Илья выбежал на улицу, вспоминая короткую дорогу к дому Ковалевых. Судя по всему, на празднике она была только для того, чтобы предупредить его о чем-то. «Только вот, о чем?» – думал Илья, сразу за домом перейдя на бег. «Неужели поговорить нельзя, объясниться? Что за тайны? А еще делает вид, что не знает ничего. Пояс отдала зачем-то». Он остановился, и уже через минуту снова стоял в выделенной ему горнице. Во второй раз офицер шел медленнее и к дому Ковалевых добрался в ночь. Окна все ещё были заколочены. Через невысокий плетень хорошо было видно двор. Здесь слепая баба Нина, утирала передником густые ягодные капли, пока качалась и скрипела от ветра дверь птичника, а за ней вздрагивали по очереди и хлопали крыльями спящие на насесте куры. Он вошел и присел у лавки, где тогда нашел пуговицу. От движения проснулся и застрекотал сверчок, зашумела побеспокоенная мошкара. 17. «Голову морочат, укрывают беглого, а Остафьевы им родня и пособники. Вернусь в город, доложу и испрошу возбудить судебное следствие, чтобы допросили, как полагается всех свидетелей, независимо от положения с протоколом. Посмотрим, как они тогда будут мне в глаза смотреть. И разжаловать – не разжалуют». Богомолов с досадой вздохнул. Переведенный из Астрахани начальник земской полиции не отличался дисциплиной, да еще был вороват. Хлопотал он только о выгодной покупке амуниции для нижних чинов его полицейской команды. Настолько выгодной, что после того, как Дума отпустила в распоряжение почти шесть тысяч рублей, полицейские за три года не увидели даже рубашечного холста. Два убитых крестьянина, если бы не отъезд Богомолова, едва ли кто-то заметил. Деревня в силу многих причин была слишком далека от сознания и графа Павла Трофимовича Баранова, вступившего в должность тверского военного губернатора совсем недавно. Если и были у него заботы, то после открытия движения по Николаевской железной дороге, соединившей Тверскую и Московскую губернии, они свелись к огромному числу по ней приезжающих. Расследованием крестьянских преступлений либо не занимались вовсе, либо передавали в канцелярию, чтобы схоронить среди вороха бумаг, забывая указать в отчетах. На приемах, граф, пряча в усах белозубую улыбку с удовольствием отмечал, что «сельские общества весьма часто пользуются представленным им правом самостоятельно удалять из среды своей порочных людей, впадающих в преступления более или менее тяжкие». Правда в том, что деревенский уклад жизни хоть и позволял поучать пьяных и распоясавшихся, бить самодурцев и прятать от них жен, но от настоящей беды защитить не мог. А то, что творилось в Низовке и вовсе было иным. Жутким, неестественным, необъяснимым. Не стоившим возможно внимания интеллигентного человека, и, если уж совсем откровенно, уехать прямо сейчас на сизом от пыли поезде или в трясущемся тарантасе с подвыпившим кучером было б верней всего. Маклаковы – вот кому унтер-офицеру Богомолову было по-настоящему стыдно смотреть в глаза. Вооружившись этой мыслью, словно револьвером «Смит и Вессон», который им одно время выдавали в качестве личного оружия, он громко постучал в запертую дверь. По избе разнеслось эхо. Луна немного посеребрила видимый отсюда кусочек реки и тут же скрылась. Сделалось тихо. Замерли ночные птицы, мошки, даже река тянулась безмолвно и вкрадчиво. «Не загуби душки!» – где-то очень близко пропел женский красивый голос и смолк. «Не дай удавитца!» – вторил ему второй, чуть выше, но также ровно, не по-деревенски правильно. Илья, весь обратившись в слух, ступая неслышно, спустился с пригорка, где стоял дом Ковалевых. Он вспомнил, как некоторое время назад также стучался в закрытую дверь, а потом спас из воды сына Остафьева. К реке с тех пор не ходил никто кроме редких рыбаков вроде Дрожжина. Негромко затянула гармоника, но не скрипуче, а по-новому нежно и успокаивающе. Где-то совсем рядом послышалось движение, но вокруг, на сколько хватало глаз, не было ни души. Илья направился к той самой поляне, где в зарослях кукушкиного цвета стояла лавка, и верно: в двух шагах от неё, едва прикрываемые камышами, прямо на земле сидели четыре девушки. Очень светлые, юные, в белых рубахах без сарафанов поверх, босые, с непокрытыми головами. «Снегурки» – успел подумать Илья до того, как одна из них встала и пошла прямо ему навстречу. – Долго же ты, Илюша, собирался, – сказала она, протянув ему бледную руку, – заждалась тебя. Ой, заждалась. Офицер руки не подал, пытаясь рассмотреть остальных. – Вы что здесь делаете? Девушка посмотрела на него внимательными неподвижными глазами. Она была маленькая, тощенькая, малюсенькие ключички некрасиво выпирали, рубаха на них топорщилась, носик был немного крив и смотрел в сторону маленького черного родимого пятна на правой щеке. Красив в девушке был только голос – нежный, тягучий, как мед. Им она шелестела будто шелком по грубой коже. – Хочешь спою тебе? – Не охотник я до пения. – Неправда Илюша. – Сказала одна из девушек, подняв на него рыжеватую голову. Тут же её лицо будто заволокло туманом. Офицер заморгал часто-часто, и уже через мгновение подернутые слезой глаза различили полное лицо и фигуру Веры Городецких, она сидела ближе остальных и перебирала разложенные на коленях полевые цветы. Чуть дальше ему улыбалась рябая Аглая, а рядом – Аксинья, которая пела прибаутки на празднике, а сейчас пальцами разбирала густые медные немного влажные волосы. От этой странной перемены Илье стало жарко, но отчего-то он не сказал ни слова. Только протянул девушке свою руку, даже не обратив внимание, что головы всех четырех не убраны. Такого крестьянки себе не позволяли. Он сел в указанное девушкой место, в центр образованного ими круга, и как только мужские ладони коснулись холодной земли, они запели. Это не было похоже на то, что так цветасто пели на ярмарке, напротив, их голоса очень искусно сливались в один, образуя обволакивающий сумрачный туман из звуков. Илья ясно слышал гармонику, хоть рядом никто на ней не играл. Слов песни было не разобрать. В армии Илья немного овладел французским, но это был не он. Клонило в сон. Голос тревоги пытался прорваться из глубин сознания первые два куплета, но потом стих. Он перестал следовать за мыслями и, наблюдая за руками Аксиньи, медленно, словно в глубокий темный колодец, проваливался в приятное забытье. 18. Она тщетно пыталась нащупать в кромешной тьме дверную ручку. Обычно в начале и конце смены здесь стоял, освещая фонарем закрытый флигелек, дворник. Но сегодня, первый раз воспользовавшись протекцией Настасьи Львовны, девушка сослалась на плохое самочувствие и ушла до конца смены. Светловолосая бригадирша с вечно – красным носом отпустила её нехотя, а после, прихлебывая из сколотого блюдечка слабо заваренный чай, еще час поносила Остафьевскую «дармоедку» и клялась удвоить выработку несмотря на то, что работала Варя обычно за двоих. Наконец схватив металлическую ручку и приготовившись к удару света по привыкшим к полумраку глазам, она зажмурилась и с усилием толкнула тяжелую трехметровую дверь. Несмотря на короткий послеобеденный дождь, на улице было душно. Горячий, пыльный, почему-то всегда кислый к вечеру воздух был таким же фабричным свойством, как шесть утренних и восемь вечерних тяжелых ударов в бронзовый колокол. Варя прошла вдоль здания, поминутно промакивая выступающие слезы платком, свернула налево, обогнула один за другим жуткий отбельный цех и стригальную мастерскую, и, встретив только открывшего ей центральные ворота сторожа, вышла на узкую тропинку. Она дождалась, когда двуколка с красивой дамой в высоком головном уборе и тенью её горничной пронесется мимо, и аккуратно, на одних носочках перебежала дорогу. Дальше тропинка перекала небольшое поле, и впереди утыкалась в фабричные одноэтажные бараки, а если принимать от них вправо, можно было попасть на небольшую площадь, с которой начиналось уездное Заворово. Купцы Рябушинские, владевшие здесь бумагопрядильной, бумаготкацкой, красильной и отбельной фабрикой, состояли с Остафьевыми в некотором родстве и раз в год встречали завернутую в темную шаль хмурую Настасью Львовну, а через пару дней обозы низовских крестьянок уже выгружали у грязного входа в казармы для работников. С той минуты их жизнь не была прежней и сколько-нибудь сносной. Остафьевские сердечные пожелания устроить девушек подальше от Низовки часто доходили до смотрителей в искаженном виде: их злили выпрошенные особые условия и вместо этого девушек устраивали на тяжелые двенадцатичасовые смены. Жили рябушинские фабричные немногим лучше морозовских. На отбелку ситца, где парами кислоты и спирта прожигало нательную одежду, женщин не ставили, в отличие от стригального цеха, где в тучах летающего ворса невозможно было дышать. Надо ли говорить, что обратно в Низовку еще ни одна из девушек не вернулась. Намеренно или нет, сразу после того, как супругу наскучивал очередной роман, Настасья Львовна прятала его последствия таким бесчеловечным единственным известным ей способом, и, в очередной раз выезжая за пределы Заворова, она, натягивая на плечи накидку, не оглядываясь, кричала кучеру гнать во весь дух. Варе – искусной вышивальщице, в чьи творения стали наряжаться все купчихи до самой Твери, повезло самым удивительным образом. Узнав её, Рябушинская сама определила девушку в крошечную мастерскую при фабрике, где шили готовое платье для высокой публики. Здесь с мастерицами обращались аккуратно и сносно платили: барыни прикипали душой к девушкам, умевшим угодить их взыскательным вкусам, и этот товар берегли. Минуя площадь, сразу за двухэтажной покосившейся лачужкой с пестрыми занавесками и вывеской: «Здесь задевают калоши и починка обуви», Варя свернула в узкий проулок. Одной рукой она придерживала платье, а пальцами другой едва касалась холодной стены с облетевшей штукатуркой. Шла неаккуратно, по невнимательности погружая изящные коты в мясистую грязь, так что, выйдя на мощеную улицу, она уже не слышала собственных каблуков. Здесь Варя резко обернулась: ей показалось, будто из-за плеча выскочила тень, но сзади только медленно шла дородная заплаканная молочница в грязном фартуке. Где-то вдалеке заиграл марш. Она отерла обувь о траву и пошла дальше. «Варвара Серафимовна!» – За спиной послышались торопливые настигающие шаги. Варя задержалась лишь на секунду, но не обернулась, и к моменту, когда долговязый юноша в застиранной белой рубахе, штанах сверх сапог и темной жилетке был от неё на расстоянии вытянутой руки, почти бежала. – Постойте же, Варвара Серафимовна, – густо выдохнул он ей в затылок, – позвольте поинтересоваться, куда вы так торопитесь? – Милый, Яша, неужто вы за мной от самого трактира следуете? – Застигнутая Варя остановилась вполоборота и прищурилась, разглядывая короткоголового, стриженого под горшок парня в фартуке трактирного полового. На солнце Яшины русые волосы переливались золотом, а бледная кожа будто подсвечивалась. Узловатыми пальцами с вычищенными ногтями он нервно теребил салфетку. – Я вас еще с площади приметил, меня хозяин за сахаром в лавку послал. Так куда вы торопитесь, неужто смена уже кончилась? – Не кончилась. Я испросила раньше уйти, не здоровится мне. – Что с вами?! – Юноша подался вперед, роняя салфетку. – Вы больны? Варвара Серафимовна, не позвать ли доктора? – Не надо доктора, Яша. Я лучше пойду. – Я провожу вас. Он наклонился поднять салфетку, и, воспользовавшись моментом, Варя продолжила путь, небрежно махнув на прощание рукой и бросая через плечо: «Не надо, я сама!». Трактирный половой в нерешительности постоял с минуту, и хлопнув себя от досады по лбу припустил обратно. Рабочие казармы представляли собой грязные, холодные и тесные помещения, где спали на непокрытых сколоченных нарах вповалку, все вместе, женатые с неженатыми, иной раз по двенадцать человек, пока мириады клопов и пруссов покрывали потолки и верхнюю часть стен. Стараниями барыни Варю с мачехой поселили чуть дальше по улице в условия более приятные. В их двухэтажном доме одна большая комната делилась тонкими досками на три отдельных. Размеры каморок позволяли разместить в них только две койки, крохотный стол и табурет, единственное окно приходилось на крайнюю. Обитателям «темных» же оставалось довольствоваться слабым светом, проникавшим между потолком и верхней частью перегородки. Зато тараканы не мешали писать и даже печка была выложена новая, правда при топке комнатки так наполнялись дымом, что вечером их обитатели вполне оправдывали своё название – «черные жильцы». Кровать была аккуратно застелена. Маменька хлопотала на общей кухне, чему Варя втайне порадовалась. Она задернула за собой занавеску, служившей дверью, и, не раздеваясь, легла. Гнетущее чувство проснулось в ней вчера, медленно из предчувствия перерастая в ужас. Пальцы не слушались. Она не находила себе места, вскакивала от работы к окну, садилась, но через несколько минут вставала снова. Работницы, громко недовольно охали, посматривая на бригадиршу, но Варя ничего не могла с собой поделать. Как только она уснула, в районе живота в ней начал разворачиваться ледяной шторм. Его крупные капли оседали на сознании. Она проспала весь вечер, и к ночи, будто через грязное окно, ей начала проявляться картина. Полы черного офицерского мундира зашевелились. Илья лежал на берегу, на спине, закинув руку за голову, глаза его были закрыты. На вытоптанную лужайку струился лунный свет, оживляющий очертания травы и головок покачивающихся камышей. Когда из-под черного, отделанного красным кантом сукна, выползла первая водяная змея, Варя отчаянно сжала покрывало. Медленно шипя, вслед за ней появилась вторая и своим гладким иссиня-черным телом начала обвивать сапог. Она широко открывала пасть, так что её тонкий язык касался дубленой кожи, а отростки на морде поднимались вверх, обнажая маленькие острые зубы. Их бояться не стоило, Варя это знала. Третья змея выползла из воды, затмив по размеру предыдущих. Это была огромная черная змея с крупной, величиной с монету, отливающей серебром чешуей. Она проследовала к офицеру, исчезнув на мгновение, но тут же появившись в районе его колен: кольцо за кольцом она принялась обвивать его ноги. Варя проваливалась в этот кошмар медленно, но размытая картина наконец приняла ясные очертания настолько, что она различила мутные точки – глаза четвертой, принявшейся за грудь офицера, змеи. Девушка находилась там незримо, не плотью, а сознанием, тело на кровати начало бить мелкой дрожью от того, что ждало её дальше. Со стороны деревни послышались частые шаги. В камышовых зарослях показалась аккуратно убранная головка, – дальше она не шла. Змеи же продолжали сжимать и обвивать Богомолова неизвестно откуда взявшимися силами, всё его тело было окутано влажными черными блестящими петлями. В немой мольбе Варя протянула к потолку руки, но стоявшая у реки отрицательно покачала головой. Голос её не слушался, она вязла в наблюдаемом кошмаре, цепляясь за липкие остатки сознания, и повторяла что-то, с силой вжимая босые пятки в кровать. Сначала неразличимо, наблюдая, как красивое безмятежно спящее лицо медленно окутывает холодная узкая плоть, потом с прорывающимся сквозь стены шепотом, под пристальный взгляд той, что стояла у реки. Вполголоса. По букве. По спасительному звуку. Варя выгнулась дугой и, собрав воедино силу, которой её наделили, прокричала разрывающее пелену заклятья только одно слово. «Пояс!». Резко поднятая вверх рука остановила змеиное движение. «Ты не можешь – у него пояс!» – Повторила она, роняя себя на кровать. Рука медленно опустилась. Воздух встал. Одна из змей добралась до сжимающих пояс пальцев и удушливо мерзко взвизгнула. Остальные, копошась и царапая кожу, кольцо за кольцом, освобождали тело офицера, и к тому времени, как последняя из них скрылась в темной воде, женская фигура растворилась за едва различимой ниткой розового рассвета. Её трясли. Мокрую, в мятом платье, со спутавшимися волосами чьи-то руки крепко и настойчиво держали Варю за плечи. Она, вырвалась и открыла глаза. Напротив сухой мачехин рот горько и настойчиво повторял: «Что ты натворила!». 19. Свет просачивался сквозь веки. Он пытался их разлепить и цеплялся за звуки, по которым можно было определить, где находится. Совсем рядом сидела птица, какая именно, по острому яркому: «Вик – вик. Вик – вик», было не разобрать. Тетерево скрипучее кряхтение. Резкий стук дятла запульсировал красной нитью головной боли на полотне птичьего гомона. Недалеко плескалась вода. Руки и ноги не отзывались. Справа на щеке и у подбородка саднило, рот залило, видимо, кровью. Он провел по ним сухим языком. Горько-соленая, запекшаяся в трещинках комками. Точно – кровь. Богомолов повернул голову до хруста в шее. Дышать стало легче. За ней с огромным усилием – тело на левый бок. Солнце больше не слепило в глаза. Затем подтащил колени к животу, чувствуя, как внутренности болезненно разжимаются. Со слабым удивлением Илья нащупал разодранные кожаные края голенища правого сапога. Нога, казалось, была цела. Он провел по бедру, натыкаясь на свежие дыры в штанах, а засовывая в них пальцы, обнаруживая гладкие с палец в длину глубокие порезы, прикрытые тонкими кусочками кожи. Он поднес руку к глазам и, вдавливая пальцы в закрытые зрачки, медленно растер веки. Превозмогая невыносимую усталость, граничащую с обмороком, Богомолов наконец открыл их. Он лежал на сыроватой черной земле, в рогозовых зарослях. Отдавало рыбой, мешковиной и плесенью. Легкий ветер качал листья подорожника – по их круглым белым ровным пятнам было видно, что солнце уже просушило капли росы. Значит день близится к полудню. В траве будто кто-то закопошился. Илья поднял голову вслед сдавленному хихиканью и наткнулся на маленькие детские глазенки. Два мальчишки из зарослей наблюдали за офицером, и будучи обнаруженными с громким хохотом поспешили ретироваться в сторону деревни. Их маленькие головки какое-то время виделись на среди стеблей. «Видать, подумали: пьяный», – с отвращением осознал Богомолов, осматривая рваный мундир. Спустя добрых полчаса унтер-офицера видели идущим в сторону деревни по дороге с широкими наезженными телегой колеями. В руках он держал нечто тонкое, но крепкое, как ошметок слюды, переливающееся изумрудным блеском и напоминающее огромную чешую. – Яшка! – Зычно крикнул красномордый хозяин трактира, по обыкновению нетрезвый уже с самого утра. – Яшка!.. Яшка! Ах ты шельма проклятая, где тебя черти носят?! Высокий Яша чуть пригнулся и, взбираясь по крутой лестнице на второй этаж, ловко увернулся от слабого шлепка, нетвердо стоящего на ногах трактирного. – Пантелеймон Исакич, что в самом деле, вы ж меня в погреб отправили! – Ты еще споришь, болван! Пантелеймон Исакич предпринял еще одну неудачную попытку дать своему половому подзатыльника, но лишь едва провел короткими пальцами по его крепкой спине в белой рубашке. – Тебя ждут-с. – Прошипел он, грозно тряся в сторону открытой двери на втором этаже толстым круглым подбородком. Яша удивленно вытянулся и осторожно заглянул в просвет, за которым скрывалась самая чистая и красивая комната трактира с камином и ковром, так редко открываемая, что половой выгнул дугой медные брови и, едва ступая, отошел к лестнице. – Кто это, Пантелеймон Исакич? – Господин приезжий, дурак! Откуда – то пожаловал… Заявился, едва Манька ведра снесла. Говорит, позавтракать изволит, велел в самое чистое провести. – Да ведь рано для завтрака, Пантелеймон Исакич. Они-с раньше полудня из комнат не выходют. – Не выходют! – Передразнил его хозяин, немного трезвея и приобретая озадаченное выражение лица. – Просил, чтобы его обслуживал самый смекливый, а у меня кроме тебя, остолопа, никого и нет. Не опозорься, а то я тебе! – И, немного подумав, добавил. – Не пойду ж я сам. Яша осмотрел низенького хозяина, задерживая взгляд на упитанных, заросших кучерявой редкой порослью, щеках, и, получив легкий кивок в знак благословения, распахнул двери комнаты. В центре, среди мельчайших бесплотных парящих в воздухе пылинок, отчетливо видимых в лучах августовского солнца, бившего в квадратное окно, сидел высокий дородный господин лет пятидесяти. Он был хорош собой, но больше в молодости. А сейчас выделялся скорее работой искусного портного, нежели матушки -природы. Рассматривая, как в поплывшие щеки врезаются аккуратный накрахмаленный воротничок, кипельно-белый на контрасте с черно-зеленым сюртуком из хорошей материи, Яша завистливо закусил губу. Бирюзовая жилетка в золотую крапинку не подходила сидевшему по возрасту, но трактирный готов был поклясться, шелк на него привезен из самого Столешникова переулка. Судя по всему, условности этого господина заботили меньше всего. Он вдруг медленно обернулся и, смерив едва ли что-то значащим взглядом полового, встал и немного поднял руки, так, чтобы Яше удобней было снять сюртук. – Откуда ты? – Спросил он, как только Яша вернулся из гардероба, держа в руках накрахмаленную салфетку, которую сунул ему стоявший за дверью Пантелеймон Исакич.