— И в следующую субботу тоже, — говорит он. — Ладно, — отвечаю я, и Марко с победоносной улыбкой возвращается в другой конец стойки. Ава снова отпивает коктейль. — Знаю, это кажется притянутым за уши, — говорит она. — Но если я права, это значит, что невинный человек проведет в тюрьме всю жизнь и в любой момент может погибнуть еще одна девушка. — Вы ее знали? — спрашиваю я. — Сару Кетчум? — Не особенно. — Не особенно? Тогда откуда вам известно, где она проводила лето? Ава поигрывает трубочкой, медленно проводя ее по кругу сквозь толщу быстро тающего льда в бокале. — Потому что… — Ее глаза блестят зеленью от света неоновых ламп над стойкой. — Потому что в тюрьме за ее убийство сидит мой младший брат. Глава 4 Просыпаюсь по сигналу будильника в телефоне, хотя не помню, чтобы ставила его. Сегодня воскресенье, так что я имею полное право отсыпаться. Однако слева от меня раздается резкая мелодия, словно шипящая в воздухе, и мне приходится подавить желание швырнуть телефон в стену, чтобы заткнуть его. Вот что значит отсутствие нормального будильника. Нельзя нажать на кнопку сброса, потому что есть только дисплей с подсветкой. Только воображаемая кнопка. Этого недостаточно, чтобы я могла излить гнев по поводу того, что меня разбудили в восемь утра в воскресенье, хотя легла я после трех. После того, как сказала Аве, что не собираюсь рисковать собой ради мужчины, обвиненного в убийстве женщины. После того как она ушла, а я провела остаток ночи, смешивая напитки и попутно разыскивая в Интернете подробности дела. После того, как сама закрыла бар, на что ушло вдвое больше времени, чем если бы Марко мне помог. Но сейчас я вспоминаю, что меня ждут в Сатклифф-Хайтс на ежеквартальном обеде Фонда имени Маргарет Риз — благотворительной организации, ставшей единственным смыслом жизни моей матери после исчезновения Мэгги. Я стараюсь не думать о том, каким человеком была мать до исчезновения Мэгги. Какой элегантной и доброй она когда-то была. И как неподготовлена она оказалась к тому, что в мире есть не только то, что она в нем видела. Не только порядок и благопристойность. Вернее, порядок есть, но это порядок мясорубки, пожирающей все, что в нее попадает, и извергающей из себя кровавое, перемолотое месиво. Мне повезло — я рано усвоила этот урок. Матери падать было больнее, и нанесенный ей ущерб, возможно, оказался сильнее. Она выросла в Лейк-Форест, штат Иллинойс, где живут самые родовитые из чикагских богачей. Когда она вышла замуж, они с моим отцом — профессором физики в Северо-западном университете — получили деньги с ее трастового фонда и приобрели наш семейный дом в Сатклифф-Хайтс. По меркам этого района наш дом считался скромным — всего четыре спальни за три с половиной миллиона долларов. На северном берегу озера Мичиган соседи могли похвастаться домами, которые стоили вдвое или даже втрое дороже. Мы с Мэгги в детстве причисляли себя к среднему классу, особенно по сравнению с бабушкой и дедушкой. Как будто кто-то, кроме избранных богатеев Иллинойса, может жить в шаге от пляжа. Третий пляж принадлежал нам, только нам, потому что он был очень маленький, и мы жили как в сказке. Однако близость Сатклифф-Хайтс к Чикаго имела огромное значение, когда дело дошло до расследования исчезновения Мэгги. Каждому было ясно, что Мэгги могла бы доехать до города всего за пятнадцать минут по линии метро Юнион-Пасифик. За полчаса она могла бы добраться до станции «Огилви» в самом сердце города, а там уж похожие на артерии линии Амтрак доставили бы ее куда угодно. Если она сбежала. Если она сама решила исчезнуть. Такого мнения придерживались следователи из полиции Сатклифф-Хайтс, опрашивавшие нас в гостиной в ночь исчезновения Мэгги. С самого начала их больше заинтересовало поведение Мэгги — вероятность того, что она просто сбежала из дома, — чем мужчина, которого я видела. Возможно, это вовсе не похищение; возможно, им здесь нечего делать. По крайней мере в этом средства массовой информации были нашими союзниками. Нет ничего более ужасающего и вместе с тем волнующего, чем богатая белая девушка, похищенная в лесу недалеко от собственного дома, поэтому именно эту историю репортеры и представили. Той ночью, когда полиция опрашивала нас, наш дом уже окружили новостные фургоны, светившие фарами в окна. Оглядываясь назад, я понимаю, что удача тут ни при чем. Знаю, полиция и журналисты отнеслись к пропаже Мэгги серьезно из-за того, кем мы были, откуда мы родом и как она выглядела. И все же трудно не чувствовать, что нам повезло, хоть полицейские и предпочли бы признать ее побег добровольным и забыть об этом. За двадцать лет я видела немало пропавших женщин, чье исчезновение не вызвало никакой реакции в городе. — У нее есть какие-нибудь друзья в городе? — спросил один из следователей, что-то записывая в тонком блокноте. Мама покачала головой. — Может, кто-то, о ком вы не знаете? Она когда-нибудь ездила в город на поезде одна? — Ей шестнадцать. Ей запрещено ездить на поезде без нас, — сказала мать, указывая на отца зажатой между двумя пальцами сигаретой. Никогда не видела, чтобы мама курила в доме. Небывалое поведение — оно напугало меня до такой степени, что я подумала, не настучать ли на сестру. Она не раз красилась достаточно ярко, чтобы выглядеть старше, лет на восемнадцать, натягивала толстовку с эмблемой Северо-западного университета поверх платья для вечеринки, а потом стайка девчонок с блеском на губах — и Мэгги в их числе — ехала на метро в город. Признать, что она нарушила основное правило нашего детства — никогда не покидать Сатклифф-Хайтс, — это казалось мне самым низким предательством. Но перед глазами у меня стоял мужчина в машине. Сестра, которая отпустила мою руку… Велела мне бежать… — Есть друзья, — сказала я, перебив взрослых. — Она все время ездит в город. Даже спустя много лет я все еще помню чувство, возникшее у меня, когда эти слова сорвались с губ. Чувство, что я каким-то образом разрушаю образ Мэгги в глазах родителей. А они так злились на нее, и еще сильнее на меня, потому что ее не было, а я осталась, и меня можно было наказать за ее безрассудство. Когда мама кричала на меня в присутствии тех следователей, а пепел падал с сигареты на белый ковер, я впервые ощутила, какой на самом деле будет жизнь без Мэгги. Впервые увидела человека, которым стала впоследствии моя мать. Теперь, спустя полгода после нашей последней громкой ссоры, необходимость посещать мероприятия фонда кажется глупостью. Особенно притом что причины ссоры — популярность подкаста, наш с Эриком развод — за прошедшие месяцы лишь обострились. А еще потому, что в ответ на все это мама заблокировала мне доступ к семейному трастовому фонду, поскольку на двадцатидевятилетнюю женщину уже не действовали угрозы домашнего ареста и военной школы или приказ идти в свою комнату. Но все равно, хотя я уже не могу лишиться семейных денег, хотя мне не нужно больше осторожничать в отношениях с матерью, я не имею права пропустить семейное фото. Это было бы действительно непростительным преступлением, а я пока не готова сжечь последние мосты, связывающие меня с оставшейся маленькой семьей, какими бы соблазнительными ни представлялись мне еще несколько часов сна. Бросив взгляд на экран телефона, замечаю голосовое сообщение с заблокированного номера. Сообщение, оставленное ровно в три тридцать утра. В то же время, что и остальные. Еще до того, как прослушать его, я уже знаю, что там. Тяжелая, угрожающая тишина. Сообщение длится тридцать секунд. Удаляю, не слушая. Принимаю душ, пытаясь согреться. От голосового сообщения у меня по коже бегут мурашки. Потом роюсь в той половине шкафа, которая получила бы одобрение семьи, ищу, что бы надеть. Большую часть старой одежды — бренды типа «Реформэйшн», «Эверлейн» и «Антроположи», гардероб, необходимый молодой жене инвестиционного банкира из Кенилворта, — я распродала, чтобы покрыть депозит за квартиру и оплату адвоката при разводе. Мне пришлось спорить с Эриком, который настаивал на том, чтобы самому покрыть эти расходы, но я бы ни в коем случае не позволила ему оплачивать развод, причиной которого стала я сама. И все же знай он, что я платила собственными деньгами, а не семейными, он бы ни за что не уступил. Наконец выбираю мешковатые твидовые брюки, шелковую безрукавку и ботильоны, хотя не уверена, что на прошлый квартальный обед не надевала этот же костюм. Просто тот факт, что на каждой фотографии, которые висят дома у матери, мы с Мэгги обе всегда только в платьях, заставляет меня упорно надевать брюки. Сажусь на электричку в Рэйвенсвуде, и, как всегда, это вызывает ощущение диссонанса, как будто я повторяю путь подростка, но в противоположном направлении. Меня всегда тянуло в город, а не выталкивало из него. Все-таки поездка занимает не так много времени. Сатклифф-Хайтс — первый по-настоящему богатый пригород к северу от Чикаго. Конечно, есть еще Эванстон, где находится университет и красивые старинные особняки, но в Эванстоне все равно надо быть осторожной, если идешь ночью одна. Там можно снять квартиру-студию меньше чем за тысячу баксов в месяц, бетонные стены подземных переходов покрыты граффити, а по соседству с тобой могут жить люди любой расы, убеждений и вероисповедания. И там не одна, а — о ужас! — семь остановок по линии «L». Слава богу, Сатклифф-Хайтс не угрожает все это многообразие — само слово здесь звучит как ругательство, если только вы не прославляете неоднородность мышления, столь популярную среди интеллигенции из загородных клубов Чикаго. Сатклифф-Хайтс скрывает ограда из денег, за которую не проникнет Управление общественного транспорта Чикаго. Выстроившиеся на берегу озера дорогие дома отделены друг от друга участками леса. Единственное место, где дети из Сатклифф-Хайтс могут услышать арабскую речь, это классные комнаты частной школы, где этот язык преподают наряду с латынью, китайским и французским. Это сточная канава богатства и привилегий, и Мэгги была гораздо младше меня, когда поняла это. Вот почему она так любила Чикаго. Она была не единственным ребенком в Сатклифф-Хайтс, кто иногда ездил развлечься в Чикаго. Мы все были независимы от родителей, хотя ни у кого матери не работали. Моя мать редко бывала дома. Ей всегда нужно было планировать какое-нибудь благотворительное мероприятие, обедать с подругами или идти в спа-салон. Все-таки это было в девяностых, еще до того, как оставлять детей без присмотра на летних каникулах стало считаться смертным грехом. Тогда мир не просто казался больше — прежде чем Интернет, мобильные телефоны и социальные сети сделали все доступным по первому требованию. Он казался свободнее. До того как текстовое сообщение могло найти тебя и оставаться важным независимо от того, прочла ты его или нет. В те времена можно было пропустить телефонный звонок и никогда-никогда не узнать, кто звонил. Летом мы определяли время по солнцу. Случись нам забыть наручные часы, закат означал время ужина. Важнее всего было вернуться домой, когда накроют стол, в остальном же никто не интересовался тем, где мы пропадали. Мэгги начала присматривать за мной, когда ей было десять, а к шестнадцати годам она уже стала моим проводником в огромном, запутанном мире Чикаго. Я всему охотно училась у нее. Она научила меня искусству скрываться, и я во всем ей подражала. За полгода до ее исчезновения она провела меня в электричку, и мы укрылись в одном из душных туалетов и заперли дверь. Давясь от смеха, мы переждали пять минут до станции “Дэвис”, а потом Мэгги вывела меня оттуда — контролеры нас так и не заметили, — в видавший виды бетонно-кирпичный Эванстон, купила нам билеты на пурпурную линию «L» и отвезла меня в центр города. Мы прошли пешком всю дорогу до пирса, где Мэгги купила мне мороженое, а себе сережки из ракушек. Длинная линия пирса была заполнена продавцами и туристами. Она курила сигарету, и мы наблюдали за парящими чайками, то и дело пикирующими, чтобы подобрать брошенную на камни картошку фри. За свою недолгую жизнь я никогда не испытывала более пьянящего чувства свободы. Глядя на сестру, я знала, что мы можем отправиться куда угодно. Я бы последовала за ней хоть на край света. До сих пор я измеряю все счастливые моменты своей жизни относительно того дня. Вряд ли что-нибудь сможет с этим сравниться. Низкие кирпичные постройки Роджерс-парка и Эванстона быстро сменяются зеленью Северного берега. Как будто между ними провели линию, отмечающую, где кончается бетон и начинается лес. А потом автоматический голос объявляет остановку Сатклифф-Хайтс, и двойные двери поезда открываются навстречу легкому солнечному свету северных пригородов. Я выхожу из электрички и вижу прислонившегося к «мерседесу» Уилсона, который приехал, чтобы отвезти меня домой, хотя я не звонила и не сообщала, на каком поезде прибуду. Я еще не дошла до машины, а он уже открывает передо мной дверцу. — Давно ждете? — спрашиваю я, опускаясь на прохладное кожаное сиденье. Переднее сиденье. Уилсон знает, что сколько бы он ни настаивал, сзади я не сяду. — Не очень, — отвечает он. На лице у него играет бесстрастная, всезнающая улыбка. Вокруг носа и в уголках глаз залегают глубокие складки. Нос испещрен нитями поврежденных кровеносных сосудов. Сколько себя помню, он всегда выглядел таким же старым и таким же потрепанным. — Несколько часов? — уточняю я. — Нет, — говорит он, закрывает дверь, обходит машину спереди и занимает водительское место. — Врете, — отвечаю я, поднимая с приборной панели книгу в мягкой обложке. «Дэвид Копперфильд». Уголок страницы загнут чуть ли не посередине. — Я начал читать несколько дней назад, — поясняет он, когда мы вливаемся в редкий поток воскресного транспорта. — Ну да, конечно. — Вы бы предпочли, чтобы она позволила вам идти пешком? — До дома десять минут. Думаю, я бы справилась. — То есть за это вы бы на нее не разозлились? — спрашивает он. В ответ угрюмо смотрю на него. — Знаете, мы с Карлой слушали ваш подкаст, — говорит он. — По-моему, он очень хорошо сделан. — Я не выдам вас маме, — отвечаю я, хотя мне на удивление приятно слышать похвалу из уст Уилсона. Они с женой работали на нашу семью с тех пор, как мы с Мэгги были детьми. Карла готовила, иногда присматривала за нами, исполняла роль экономки. Уилсон водит машину, ухаживает за садом и заботится о Карле. Приятно знать, что кто-то еще, кто знал Мэгги — кто любил ее и остро ощутил ее потерю, — одобряет мою работу. — Не говорите глупостей, — отвечает он. — Я сказал ей то же самое. — Вы сказали маме, что слушали мой подкаст? — спрашиваю я. — И что счел его очень хорошим. — Вы смелее, чем я. — Это она попросила меня его послушать, — говорит он. Это настолько невероятно, что даже смешно. Я поворачиваюсь к нему лицом. — Моя мать попросила вас послушать? Моя мать? Саманта Риз? Блондинка, ростом около пяти футов восьми дюймов, спина такая прямая, как будто она завела интрижку с хиропрактиком? — Она самая, — отвечает Уилсон. — Она попросила меня послушать и дать ей знать, нет ли там чего-нибудь, потенциально компрометирующего семью. — Ах, понятно, — вздыхаю я. — Наверное, у нее в расписании нет времени для подобных вещей. Защищать честь семьи от дочери-предательницы. — Вы к ней слишком суровы, — говорит Уилсон. Знакомая песня, как будто он ждет, когда я наконец достигну возраста, при котором забуду, насколько мама осложнила мне детство. — Она боялась, что слишком расстроится, если сама послушает, — продолжает он. — Это не ей пришлось прожить все это в реальном времени, — возражаю я. — Ей не пришлось говорить с человеком, который нашел тело. Ей не пришлось сдавать образец ДНК. Обычно я стараюсь не вспоминать то утро, когда я сидела, прижав вспотевшие ноги к пластиковому стулу в полицейском участке Двадцать четвертого округа, пытаясь разобраться, о чем мне молиться, пока я ждала, что меня вызовут сдавать генетический материал, который может совпасть с ДНК Неизвестной. Без сомнения, Бог осудил бы меня, начни я молить о смерти сестры, просто чтобы наконец получить ответ. Я могла бы молить о прощении за то, что провела столько лет, пытаясь забыть сестру, пытаясь забыть вопросы, на которые не было ответа, пока я ходила дегустировать вино с Эриком, тренировалась в спортзале и смотрела сериалы на Netflix Андреа. Я наконец поняла все, когда детектив Олсен опустился возле меня на колени. Он ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. С извиняющимся видом он открыл упаковку набора для анализа ДНК. Импульс, который я ощутила как трепетный звон колокола, пробудил во мне желание найти утешение в объятиях мужчины. Лишь танец на краю той бездны, которой я боялась больше всего, мог умиротворить меня: будучи беззащитной, бросить им вызов, пускай попробуют причинить мне боль. Когда они этого не делали, удовольствие было во сто крат слаще. — Результаты будут через несколько дней, — сказал он. — Я вам позвоню. Приходить необязательно. Я кивнула, не в силах выдавить ни слова. — Держитесь, хорошо? — сказал он, положив руку мне на плечо и озабоченно глядя на меня, как будто сумел предугадать, что я собиралась совершить. Как, например, той же ночью, когда я, не в состоянии заснуть, отправилась на пробежку и впервые с тех пор, как мне было двадцать, переспала с кем-то, кроме Эрика, в подсобке бара «Матильда». Или как несколько недель спустя, когда один из официантов Коулмана прижал меня к раковине. А после этого было еще много других. Но в тот первый момент с детективом Олсеном вместе с яркой вспышкой желания я вспомнила, о чем должна попросить. И я обратилась к тому, кто мог меня услышать: «Дай мне еще один шанс. Дай мне еще один шанс, я больше никогда не забуду о ней».