Ответил Уинстон невозмутимо. — Что ж, такой вопрос часто возникает, не так ли? В вашем мире классического искусства произведения почитают за искусство их выполнения художником — а именно, насколько искусно он прикладывает кисть к холсту или долото к камню. В современном же искусстве шедевр зачастую заключен в идее, а не в исполнении. Например, кто угодно смог бы сочинить сорокаминутную симфонию состоящую всего из одного аккорда и тишины, но идея эта возникла именно у Ива Кляйна. — Неплохое объяснение. — Разумеется, скульптура FOG* — типичный пример концептуального искусства. У художницы возникла идея — пропустить под мостом перфорированные трубы и напустить на лагуну туман — однако создано произведение было местными водопроводчиками. — Тут Уинстон сделал паузу. — Хотя я лично ставлю высшие баллы художнице — за использование носителя в качестве кода. * Туман (англ.) — Fog — это аббревиатура? — Да. Зашифрованное посвящение архитектору здания музея. — Фрэнку Гери? — Фрэнку О. Гери*, — поправил его Уинстон. * Frank O. Gehry — Умно. Когда Лэнгдон направился к окнам, Уинстон произнес: — Отсюда у вас хороший вид на паучиху. Вы уже видели «Маман» по дороге сюда? Лэнгдон посмотрел в окно через лагуну на огромную скульптуру паучихи на площади. — Да, такую пропустить трудно. — Из вашего тона я заключаю, что вы — не ее поклонник. — Пытаюсь стать таковым, — Лэнгдон призадумался. — Как любитель классики, я здесь немного не в своей тарелке. — Интересно, — сказал Уинстон. — А я предполагал, что вы больше, чем кто-либо, оцените «Маман». Она ведь прекрасный пример классического представления о сочетаемости предметов. По существу, вы могли бы при желании использовать ее в преподавательской аудитории при очередном изложении этой концепции. Лэнгдон разглядывал паучиху, не находя ничего подобного. Когда доходило до преподавания сочетаемости, он предпочитал что-либо более традиционное. — Думаю, я обошелся бы скульптурой Давида. — Да, Микеланджело — это золотой стандарт, — причмокнув, отозвался Уинстон, — он блестяще расположил Давида в женоподобном контрапосте, расслабленным запястьем придерживающего незаряженную пращу, что придает ему женственную уязвимость. И все же глаза Давида излучают убийственную решимость, его сухожилия и вены вздуты от предвкушения убийства Голиафа. Работа одновременно нежная и убийственно сильная. Лэнгдон был впечатлен описанием и пожелал, чтобы у его собственных учеников было четкое понимание шедевра Микеланджело. — «Маман» не отличается от «Давида» — заметил Уинстон. — Столь же дерзкое сочетание противоположных архетипических принципов. В природе «черная вдова» — существо пугливое, хищница, которая завлекает свои жертвы в паутину и убивает их. Хоть она и убийца, здесь она изображена с развившимся яичным мешком, приготовившейся дать новую жизнь, что делает ее хищницей и основательницей рода одновременно — мощный стан, возвышающийся на невероятно стройных лапах, что придает ей и силу и хрупкость. Маман можно было бы назвать Давидом наших дней, если позволите. — Не позволю, — улыбнувшись, отозвался Лэнгдон, — но должен признать, ваш анализ дает мне пищу для размышлений. — Хорошо, тогда давайте, я покажу вам всего один, заключительный экспонат. Вышло так, что это оригинал работы Эдмонда Кирша. — Вот как? Я и не знал, что Эдмонд — художник. Уинстон рассмеялся. — Я предоставлю вам самому об этом судить. Лэнгдон позволил Уинстону провести себя мимо окон к вместительной нише, где перед висевшим на стене большим комом высушенной грязи уже собралась группа гостей. Поначалу сей ком затвердевшей глины напомнил Лэнгдону ископаемый музейный экспонат. Но в этой грязи не было окаменелостей. Вместо этого в ней были грубо выгравированные отметины, похожие на такие, что мог бы вывести ребенок палкой в незастывшем цементе. Толпа не впечатлилась. — Это сделал Эдмонд? — заропотала одетая в норку женщина с увеличенными ботоксом губами. — Не понимаю. В Лэнгдоне проснулся преподаватель. — Вообще-то, это весьма умно, — вмешался он. — Пока что это мой любимый экспонат во всем музее. Женщина повернулась, взглянув на него чуть ли не с презрением. — Да неужели? Так просветите же меня. — С удовольствием. — Лэнгдон приблизился к группе отметин, грубо нацарапанных на поверхности глины. — Ну, прежде всего, — сказал Лэнгдон, — Эдмонд гравировал этот кусок глины в знак почтения к самому раннему письменному языку человечества — клинописи. Женщина моргнула, с неуверенностью разглядывая. — Три глубоких отметины в середине, — продолжил Лэнгдон, отображают слово «рыба» на ассирийском. Это называется пиктограммой. Если внимательно посмотреть, можно представить устремленный вправо открытый рыбий рот, а также треугольные чешуйки на ее теле. Собравшаяся толпа подняла головы, изучая вновь эту работу. — А если вы посмотрите сюда, — сказал Лэнгдон, указав на ряд углублений слева от рыбы, — то увидите, что Эдмонд сделал отпечатки в грязи, чтобы представить исторический эволюционный путь рыбы на землю. Головы начали с благодарностью кивать. — И наконец, — сказал Лэнгдон, — асимметричная звездочка справа — символ, который оказывается потребляет рыба — является одним из самых старых исторических символов для Бога. Накачанная ботоксом женщина обернулась и хмуро посмотрела на него. — Рыба ест Бога? — Очевидно, так. Это — игривая версия Дарвинской рыбы — эволюционная религия потребления. — Лэнгдон непринужденно пожал плечами. — Как я сказал, довольно умно. Уходя Лэнгдон слышал, как за спиной бормотала толпа, а Уинстон рассмеялся. — Очень забавно, профессор! Эдмонд оценил бы вашу импровизированную лекцию. Не многие люди могут это расшифровать. — Что ж, — сказал Лэнгдон, — вообще-то это моя работа. — Да, и теперь я понимаю, почему мистер Кирш попросил меня считать вас экстра-специальным гостем. На самом деле он попросил меня показать вам то, что не придется испытать сегодня вечером ни одному из гостей. — Боже, и что же это будет? — Направо от главных окон вы видите коридор, который огорожен? Лэнгдон пристально посмотрел направо. — Вижу. — Хорошо. Прошу следуйте за мной. С сомнением Лэнгдон повиновался последовательным инструкциям Уинстона. Он пошел к входу в коридор, и убедившись дважды, что никто не наблюдает, осторожно протиснулся за стойки и проскользнул по коридору с глаз долой. Теперь, оставив слева толпу атриума, Лэнгдон прошел тридцать футов к металлической двери с цифровой клавиатурой. — Наберите эти шесть цифр, — сказал Уинстон, сообщив Лэнгдону код. Лэнгдон ввел код, и дверь открылась. — Отлично, профессор, прошу входите. Лэнгдон постоял минуту, сомневаясь, что ожидать. Наконец, собравшись с духом, он открыл дверь. Пространство внутри было абсолютно темным. — Я включу для вас свет, — сказал Уинстон. — Прошу входите и закройте дверь. Лэнгдон медленно зашел, вглядываясь в темноту. Он закрыл за собой дверь, и замок щелкнул. Постепенно по краям комнаты начал загораться мягкий свет, освещая необычайно похожее на пещеру пространство — одиночную зияющую камеру, вроде самолетного ангара для парка аэробусов. — 34 тысячи квадратных метров, — сообщил Уинстон. Комната полностью затмевала атриум. Когда свет разгорелся ярче, Лэнгдон увидел группу массивных форм на полу — семь или восемь призрачных силуэтов — словно динозавров, пасущихся в ночи. — Что, черт побери, я вижу перед собой? — потребовал объяснить Лэнгдон. — Это называется «Материя времени». — Улыбающийся голос Уинстона прозвучал в наушниках Лэнгдона. — Это самое тяжелое произведение искусства в музее. Более двух миллионов фунтов. Лэнгдон по-прежнему проявлял нетерпение. — Но почему я здесь один?