Мистер Джек рассмеялся, но немного грустно покачал головой. — Ты зашел в слишком глубокие для меня воды, Давид. Подозреваю, ты бултыхаешься в море, где с начала времен перевернулось множество лодок с мудрецами. Но что же такое приятное теперь не произойдет? Возможно, с этим я мог бы помочь. — Нет, вы не могли бы, — нахмурился Давид. — И никто бы не мог, знаете, потому что теперь я не вернусь назад и не дам этому случиться, по крайней мере, пока я сознаю, что делаю. Если бы я так поступил, то не осталось бы никаких солнечных часов — даже после четырех. Я… я бы чувствовал себя очень плохим человеком! Но чего я не понимаю, так это что теперь делать с Госпожой Роз. — А какое она имеет к этому отношение? — Ну, в самом начале, когда она сказала, что у нее не бывает солнечных часов, я рассказал ей… — Что она сказала? — перебил мистер Джек, вдруг резко выпрямившись. — Что у нее не было часов, которые могла бы сосчитать. — Сосчитать? — Да, как солнечные часы. Разве я вам не рассказывал? Да точно рассказывал — о словах на циферблате — о том, что пасмурные часы не считаются. А она сказала, что ей нечего считать, потому что для нее никогда не светит солнце. — Как же так, Давид? — усомнился мистер Джек дрожащим голосом, — ты уверен? Именно так она и выразилась? Наверное… ты ошибаешься, ведь у нее есть… есть все, чтобы быть счастливой. — Нет, я не ошибаюсь, ведь я сам сказал ей то же самое потом. А еще я сказал ей, когда сам это понял, ну, вы знаете… что считается только то, что у нас внутри. И спросил ее, не могла бы она думать о каком-нибудь приятном событии, которое когда-нибудь случится. — Ну и что она ответила? — Она покачала головой и сказала: «Нет». А потом отвернулась, и ее глаза стали нежными и темными, как маленькие омуты, где ручеек останавливается отдохнуть. И она сказала, что когда-то надеялась на одно событие, но его не случилось, и, чтобы оно произошло, необходимо больше, чем воображение. И теперь я знаю, что она хотела сказать, потому что одного воображения не хватает, правда? Мистер Джек не ответил. Он поднялся и принялся беспокойно мерить шагами веранду. Один или два раза он обращал взгляд к башням «Солнечного холма», и Давид заметил, что лицо его приняло новое выражение. Однако очень скоро его взгляд вновь стал усталым, и он снова сел, пробормотав: «Дурак! Конечно, она говорила не… об этом!». — О чем? Мистер Джек вздрогнул. — Э-э… ни о чем. Ты все равно не поймешь, Давид. Продолжай… свой рассказ. — А я уже закончил. Это все. Только сейчас я думаю — как же у меня получится узнать здесь про этот прекрасный мир, чтобы… рассказать отцу? Мистер Джек поднялся. У него был вид человека, который решительно взвалил на себя тяжелый груз. — Ну, Давид, — улыбнулся он, — как я уже говорил, ты все еще плаваешь в море, где очень много перевернутых лодочек. Возможно, на этот вопрос найдется немало ответов. — Мистер Холли говорит, — печально сказал Давид, размышляя вслух, — что нет никакой разницы, считаем ли мы вещи прекрасными или нет. Мы здесь, чтобы сделать в этом мире что-нибудь серьезное. — Чего-то в этом роде я и ждал от мистера Холли, — мрачно отреагировал мистер Джек. — Он так и поступает — и выглядит соответствующим образом. Но… полагаю, что ты не скажешь этого отцу. — Нет, сэр. Думаю, нет, — торжественно согласился Давид. — У меня есть идея. Должно быть, как и говорил твой отец, ты найдешь ответ в своей скрипке. Попробуй и выясни, так ли это. Ты сделаешь прекрасным все, что не кажется таким, ведь мы находим то, что ищем, — а ты ищешь прекрасное. И, знаешь, если выйти вперед с гордо поднятой головой и со всей мочи петь свою песенку, думаю, окажешься близко к цели. Ну вот! У меня вышла проповедь, хотя я вовсе не хотел… Но, честно говоря, я скорее обращался сам к себе, потому что… я тоже ищу прекрасный мир. — Да, сэр, я знаю, — с жаром ответил Давид. И мистер Джек, глядя в сияющие темные глаза, в которых явно читалось сочувствие, вновь задался вопросом, мог ли Давид это знать. Мистер Джек до сих пор не привык к Давиду — его было «слишком много». Был мальчик, был художник и еще третья личность — такая неуловимая, что для нее не удавалось подобрать название. Мальчик был радостный, порывистый, доверчивый и восторженный — прямо-таки брызжущий весельем озорник. Художник был как натянутая струна — готовый найти мелодию и ритм в любой мелькнувшей мысли или летящем облачке. Третий — этот загадочный третий, которому не получалось подобрать имя — был мечтателем, провидцем и бесплотным существом, парившим так высоко над вашей головой, что его нельзя было поймать, утянуть вниз и хорошенько рассмотреть. Обо всем этом мистер Джек размышлял, глядя в сияющие глаза Давида. Глава XX Незнакомый путь В сентябре Давид пошел в местную школу. Школа и Давид не сразу приспособились друг к другу. Учительница уверенно принялась за проверку новичка, но эта уверенность тут же отступила, когда она выяснила, что его знание латыни угрожающе подобралось к ее собственному (а французский, который она не должна была преподавать, он знал намного лучше), а из истории Соединенных штатов он имел самое примерное представление о некоторых периодах и не мог назвать ни одной битвы. В большинстве предметов он значительно опередил мальчиков своего возраста, но на каждом шагу ей попадались загадочные нестыковки, которые делали обычную оценку знаний совершенно невозможной. Манера Давида отвечать на уроках тоже была довольно необычной, а порой приводила в замешательство. Кроме того, он не стеснялся говорить вслух, когда ему хотелось, а также подниматься с места и переходить в любую часть класса по первой своей прихоти. Конечно, со временем все это изменилось, но, чтобы мальчик научился вести себя, не нарушая все приличия и не разнося класс в клочья, потребовалось несколько дней. За стенами школы у Давида теперь было мало работы, хотя оставалось несколько легких домашних дел. Жизнь на ферме Холли почти не изменилась для него — за одним исключением. Это исключение состояло в том, что теперь его принимали с радостью, а не держали в доме исключительно из чувства долга. Были и другие отличия, довольно тонкие и, возможно, почти незаметные, но все же они были. Мистер и миссис Холли еще активнее, чем когда-либо, учились смотреть на мир глазами Давида. Как-то, в один прекрасный день, они даже отправились с ним в лес на прогулку. Никогда еще Симеон Холли не оставлял работу ради такого легкомысленного занятия! Но Давид мог бы рассказать, что прогулку удалось устроить не без усилий. Была суббота — ясный, свежий и красивый день. В воздухе уже чувствовалось близость октября, и Давиду до зуда хотелось вырваться на свободу. Миссис Холли пекла пироги — и никто не слушал птичек, поющих за стеной ее кладовки. Мистер Холли копал картошку — и никто не замечал облаков, плывущих над его головой. Все утро Давид умолял и уговаривал. Если хоть раз, ну хоть разочек, они оставят все и пойдут с ним, они совершенно точно не пожалеют! Но Холли качали головами и говорили: «Нет-нет, это невозможно!». После обеда пироги были испечены, а картошка — выкопана, и Давид вновь принялся молить и убеждать. Если только один разочек они прогуляются с ним в лесу, он будет так счастлив, необыкновенно счастлив! И они согласились — исключительно ради того, чтобы порадовать мальчика. Это была любопытная прогулка. Элен Холли ступала робко, испуганно глядя по сторонам. Было очевидно, что она не умеет заниматься чем-то ради удовольствия. Симеон Холли вышагивал рядом — суровый, молчаливый и занятый своими мыслями. Было очевидно, что он не только не умел развлекаться, но даже и не хотел учиться этому. Мальчик легко шагал впереди и говорил на ходу. У него был вид монарха, показывающего свое королевство. Его пристальное внимание привлекал то островок мха с одной стороны, то ползучее растение с прелестными завитками — с другой. Тут рос цветок поинтереснее многих историй, а там — кустик со своим захватывающим секретом. Даже Симеон Холли несколько разрумянился и стал подавать признаки жизни, когда Давид безошибочно выделил и назвал по именам ель, пихту, сосну и лиственницу, а затем, в ответ на бормотание миссис Холли: «Но, Давид, в чем же разница! Они так похожи!», сказал: — Но на самом деле это не так. Посмотрите, у этих хвоинки гораздо острее, чем у тех елей, а ветки растут прямо в стороны, как руки, и они гладкие и заканчиваются кончиками, как кошкин хвостик. А у тех елей — у них ветки растут вниз и в стороны. Разве вы не заметили? И они очень густые, а заканчиваются как хвост у белочки. О, они совсем разные! А вот впереди лиственница — вон та, с лохматыми ветками очень близко к земле. Я бы легко на нее забрался, а на вон ту сосну — нет. Видите, как высоко у нее ветки — не достанешь ногой! Но я люблю сосны. Там, в горах, где я жил, они были такие высокие, словно Бог иногда подпирал ими небо. Симеон Холли услышал и ничего не сказал, и его молчание — особенно в ответ на компетентные рассуждения Давида по поводу земного и небесного устройства — только подтвердило, что он действительно учился смотреть на мир глазами мальчика, и учился хорошо. Это были далеко не все давидовы друзья, которых он представил мистеру и миссис Холли во время той памятной прогулки. Были еще птицы, белки, и, если сказать точнее, абсолютно все живое. Каждого он радостно приветствовал по имени — как друга, у которого бывал дома и которого хорошо знал. Вот чудесный дятел, а там — прекрасная голубая сойка. А яркое цветное пятнышко, мелькнувшее на тропинке, — это танагра[4]. В какой-то момент, пересекая открытое пространство, Давид углядел далеко в небе длинную черную полоску, двигавшуюся на юг. — Ой, видите! — воскликнул он. — Вороны! Видите? Там, высоко? Как здорово было бы тоже так уметь — и лететь сотни и сотни миль, а может быть, тысячу! — Ох, Давид, — с сомнением произнесла миссис Холли. — Но это правда! Эти, похоже, уже отправились на юг, но если так, что-то рано они. Большинство не улетает до октября. А в марте они возвращаются, знаете. Хотя там, на горе, они оставались со мной весь год. Ах! Я бы с радостью посмотрел на их отлет, — тихо сказал Давид, провожая взглядом быстро исчезавшую черную линию. — Многих птиц за этим не застанешь. Они улетают ночью — дятлы, иволги, кукушки и многие другие. Наверное, боятся, как вы думаете? Но я их видел. И наблюдал. Они сообщают друг другу, когда будут вылетать. — Ох, Давид, — повторила миссис Холли с упреком во взгляде. В то же время она была явно зачарована. — Но они правда говорят друг другу, — упорствовал мальчик, а глаза его сияли. — По-другому не получится! Однажды вечером звучит сигнал, и они начинают собираться со всех сторон. Я сам видел. А потом они вдруг взлетают и отправляются на юг — не одной большой стаей, а мелкими стайками, одна за другой, с таким приятным шумом крыльев. У-уф! У-уф! У-уф! И вот их уже нет, до следующего года не встретишь. Но вы же видели ласточек, да? Их легче всего отличить: они улетают днем и двигаются очень быстро, по прямой. Разве вы не видели, как улетают ласточки? — Ну, я… я не знаю, Давид, — пробормотала миссис Холли, беспомощно взглянув на мужа, продвигавшегося вперед. — Я и не думала, что можно знать… такие вещи. Давид рассказал гораздо больше, прежде чем прогулка подошла к концу. И хотя, когда она закончилась, ни Симеон Холли, ни его жена не сказали ни слова о том, что она была полезной или приятной, на их лицах лежал отблеск мира, отдыха и покоя, оставленный покинутым ими лесом. Сентябрь выдался прекрасный, и Давид не упускал ни одной его возможности. Если он не был в школе, то проводил время на свежем воздухе. Он часто виделся с Джеком и Джилл и так же часто бывал у Госпожи Роз. Для Давида она оставалась Госпожой Роз, хотя теперь сад был багряным, лиловым и желтым от астр, шалфея и золотых шаров вместо пышно цветущих ароматных роз. В поместье «Солнечный холм» Давид чувствовал себя почти как дома. Он знал, что его с радостью примут, когда бы ему ни вздумалось прийти. Даже слуги были добры к нему — и пожилая кузина, которую Давид редко видел, но знал, что она живет здесь в качестве компаньонки его Госпожи Роз. Пожалуй, больше всего после сада Давиду нравилась комната в башне — возможно, потому, что сама мисс Холбрук часто приглашала его туда. Именно там он однажды мечтательно сказал: — Мне нравится это место — тут так высоко. Только иногда оно напоминает мне о принцессе, потому что дело было в похожей башне, знаете. — Сказки, Давид? — беззаботно спросила мисс Холбрук. — Нет, не вполне, хотя в этой истории была принцесса. Ее рассказал мистер Джек, — Давид не отводил глаз от окна. — О, мистер Джек! И часто он рассказывает тебе истории? — Нет. От него я слышал только одну — и, наверное, поэтому хорошо ее помню. — Ну и что же наделала эта принцесса? — голос мисс Холбрук оставался безразличным и она по-прежнему была занята своими мыслями. Ее внимание, очевидно, было целиком отдано рукоделию. — Она кое-чего не сделала, и в этом вся беда, — вздохнул Давид. — Она не помахала платком. Иголка в руке мисс Холбрук зависла в воздухе, нитка повисла. — Не… помахала? — запнулась она. — Что… ты имеешь в виду? — Ничего, — рассмеялся мальчик, отворачиваясь от окна. — Я забыл, что вы не знаете эту историю. — А может, знаю… то есть… о чем была история? — спросила мисс Холбрук, облизывая внезапно пересохшие губы. — Ой, правда? Интересно, откуда! Это не «Принц и нищий», а «Принцесса и нищий», — поведал Давид, — и у них был обычай подавать знаки взмахом платка и отвечать флагами. Вы знаете эту историю? Ответа не последовало. Мисс Холбрук дрожащими руками убирала рукоделие. Давид заметил, что она даже укололась, торопясь поскорее воткнуть иголку в подушечку. Потом она притянула мальчика на оттоманку рядом с собой. — Давид, расскажи, пожалуйста, эту историю, — сказала она, — так же, как мистер Джек рассказал ее тебе. Пожалуйста, будь внимателен и ничего не упусти, потому что я… я хочу все узнать, — закончила она со странным смешком. Давиду показалось, что от этого смешка на ее щеках зажглись ярко-красные пятна. — Вы правда хотите ее услышать? Тогда я расскажу, — радостно воскликнул Давид.