморфные фигуры, движущиеся под водой. Река внезапно оказалась похожей на клубящийся туман из существ, оживающих в глубине. — A viz el, — прознес голос за его спиной. — Живая вода. Раввин обернулся и увидел мальчика с вьющимися волосами и глазами, полными надежд. Мальчик напомнил Иегуде себя в молодые годы. — Прошу прощения? — сказал раввин. Мальчик открыл рот, чтобы заговорить, но вместо языка из его горла вырвалось электронное жужжание и ослепительный белый свет вспыхнул в его глазах. Раввин Ковеш проснулся от удушья, сидя выпрямившись в своем кресле. — Oy gevalt!* * О, боже!(идиш) Телефон на его столе разрывался, и старый раввин развернулся, в панике разглядывая свой кабинет. К счастью, он был совершенно один. Он чувствовал, как бешено колотилось его сердце. — Какой странный сон, — подумал он, пытаясь восстановить дыхание. Телефон настойчиво звонил, и Ковеш знал, что в такой час это наверняка епископ Вальдеспино с вопросом насчет своей транспортировки в Мадрид. — Епископ Вальдеспино, — ответил раввин, все еще чувствуя себя сбитым с толку. — Какие новости? — Раввин Иегуда Ковеш? — спросил незнакомый голос. — Вы меня не знаете, и мне не хочется вас пугать, но вы должны внимательно выслушать меня. Неожиданно Ковеш насторожился. Голос был женский, но каким-то образом видоизмененный, и звучал искаженно. Звонивший говорил по-английски с небольшим испанским акцентом. — Я меняю свой голос ради сохранения тайны. Я прошу прощения за это, но через мгновение вы поймете, почему. — Кто это? — спросил Ковеш. — Я ревностный хранитель — кто не приемлет пытающихся скрыть правду от общественности. — Я… не понимаю. — Раввин Ковеш, я знаю, что вы присутствовали на частной встрече с Эдмондом Киршем, епископом Вальдеспино и Алламой Саидом аль-Фадлом три дня назад в монастыре Монсеррат. «Откуда она это знает?» — Кроме того, я знаю, что Эдмонд Кирш предоставил вам троим обширную информацию о своем недавнем научном открытии… а вы теперь вступили в заговор, чтобы скрыть это. — Что? — Если не отнесетесь серьезно к моим словам, я предвижу, что вы окажетесь мертвым уже к утру, устраненный длинной рукой епископа Вальдеспино. — Звонящая остановилась. — Как Эдмонд Кирш и ваш друг Саид аль-Фадл. ГЛАВА 32 Мост Ла Сальве в Бильбао через реку Нервион проходит в такой билизости к музею Гуггенхейма, что эти два сооружения порой выглядят слившимися в одно. Сразу узнаваемый по своей уникальной центральной опоре — возвышающейся ярко-красной стойке в форме гигантской буквы «Н» — мост взял свое название Ла Сальве (спасение) из народных сказаний о моряках, возвращавшихся с моря по этой реке и произносивших благодарственные молитвы за благополучное возвращение домой. Выйдя с задней стороны здания, Лэнгдон и Амбра быстро преодолели короткое расстояние от музея до речной набережной и теперь ждали, как и требовал Уинстон, на тротуаре, в тени, прямо под мостом. «Чего ждали?» Недоумевавший Лэнгдон задавался таким вопросом. Когда они пробыли в этом сумраке какое-то время, Лэнгдон заметил дрожь в стройной фигуре Амбры под облегающим вечерним платьем. Он снял свой фрак и накинул ей на плечи, расправив ткань ей по рукам. Ничего не сказав, она вдруг повернулась лицом к нему. На мгновение Лэнгдон опасался, что он переступил границу, но на лице Амбры не было неудовольствия, а скорее благодарность. — Спасибо, — прошептала она, пристально глядя на него. — Спасибо, что помогли мне. Неотрывно глядя ему в глаза, Амбра Видаль приблизилась, взяла Лэнгдона за руки и сжала их так, будто пыталась впитать тепло и спокойствие, которые он мог ей дать. Затем столь же быстро она отпустила его руки. — Извините, — прошептала она. — Conducta impropia*, как сказала бы моя мама. * неправильно повела себя (исп.) Лэнгдон одобрительно усмехнулся. — Смягчающие обстоятельства, как сказала бы моя мама. Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла недолгой. — Я чувствую себя совершенно разбитой, — сказала она, отведя взгляд. — То, что сегодня произошло с Эдмондом… — Это ужасно… чудовищно, — сказал Лэнгдон, понимая, что все еще слишком потрясен, чтобы полностью выразить свои эмоции. Амбра задумчиво смотрела на воду. — А мысль, что к этому причастен мой жених, дон Хулиан… Лэнгдон услышал ощущение предательства в ее голосе и не знал, что ответить. — Понимаю, как это выглядит, — сказал он, мягко касаясь этой деликатной темы, — но мы точно этого не знаем. Возможно, принца Хулиана и не уведомляли заранее о сегодняшнем убийстве. Убийца мог действовать в одиночку или работать не на принца, а на кого-то другого. Неубедительным выглядит, что будущий король Испании стал дирижировать публичным убийством гражданина своей страны — особенно если это можно отследить и выйти прямо на него. — Отследить его можно было только потому, что Уинстон догадался о включении Авилы в список гостей в последний момент. Возможно, Хулиан считал, что никто не вычислит нажавшего на курок. Лэнгдону пришлось признать, что у нее были основания так думать. — Мне ни в коем случае нельзя было обсуждать с Хулианом презентацию Эдмонда, — сказала Амбра, вновь повернувшись к нему. — Он отговаривал меня участвовать в ней, и я попыталась его уверить, что моя роль будет минимальной, что все там — не более чем видеопроекция. Кажется, я даже сказала Хулиану, что Эдмонд будет управлять презентацией своего открытия со смартфона. — Она сделала паузу. — А значит, если они выяснят, что мы забрали телефон Эдмонда, то поймут, что его открытие все еще может быть обнародовано. И я просто не знаю, как далеко Хулиан зайдет, чтобы этому помешать. Лэнгдон задержал взгляд на этой красивой женщине. — Вы что, совсем не доверяете своему жениху? Амбра глубоко вздохнула.